Kitabı oku: «Красный дом», sayfa 2

Глава 5

Когда я открываю глаза, он там. У меня подкашиваются ноги, я начинаю оседать на пол, но бабушка Пегги крепко держит меня за руку, и я чувствую ее поддержку.

Я заставляю себя взглянуть на него. Я часто дышу и чувствую, что могу грохнуться в обморок.

Пегги наконец отпускает мою руку, и я, пошатываясь, иду к окну и прислоняюсь к подоконнику.

Он нисколько не изменился за те восемь лет, пока я его не видела. Он лежит на огромной больничной кровати, одна сторона которой немного приподнята, чтобы его голова оказалась выше ног. Глаза вращаются в глазницах, кожа воскового цвета и покрыта капельками пота. Трубка, через которую ему поступает питание, змеей петляет от его живота вверх к специальному мешку. Жидкость, которая поступает ему прямо в желудок, выглядит омерзительно, при взгляде на нее меня начинает подташнивать. Мне кажется неправильным, что его внутренние органы все еще работают. Они сами качают то, что надо, выводят то, что не надо, тело получает кислород и питание, и сам он в этом, можно сказать, не участвует. Его тело не функционирует, но его присутствие все равно ощущается.

Рядом с кроватью стоит инвалидная коляска с электроприводом. Я помню, как сиделки пересаживали его в коляску, когда я приезжала их навестить. Пегги болтала с ним, спрашивала, куда бы он хотел поехать, так, будто он ей может ответить, но этого, конечно, никогда не происходило. Как и дом, он одновременно и притягивает, и отталкивает меня.

Джозеф находится в состоянии овоща с той самой ночи, хотя больше его так не называют. Теперь говорят «не реагирует на сигналы и не демонстрирует реакции на раздражители». Он и не бодрствует, и не спит. На протяжении всего моего детства я приезжала навестить бабушку Пегги и Джозефа. Конечно, часть меня ненавидела Джозефа. Я знала, что он натворил, и знала, что он виноват в том, что у меня нет ни мамы, ни папы. С другой стороны, он выглядел таким несчастным на этой огромной кровати. Я ничего не помню из того, что происходило до убийств, но любовь к нему сохранилась как что-то на уровне мышечной памяти. В общем, я одновременно и любила, и ненавидела его. Этот постоянный конфликт на меня все время давил. После того как я ушла из дома и переехала в Эшборн, я решила больше сюда не приезжать, не рисковать тем, что люди догадаются, кто я, и почувствовала огромное облегчение от того, что больше не буду видеть Джозефа.

Пегги идет в дальнюю часть комнаты к старому проигрывателю, ставит пластинку и опускает иглу. Громко звучит вальс, кажется, что скрипки и струнные играют не в унисон. Я уверена, что музыка, которую бабушка ставила в моем детстве, звучала гораздо лучше, чем эта.

Как я могу танцевать, когда она умирает? И как я могу отказаться?

Она кладет руку на мою поясницу и слегка подталкивает меня. И вот я уже вроде как танцую и чуть не врезаюсь в инвалидную коляску Джозефа. Я мечтаю, чтобы музыка и движение очистили мое сознание от дурных мыслей, как это происходило, когда я была ребенком.

– Эта комната всегда идеально подходила для танцев, – говорит Пегги и взмахивает рукой. Каким-то образом этим жестом она охватывает и высокий потолок, и паркетный пол, и арочные окна, но не члена семьи, ставшего овощем.

Когда мы, пританцовывая, продвигаемся по комнате, я пытаюсь представить, как бы мы жили, если бы были обычной семьей, Пегги не умирала, Джозеф был бы моим старшим братом, наблюдающим, как мы танцуем с бабушкой. Как оно было бы, если бы я жила, окутанная теплой любовью моих родственников, любовью, которая воспринимается как должное, потому что я не знала бы ничего другого. Если бы все улыбались и смеялись и, возможно, аплодировали бы нашим ужасным танцам. Я не могу это представить. Мне было пять лет, когда все случилось. Я никогда не знала, что такое нормальная жизнь и нормальная семья.

