Kitabı oku: «Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг.», sayfa 9

Служивший в опричнине немец Генрих Штаден вспоминал, что многие его коллеги «сами составляли себе наказы; [говорили] будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у него есть деньги, – убить вместе с женой и детьми, а деньги и добро забрать в казну великого князя… Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу. Из-за денег земских оговаривали все: и их слуги, работники и служанки, и простолюдин из опричнины – посадский или крестьянин». В государстве, по меткому определению Флетчера, фактически утвердилась «свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судом или законом, продолжавшаяся семь лет». Маховик неконтролируемого насилия, видимо, набрал такие мощные обороты, что сам его создатель ужаснулся, обрушив удары уже на самих насильников, а потом и отменив «странное учреждение».

Источники почти не упоминают о вооружённом сопротивлении опричному террору (Штаден пишет о двух случаях нападения «земских» на опричников). Протест выражался главным образом либо прошениями и молениями, либо побегами. Но и то и другое было смертельно опасно. Подавшие в 1566 г. царю челобитную об отмене опричнины земские дворяне были брошены в тюрьму, биты палками, а трое зачинщиков демарша – казнены. Осуждение опричнины митрополитом Филиппом, кстати, трусливо не поддержанное епископатом, обернулось для святителя извержением из сана, ссылкой и гибелью от руки Малюты Скуратова. После этого русские архиереи не только не смели пикнуть, но готовы были одобрить любой монарший каприз – так, в 1572 г. они разрешили Ивану вступить в четвёртый брак, что строго-настрого запрещалось православными канонами и решением совсем недавнего Стоглавого собора.

Пойманных беглецов (и их родственников), понятное дело, тоже ждала жестокая расправа. Даже такая форма эскапизма, как принятие монашества, была сопряжена с риском: «…когда уходы в монастырь стали многочисленными, Иван стал вносить в поручные записи обязательство служилого человека не постригаться без разрешения, а иногда подвергал самовольно постригшегося человека казни, невзирая на монашескую рясу, которой тот рассчитывал прикрыться от царского гнева. Так погиб Никита Казаринов Голохвастов с сыном Фёдором. Когда царь узнал, что тот постригся и принял “ангельский чин”, т. е. схиму, он приказал привести его с сыном в Александрову слободу и казнил их»¹⁹⁶. Отношения между самодержцем и подданными в годы опричнины точнее всего охарактеризовал П.Я. Чаадаев: «…народ со связанными руками и ногами отдавал себя во власть впавшего в безумие государя».

Не вызвала опричнина и серьёзной оппозиции на уровне идей. Ключевский справедливо указывал, что у московского боярства XVI в. отсутствовал план «государственного устройства, в котором были бы полно и последовательно выражены и надёжно обеспечены политические притязания класса»¹⁹⁷. И даже у наиболее образованного и литературно одарённого представителя тогдашней русской аристократии, каковым, несомненно, был Курбский, можно найти лишь бледные наброски такого плана. Князь Андрей красноречиво обличает царские злодеяния, но в его сочинениях нет чёткой политической программы, альтернативной Ивановой концепции самодержавия, кроме указания на то, что монарх должен прислушиваться к советам бояр и «всенародных человек».

Тем не менее политические взгляды Курбского уникальны для московской литературы: он воспринимает Русь не как владение государя (государство), а как общее дело (республику), в котором монарх должен блюсти не только христианские заповеди, но и естественные права подданных, в том числе и право на защиту от несправедливых гонений власти. Совершенно очевидно, что Курбский испытал влияние европейских ренессансных мыслителей, в первую очередь – польско-литовских¹⁹⁸.

Европейский контекст

В 1572 г. опричнина была формально отменена, но репрессии, хотя и гораздо менее массовые, продолжались до самой кончины Ивана IV. Безусловно, его политика террора была аномалией, эксцессом московской государственной системы, но она плоть от плоти этой системы и могла возникнуть только там, где отсутствовали механизмы защиты от тирании. По крайней мере, в европейском контексте опричнина беспрецедентна. Речь не о насилии как таковом, его в Европе XVI столетия было не меньше, чем в России, а о возможности массового уничтожения по воле монарха его же мирных подданных без всяких на то правовых оснований.

Генрих XVII Английский, старший современник Грозного, отправлял на тот свет своих жён и министров, но, во-первых, всё же по приговору суда, во-вторых, ничего подобного разгрому Новгорода за ним не числится. Распространённый в России миф о 72 тысячах повешенных бродяг в правление этого монарха не имеет фактического основания. При Генрихе проводились репрессии против католиков, сопротивлявшихся Реформации, а при его дочери-католичке Марии Тюдор – против протестантов (было сожжено около 300 человек). Но в обоих случаях гонимые не были только безгласными жертвами – известны восстания католиков против Реформации. В т. н. «Благодатном паломничестве», охватившем в 1536–1537 гг. Йоркшир, приняло участие около 40 тысяч человек. Участники Восстания Книги Молитв, произошедшего в 1549 г. в графствах Корнуолл и Девон, вели настоящую регулярную войну против королевской армии, хотя, разумеется, и потерпели поражение. Трон Марии угрожающе зашатался, когда в 1554 г. вспыхнул мятеж Томаса Уайатта, отряды которого едва не захватили Лондон.