– Пожалуйста, давай остановимся, – наконец говорю я, когда понимаю, что Пегги тяжело дышит, ее кожа покраснела и покрылась пятнами. Может, все дело в розовом отсвете от болота, свет от которого попадает в эту комнату через рифленое стекло старых окон, но я думаю, что все-таки дело не в болоте, а в ней.

– Я хочу снова что-то делать, – объявляет она. – Пока не стало слишком поздно. Я так мало пожила. Я не думала, что это растянется так надолго. Я отказалась от всего. Двадцать лет! Посмотри на меня, посмотри, какой я стала. Отекшие ноги, морщинистое лицо.

Меня совершенно не волнуют отекшие ноги и морщинистые лица. Я всегда за несовершенства. Мне нравятся люди с родимыми пятнами на лице, с искривленными позвоночниками, кривыми ногами, старики, у которых кожа напоминает выжженную землю. Все это – подарок для меня. Но мне грустно из-за того, что она потеряла. Ее жизнь тоже была разрушена этим парнем – мужчиной, – которого она, похоже, обожает, несмотря на то что он сделал.

Я слышу какой-то шум за спиной и подпрыгиваю.

– Что это?

– Вероятно, просто ветер, – отвечает Пегги. – Но, может, стоит проверить двери и окна?

– О боже, я не могу допустить, чтобы меня видели.

Подростки приезжают к Красному дому, чтобы продемонстрировать, какие они смелые, подначивают друг друга, снимают глупые ролики и выкладывают их в «Тик-Ток». Пегги приходится на них кричать и грозить, что выпустит змей Джозефа.

Я отпускаю руку Пегги и плотно задергиваю шторы, затем бегу проверить все окна на первом этаже и дверь черного хода, через которую из кухни можно попасть во двор, к старым овчарням.

Там никого нет.

Я возвращаюсь и слышу, что Пегги прибавила громкость. Она снова меня хватает и начинает вальсировать. Выходит у нас не очень. Джозеф напоминает ядро, а мы – электроны. Он выглядит еще более неподвижным из-за нашего движения. Он издает стон, словно напоминая нам, что он все еще жив.

Пегги отпускает меня и подходит к Джозефу, изменяет положение его руки, чтобы кисть больше не была скручена и не тянулась к лицу. Локоть и запястье свело спазмом, а выглядит это так, словно он пытался выцарапать себе глаза.

– Ну вот. Теперь он хорошо выглядит, – говорит она, я ловлю ее взгляд, и она все понимает. Ничего «хорошего» тут нет. Я понимаю, что любовь из моих воспоминаний ушла, мышечная память больше ничего не подсказывает. Я чувствую только грусть из-за того, что Пегги потратила свою жизнь на уход за ним.

Она опускается на один из двух современных стульев, стоящих у окна. Как и все предметы в этой комнате, их подбирали с учетом того, чтобы их можно было легко мыть и дезинфицировать, чтобы Джозеф не подхватил инфекцию, ведь инфекции убивают таких людей. Я усаживаюсь на второй стул.

Пегги кивает на Джозефа.

– Он неплохо выглядит, правда?

– М-м, – неопределенно произношу я.

Он на самом деле выглядит моложе своего возраста. Но ведь ему не нужно оплачивать счета, сдавать экзамены, угождать начальству и покупателям. Пегги любит его по-настоящему, бескорыстно и безоговорочно, и терпеливо ухаживает за ним каждый день. Я никогда не понимала, как так можно после того, что он сделал. Каждый раз, когда я видела его, будучи ребенком, меня изнутри разрывали противоречивые эмоции. Пегги тоже так себя чувствует все время? Но как только я пыталась затронуть эту тему, она просто замолкала.

– Почему ты так его любишь? – вырывается у меня. – После того, что он сделал?

Мы впервые за долгие годы говорим о Джозефе. Боюсь, заканчивается то время, когда я притворялась, что его просто не существует.

На этот раз Пегги мне отвечает. Без промедлений.

– В этом нет никакой тайны, – говорит она. – Семья – это все. Нужно делать все необходимое. И я верю в прощение. Двадцать лет назад он совершил ужасную, на самом деле ужасную ошибку, но, боже праведный, он за нее заплатил. Кто я такая, чтобы сейчас его судить? Никто из нас не идеален.

Ну, это правда. Никто из нас не идеален. Но ее ответ не кажется мне правдивым. Она ответила слишком быстро, словно отрепетировала его заранее. Интересно, это просто инстинкт? Может, она так долго любила его до трагедии, что просто не смогла прекратить его любить и после?

Глаза Джозефа резко поворачиваются в моем направлении, и у меня все внутри холодеет. Кажется, что он в сознании. Но Пегги ведь добилась, чтобы после аварии к нему подключали электроды и проводили радиооблучение, пытаясь что-то обнаружить у него в мозгу. Там не было ничего.

Когда я раньше приезжала сюда, я обычно разговаривала с Джозефом. Я могла сказать что угодно, ведь его я не могла ни шокировать, ни разочаровать. Мне нравилось с ним разговаривать, даже несмотря на возникавшие при этом чувства. По крайней мере, тогда никто не пытался анализировать мои эмоции, я могла позволить им прибывать и убывать, как приливам. А то, что он сделал, было таким жутким, таким катастрофичным, что казалось почти нереальным, в особенности после того, как бабушка Пегги стала игнорировать случившееся. И только когда я повзрослела, факты закрепились у меня в сознании, и я больше не могла справляться с противоречивыми эмоциями, которые он вызывал.

Очевидно, что в первые дни после аварии полиции очень хотелось допросить Джозефа. Они хотели, чтобы дело передали в суд, хотели обвинительный приговор. Очень утомительно, если ваш убийца даже не приходит в себя и не воспринимает вопросы. Они думали, что он может и симулировать. Был один тип, который два года симулировал кому, чтобы не пойти под суд за мошенничество. Полиция поймала его, когда он оставил в компьютере фотографии с отдыха, на которых они с женой в «Леголенде»², что, как по мне, показало отсутствие последовательности в действиях этого мужчины. В нашем случае полиция в конце концов признала, что Джозеф ни в какой «Леголенд» не поедет и судебного процесса над убийцей тоже не будет. Я так и не решила, хорошо это или плохо. Дядя Грегори и тетя Делла говорили, что хорошо. Трагедия нашей семьи не будет выставляться напоказ. Но иногда у меня возникало ощущение, что смерть моих родителей и маленького брата ничего не значила.

Боковым зрением я замечаю какое-то движение и понимаю, что с Пегги что-то не так. Она наклонилась вперед на стуле. Глаза у нее широко раскрыты, лицо неподвижно. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но не успеваю ее подхватить, и она соскальзывает со стула на пол.

* * *

Пегги сидит за кухонным столом, маленькими глотками пьет сладкий чай, который я для нее заварила. Ведь в таких ситуациях пьют сладкий чай, правда? Я сижу напротив нее и тянусь через весь стол, чтобы ее касаться. Старый холодильник фирмы «Смег» громко работает в углу.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

– Со мной все в порядке. Ничего не случилось. Не суетись.

– Ты лечишься от рака?

Она качает головой.

– Пусть лучше у меня будет несколько нормальных месяцев жизни, чем несколько паршивых лет. В любом случае вылечить они меня не могут.

– Мне очень жаль, – говорю я. – Я тебе помогу. Я сделаю все, что ты хочешь.

Она поднимает лицо и поджимает губы.

– Когда-то нам всем суждено умереть, – объявляет Пегги, и я понимаю, что она ставит точку в этом разговоре. Мое сочувствие ей не нужно. И как я могу позволить себе развалиться на части, если она так хорошо держится?

– Ты на самом деле очень плохо выглядела, – говорю я ей про то, что случилось чуть раньше. – Ты не просто так упала. Нам нужно кого-то вызвать, чтобы тебя проверили.

– Нет! – Чашка опускается на стол с глухим стуком. – Пожалуйста, Ева, не нужно. Со мной все в порядке. Сиделки и социальные работники приходят каждый день, здесь всегда кто-то есть на тот случай, если мне потребуется помощь. Пожалуйста, никому не рассказывай. Не говори Грегори. Он и так уже беспокоится из-за рака.

Грегори – это мой дядя, брат моего отца и второй сын Пегги, с которым я жила с пяти до семнадцати лет. Он всегда очень остро на все реагирует. Но, может, в данной ситуации так и нужно. Может, это я неадекватно реагирую.

– Я должна кому-то сказать, Пегги. А что, если приступ повторится?

– Нет, пожалуйста, не надо. Прошу тебя ничего никому не говорить. Ты не понимаешь. Доживаешь до определенного возраста – и вдруг тебе не разрешают больше самой принимать решения. К тебе начинают относиться как к ребенку. – Она снова берет свою чашку, рука у нее дрожит. – Никому не расскажешь про то, как я упала?

– Наверное, нет. Если ты этого не хочешь. – Она так давит на меня, что я вынуждена пообещать, хотя прекрасно понимаю, что мне следует кому-то сообщить о случившемся.

– Спасибо, Селестина, – шепчет Пегги.

– Не называй меня так, – прошу я. – Это больше не мое имя.

– Прости. Хорошо, что ты его поменяла, но мне все еще его не хватает.

Я не отвечаю. Я не могу сказать, что тоскую по этому имени. Оно было слишком длинным и привлекало к себе внимание. Само по себе казалось важным. Как я могла исчезнуть с таким именем?

– Итак, я сказала, что хочу попросить тебя об одном одолжении, – продолжает Пегги таким тоном, который заставляет меня ее внимательно слушать.

– Да, – киваю я и думаю: «Пожалуйста, пусть только это не имеет никакого отношения к Джозефу».

– После того, как я умру… – Она сглатывает.

Мне инстинктивно хочется сказать, что она не умрет. Но я не говорю, потому что она на самом деле умрет, и мне не хочется ее перебивать сейчас и оттягивать момент, когда она готова перейти к сути.

– Кто-то должен проследить, чтобы Джозефу был обеспечен хороший уход, – объявляет она.

Я не отвечаю, и она продолжает надтреснутым голосом:

– Я знаю, что прошу у тебя очень многого, Ева. От тебя не требуется самой ухаживать за ним. Только проверяй, чтобы уход за ним осуществлялся должным образом.

– Но, бабушка, я…

– Понимаешь, я хочу, чтобы он остался здесь. В этом доме все для него обустроено. Можно нанять сиделок с проживанием. Я оставила на это деньги.

– Не думаю, что смогу, бабушка… – Я замолкаю. Есть столько вещей, которые я не могу сделать. Я не могу регулярно сюда приезжать, участвовать в уходе за Джозефом, вести себя, как его сестра.

– Ты – единственный человек кроме меня, которому не все равно, – говорит мне Пегги. – Артур его презирал. – Артур был ее мужем, моим дедушкой. Мне он никогда не нравился. Он был летчиком и почти все время отсутствовал – он или летал, или играл в гольф. Дедушка умер пару лет назад. – Твой дядя Грегори хочет, чтобы Джозеф умер. Но тебе ведь не все равно, правда? Ты – единственная, кто когда-либо его навещал. Ты же с ним разговаривала, рассказывала ему о своей жизни. Сейчас он уже не тот человек, который убил твою семью. Теперь он просто несчастный больной человек.

Это действительно так? Никто не может сказать, что сейчас происходит у него в голове, а ведь именно наш разум и мысли делают нас теми, кто мы есть. И разве кто-то остался таким же, каким был двадцать лет назад? Я не знаю, что думать, но бабушка совершенно точно хочет от меня слишком многого.

– Ему будет лучше в больнице – высказываю свое мнение я.

– Нет, Ева… Они не обеспечат ему должный уход.

– Что ты имеешь в виду?

Она медленно закрывает глаза, потом открывает снова.

– Они не считают его жизнь ценной, но она ценна. Пойдем снова в гостиную. Я тебе должна кое-что объяснить по поводу него. Все обстоит не так, как ты думаешь.

– О, только не сейчас, бабушка. Пожалуйста. Можно в другой раз? Сейчас я хочу сосредоточиться на тебе. – Я не могу снова видеть Джозефа. Пока не могу.

– Хорошо. Да, конечно. В следующий раз. Но ты проследишь, чтобы о нем хорошо заботились? Здесь, в этом доме? Пожалуйста, обещай мне это сейчас.

Она начинает волноваться, и я беспокоюсь, не станет ли ей от этого хуже.

– Хорошо, я обещаю, – говорю я.

Я снова с ней поговорю после того, как она успокоится, а я сама смирюсь с ее диагнозом. Я объясню, что не могу это сделать. Пегги говорит, что он теперь не тот человек, которым был двадцать лет назад, но это не совсем так. А я не такая, как Пегги. Я не могу его простить.

– О, моя дорогая, спасибо! – Она берет меня за руку и сжимает своей сухой холодной ладонью.

Пока я стараюсь не расплакаться, Пегги решительно рассказывает о разных вещах, кроме своего рака, – о том, как защитники дикой природы работают на болоте, о том, что возвращаются насекомые и цапли.

Но я совсем не думаю о дикой природе. Я могу думать только о том, что Пегги скоро умрет и оставит меня одну с Джозефом.

Глава 6

Я открываю входную дверь дома Пегги и выхожу во двор. Там темно, но ярко светит луна, заливая все серебристым светом. От болота идет сладковатый запах, по поверхности катятся хлопья пены. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь выбросить это слово из своей головы. Рак. А Пегги даже не позволяет себя лечить! Я хочу рухнуть на землю и выть, но не могу себе это позволить. Мне нужно возвращаться в приют для животных и помогать там.

Я осматриваю местность – нет ли тут подростков с телефонами, но никого не замечаю. Меня никто не должен здесь видеть, иначе они поймут, что я и есть Селестина. Они меня сфотографируют, выложат фотографии в социальных сетях, и моя тихая, спокойная жизнь пойдет прахом. Люди все еще одержимы моей семьей, даже спустя столько лет. Убийца, который находится в состоянии овоща, я, прятавшаяся со змеями, Джозеф, который уехал из дома после совершения убийств и оставил какие-то подсказки в своей игре. Невозможно противостоять искушению разобраться во всем этом, особенно теперь, когда еще и объявили эту идиотскую награду.

Пегги попросила меня проверить, как там змеи, и я не могла ей отказать, хотя мне страшно хочется побыстрее отсюда уехать. Это были змеи Джозефа, и Пегги взяла на себя заботу о них после того, как перебралась жить в Красный дом. Как и их первый хозяин, они отказываются умирать. Это королевские питоны, и я выяснила, что они живут по тридцать лет, значит, они еще даже не старые. Похоже, я их обожала в детстве и спряталась в отсеке, где они жили, после стрельбы. «Странная маленькая девочка, которая пряталась со змеями». Но с той самой ночи я их боюсь.

Я иду через двор мимо старой скотобойни, которую мой отец планировал перестроить в гостевой домик. Работа так и не была закончена. Я держусь как можно дальше от старого «красного пруда», который находится рядом с этим зданием. В нем полно угрей. Мне рассказывали, что кровь убитых животных стекала в пруд и сделала его невероятно плодородным. Угрям там очень хорошо. У меня все холодеет внутри при мысли о том, как эти хищные твари скользят под блестящей поверхностью воды.

Я вижу башенки вдали. Раньше Красный дом был фермой при загородном поместье, но уже несколько десятилетий там все затоплено болотом, в том числе и первый этаж поместья. Я один раз видела фотографии старого бального зала. Огромного, отделанного мрамором, с высоким потолком. Колонны по краям вырезаны в форме нимф – частично деревья, частично женщины. Рядом с домом стоит фолли³ с башенкой, и ее все еще видно, но это здание тоже затоплено. Выжил только Красный дом на своем маленьком острове.

Я захожу в овчарню, и мне в нос сразу же ударяет запах. Мускусный, приторный, с легким флером рыбы и гниющей туши. Я иду к обогреваемому, отгороженному стеклом отсеку. Змей не видно. Но потом я резко дергаюсь, когда понимаю, что одна из них прямо у меня перед глазами обернулась вокруг одного из специально поставленных для них деревьев. У нее толстое тело с черно-золотистым узором. Сердце так часто стучит у меня в груди, словно пытается вытолкнуть меня из овчарни и подальше от змей. Я заставляю себя дышать и тут замечаю на траве еще одну змею. Как я могу сказать, все ли с ними в порядке? Что от меня ждет Пегги? Я не собираюсь к ним приближаться. По внешнему виду с ними все нормально, но откуда я знаю, как выглядит больная змея? Я разворачиваюсь и вылетаю вон из овчарни.

Оказавшись в безопасности, я наклоняюсь вперед, и меня рвет. Вот так они действуют на мое тело, реакция эта непроизвольная, мой мозг в этом никак не участвует. Я не должна их ненавидеть. Все случившееся не их вина.

– Эй! Вы кто? – кричат мне.

Я распрямляюсь и вижу парня лет семнадцати, направляющегося ко мне.

Вот этого я и боялась. Один из тиктокеров. Я натягиваю на голову капюшон и бросаюсь бежать, пряча лицо. Я прыгаю в машину и запираю дверцы. Включаю зажигание. Машина один раз пыхтит и тут же глохнет. Теперь парень стоит рядом и стучит мне в стекло.

– Эй! О боже мой, ты и есть Селестина? Девочка, которая пряталась со змеями?

Машина все не заводится, хотя двигатель вроде как работает. Я стараюсь успокоиться. Машина чувствует мое настроение.

Парень исчез. Я снова поворачиваю ключ в замке зажигания, и машина заводится.

Я бросаю взгляд в зеркало заднего вида и замечаю, что за мной едет черная машина. «Мини»⁴ старой модели. Вероятно, он ставил ее позади овчарни, а громкая музыка, которую включала Пегги, приглушила шум двигателя. Я жму на педаль газа, увеличивая расстояние между нами. Преследующая меня машина уменьшается в размерах в зеркале заднего вида, а потом снова приближается ко мне.

– Проклятье, – бормочу я себе под нос.

Я чувствую себя дичью, на которую охотятся. Он не должен выяснить, где я живу. Я не могу допустить, чтобы Еву Тейлор, самую обычную девушку, которой я стала, связали со странной девочкой Селестиной Флауэрс – девочкой, прятавшейся со змеями и прославившейся после убийств в Красном доме. Я не могу снова стать Селестиной.

Я еду слишком быстро, но не могу остановиться или снизить скорость. Черная машина все еще следует за мной.

Старая дорога через болото официально закрыта. Ее слишком часто затапливало. Но если вы готовы ехать по грязи, не обращая внимания на многочисленные знаки с изображением машин, тонущих в болоте, то вы все еще можете ею пользоваться.

Въезжая в мокрую грязь, я снижаю скорость. Машина дергается. Я веду себя как маньячка. Змеи в моей голове переплетаются с этим парнем из черной машины. Я добираюсь до разбитого асфальтового покрытия дороги через болото и опять увеличиваю скорость.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Это невероятно, но он последовал за мной. Меня охватывает первобытный страх быть пойманной, и я снова газую. В детстве меня часто преследовали. Хотя другие дети говорили, что боятся меня, думают, что я могу быть такой же, как мой брат, это не останавливало их: они бегали за мной и пытались спровоцировать. Машина трясется и вибрирует, достигнув максимальной скорости, налетевший порыв ветра толкает ее в сторону. Я сжимаю в руках руль и не убираю ногу с педали газа.

Что-то быстро пролетает передо мной. Я дергаюсь, машину заносит в сторону, но мне удается снова ее выровнять. Я понимаю, что это был всего лишь пакет, который нес ветер, но он пролетел через дорогу перед моими глазами, а я сейчас уже распсиховалась.

В зеркале заднего вида я наблюдаю за пакетом. Его несет к черной машине. Что-то не так. Машина съезжает с дороги, заваливается на бок, передние колеса погружаются в грязь.

Я снижаю скорость. Останавливаюсь. Смотрю через плечо. Та машина не двигается.

Это не моя проблема. Мне следует уезжать. Бросить его здесь. Он ведь, в конце концов, сам поехал за мной по этому бездорожью. А если я пойду к нему, чтобы помочь, он может меня увидеть. Сфотографировать.

Но я не могу его бросить. Он ведь почти ребенок. Какая-то крупица порядочности заставляет меня выйти из машины навстречу ветру, который дует с болота.

Я добираюсь до черной машины. Парень навалился телом на руль, не двигается. Я мешкаю. Выглядит он плохо, поэтому я открываю дверцу машины и тянусь, чтобы проверить пульс.

Он распрямляется и хватает меня за руку. Смотрит мне прямо в глаза.

– Эй! Отвали от меня! – ору я.

– Ты Селестина?

Он явно никак не пострадал. Он хитростью вынудил меня подойти и теперь мог разглядеть мое лицо.

Я делаю шаг назад, но он продолжает держать меня за руку.

– Лучше отпусти, – говорю я.

У него сбриты волосы, густые брови и странные маленькие ушки.

– Я просто хочу с тобой поговорить, – заявляет он.

Он так и держит мою руку. Я прищуриваюсь.

– Ты понял, что я сказала? Отпусти меня.

Он не отпускает, но и не тянется за телефоном.

– Как твой брат? Он правда овощ?

При сложившихся обстоятельствах моя реакция может показаться странной, но я не выношу подобных высказываний про Джозефа. Я пытаюсь вырвать свою руку, но парень только крепче сжимает ее. Мне не уйти. Внутри меня взрывается ярость – подобно зверю, который пытается вырваться наружу.

Я врезаю ему кулаком в нос.

Он хрюкает, выпускает мою руку, ругается и хватается рукой за лицо. Между его пальцев стекает кровь. А затем резко поднимается вторая его рука. В ней телефон, и он меня фотографирует.

* * *

Я паркуюсь за несколько улиц до приюта для животных, надеясь, что приду не слишком поздно и смогу помочь с вечерними процедурами. Приют находится в пригороде Эшборна, недалеко от моего дома. Меня трясет после встречи с парнем на черной машине, рука болит. В голове крутятся только плохие мысли. Он меня сфотографировал, а у бабушки Пегги рак, и еще она хочет, чтобы я позаботилась о Джозефе. С минуту я просто сижу в машине.

Я вспоминаю, каким серым стал цвет лица у бабушки Пегги. Как она может умирать? Я задумываюсь, не попробовать ли мне все-таки убедить ее согласиться на лечение. Мне нужно побольше времени с ней. Это несправедливо! Но я знаю, что это было бы эгоистично с моей стороны. Она не хочет лечиться. Она хочет несколько месяцев жить нормальной жизнью. Я всегда думала, что после смерти Джозефа у нее будет достаточно времени, чтобы пожить полной жизнью, может, попутешествовать вместе с подругой Лиз, но этого не случится. Она посвятила себя Джозефу, была при нем день и ночь, а теперь она умрет, а он будет жить дальше, если это вообще можно назвать жизнью. Я чувствую злость, я злюсь на Джозефа из-за того, что он испортил ей жизнь в дополнение к остальным уничтоженным им жизням.

Я вылезаю из машины и иду к приюту. До меня доносится сладковатый запах травы, я иду на этот запах и нахожу Мэри в сарае, где она наполняет сетки сеном для осликов. Она крупная женщина за шестьдесят. Ее темные волосы с белой прядью вечно растрепаны. Эта прядь у нее от природы и выглядит круто – этакая ведьминская метка. И, что для меня важно, благодаря этой пряди Мэри можно сразу узнать. Она очень любит животных, но люди ее раздражают.

Мне тоже легко с животными, а вот с людьми возникают трудности. Если конкретнее – у меня проблема с распознаванием лиц. Мое заболевание имеет сложное латинское название. Прозопагнозия. У меня нет какой-то специфической части мозга, благодаря которой нормальные люди обладают этой невероятной способностью узнавать друг друга. Я даже членов своей семьи и друзей не могу узнать. Человек, которого я знаю с раннего детства, может подойти ко мне на улице, а я не буду знать, кто это, и ужасно его обижу.

Когда я смотрю телевизор с друзьями (что случается нечасто), они легко различают женщин с одинаковыми лицами и длинными темными волосами. По мне, это из разряда занятий квантовой физикой – мне не понять, как они это делают. Поиск людей в толпе для меня подобен поиску камушков на пляже – ты видишь, что они все разные, но это не означает, что ты их узнаешь.

Я читала блоги товарищей по несчастью, которые открыто говорят о том, что не распознают лица, но до их друзей это все равно не доходит. Думаю, что нормальным людям это на самом деле сложно представить. Но, конечно, если вы перестанете переживать об этом, вы поймете, насколько вы уникальны. В любом случае я не собираюсь ни с кем делиться этой информацией, потому что это небезопасно. Представьте, какой уязвимой я стану. И как эту мою особенность можно использовать.

Когда я была младше, я считала, что большинство людей такие же, как я, а моя тетя Делла просто гений в распознавании лиц, но потом я поняла, что она-то как раз нормальная, а у меня есть этот недостаток. На самом деле это не так редко встречается, просто у меня особенно тяжелый случай. По большей части люди скрывают эту свою особенность по тем же причинам, что и я. Опасно, чтобы люди об этом знали.

Поэтому мы с Мэри подходим друг другу: я не знаю, кто есть кто, а она знает и все равно их не любит.

Одна из кошек, проживающих в сарае, сидит на плечах у Мэри. Это рыжая Глициния, потому что она обожает карабкаться вверх⁵, в основном по людям. Но мы считаем ее забавной. Сейчас она впилась Мэри в спину и сидит там, пока Мэри достает сено из вьюка. Мэри поднимает голову, бросает на меня взгляд, затем отворачивается и кладет немного сена в сетку. Похоже, она не заметила, что я расстроена.

– С вами все в порядке? – спрашиваю я.

– Да, все отлично. – Мэри яростно выдергивает сено из вьюка. – Я просто иногда не понимаю тебя.

У меня все сжимается внутри. Что я сделала? Сегодня я больше ничего не вынесу.

– Ну, я вас тоже не понимаю, – отвечаю я. – Поэтому мы квиты.

Мэри поднимает голову и смотрит на меня. Вероятно, ее удивил мой тон. Затем она осторожно встает. Она пытается спустить Глицинию на землю, но стоит Мэри наклониться вперед, как Глициния виснет у нее на груди, впившись когтями.

– Чертова кошка! – кричит Мэри, хотя я знаю, что она ее обожает. Кошка спрыгивает.

– Выкладывайте, Мэри, – говорю я. – У меня был ужасный день, и я могла бы без всего этого обойтись.

Глициния начинает взбираться вверх по моим брюкам, я наклоняюсь, чтобы ее подхватить, пока она мне все ноги не расцарапала.

Мэри распрямляется и поворачивается ко мне, потирая поясницу.

– Я знаю, что мы здесь не очень хорошо умеем общаться с людьми, но ты же должна понимать, что Верити Синглтон – это наш самый главный спонсор, и мы должны пресмыкаться, кланяться и шаркать ножкой в ее присутствии?

– Да, – киваю я.

Мэри шьет одежду для маленьких собачек – таких, которых знаменитости носят в сумочках. Это занятие как-то не вяжется с ее характером, но она украшает ее пайетками, стразами, «мотивирующими» фразочками о собаках, и выглядит все это очень неубедительно. Но дело в том, что одежда для собачек продается за большие деньги. Верити берет ее большими партиями, продает в интернет-магазине и передает всю прибыль приюту, а также просто каждый месяц жертвует нам деньги. Верити – наша супергероиня.

Глициния трется головой о мой подбородок. Из пасти у нее пахнет рыбой.

– Она приходила на прошлой неделе, – продолжает Мэри. – Она не ожидала, что к ней отнесутся, как к обычной посетительнице.

«О боже!» Я чувствую, как краснею – краснота от груди поднимается к лицу, которое я прячу в густой шерсти Глицинии. Женщина, которая приходила на прошлой неделе. Это была Верити Синглтон.

– Я не… – я осеклась. Что я могу сказать Мэри? Что не узнала Верити? Она не поймет. Если только не объяснить ей, какая для меня проблема запоминать и распознавать лица, но даже и тогда, возможно, Мэри не поймет.