«Пошлой девице» Елизавете I со стороны немалой части её подданных грозили вполне реальные опасности. Английские католики составляли против неё (и в поддержку её соперницы Марии Стюарт) заговоры, поднимали мятежи (в 1569 г. – практически одновременно с новгородским погромом – восстание охватило весь север страны), были фактически «пятой колонной» Испании, воевавшей тогда с Англией. Папа римский официально рекомендовал католикам лишить отлучённую от церкви королеву-еретичку жизни. «Двор и страну постоянно будоражили слухи о том, что тут или там схвачен либо католический священник, либо подстрекаемый иезуитами юнец, либо ирландец, намеревавшиеся, проникнув во дворец, застрелить Елизавету или заколоть её отравленным кинжалом во время прогулки. Никогда ещё угроза её жизни не была столь реальной, как в эти [1580-е] годы»¹⁹⁹.

Разумеется, Елизавета карала врагов. После подавления Северного восстания было казнено около 600 человек, часть земель мятежных баронов была конфискована и передана во владение дворянам-протестантам, на плаху взошли несколько участников заговоров. Но всё же массовой «зачистки» папистов, сравнимой с опричным террором, королева не провела, хотя протестантское большинство требовало самых крайних мер. Многие участники восстания получили амнистию, католическое меньшинство продолжало оставаться влиятельной силой.

Елизавета резко ослабила политическое господство аристократии в графствах, вынудила её распустить свои частные армии, для чего она использовала более пряник, чем кнут: «Пэры, остававшиеся при дворе на большую часть года, были неспособны играть активную роль в политике графств»²⁰⁰. Но итогом этого стало доминирование в местном самоуправлении джентри, пряников на которых уже не хватало и которые очень скоро составят оппозицию новой династии Стюартов. Последние годы правления Тюдоров были отмечены ростом сопротивления парламента, «фискальная обструкция» которого заставила Елизавету «возобновить продажу королевских земель, чтобы минимизировать свою зависимость от него»²⁰¹. В парламентских дебатах продолжали звучать речи (и при преемнике «королевы-девственницы» Иакове I Стюарте тоже) о том, что, «за исключением периодов крайней необходимости, короли должны быть в состоянии “жить от своих средств”. Иными словами, они должны следить, чтобы их личных доходов было достаточно для поддержания их королевского состояния и хорошего состояния их правления»²⁰². Несмотря на острую политическую ситуацию внутри страны, английский театр мог позволить себе постановку пьес о свержении монархов-тиранов (например, шекспировского «Ричарда II»).

В параллель новгородскому делу часто приводят «Стокгольмскую кровавую баню», устроенную в 1520 г. по приказу датского короля Кристиана II. Но следует уточнить, что если в Новгороде русское войско русского царя разгромило русский мирный город, то в Стокгольме датчане резали шведов, не желавших признать власть датского короля и оказывавших ему упорное вооружённое сопротивление (осада длилась пять месяцев). Кристиан вступил в город, пообещав амнистию своим противникам, но нарушил слово, и около ста человек были казнены, меж тем как в Новгороде опричники уничтожили, по самым скромным подсчётам, 2–2,5 тысячи жителей. И гибель стокгольмцев не осталась без возмездия – уже в 1523 г. восстание шведов во главе с Густавом Васой (Вазой) низвергло датское владычество.

Ещё одна скандинавская аналогия, ярко высвечивающая уникальность русского варианта, – история шведского короля Эрика XIV, современника и корреспондента Грозного, имевшего с последним очевидное психологическое сходство. Ему тоже были присущи «дар фантазии, порой… затемнявшей его чувство реальности» и «ярко выраженная подозрительность», принявшая со временем «характер настоящей мании преследования»²⁰³. Признано, что Эрик страдал приступами душевной болезни. Практически одновременно с учреждением опричнины он в 1563 г. устроил жестокую расправу (правда, всё-таки оформленную решением суда) со сторонниками своего единокровного брата Юхана, боровшегося с ним за трон (сам Юхан подвергся аресту). В 1567 г. по подозрению в измене король приказал без суда уничтожить несколько представителей знатнейших аристократических родов королевства, находившихся в заключении. Это переполнило чашу терпения шведского дворянства, и уже в следующем году экстравагантный монарх был низложен. На престол взошёл Юхан, а Эрик в 1577 г. умер в заключении (видимо, отравленный).

Да, очень похожи Эрик XIV и Иван IV, но сколь различны их судьбы и итоги правления! «Падение Эрика XIV означало полную победу дворянства. Дворянство получило от Юхана III широкие привилегии… За дворянами закреплялось право быть судимыми только судом равных себе, право на занятие большей части должностей председателей уездных судов и т. д. [получение дворянства не связывалось теперь с несением военной службы]. Поскольку новый король должен был быть утверждён в своем сане (ибо мятеж [против Эрика] нарушил… порядок престолонаследия), риксдаг получил право своим авторитетом санкционировать смену королей»²⁰⁴.

Но, конечно, наиболее распространённая в русском общественном сознании европейская параллель опричному террору – Варфоломеевская ночь во Франции. Общее число погибших во время этой ужасающей резни, устроенной католиками гугенотам в Париже и прокатившейся по многим другим французским городам в конце августа – начале сентября 1572 г., «составляет не менее 5 тыс. человек»²⁰⁵. Между прочим, Иван Грозный в письме германскому императору с праведным негодованием осудил эту бойню как «безчеловечество». Но если по количеству жертв Варфоломеевская ночь, может быть, даже и превосходит опричнину, то по своей социально-политической природе эти исторические феномены принципиально отличны. Избиение французских кальвинистов было не столько актом государственного террора, сколько «творчеством масс», разбуженных гражданской войной. Последняя шла с перерывами с 1562 г., и в её ходе религиозная оппозиция (гугеноты) противостояла королевской власти как самостоятельная политическая сила.

Екатерина Медичи и Карл IX планировали только убийства вождей гугенотов (т. е. нескольких десятков человек). «Эти убийства совершаются 24 августа 1572 г. между 3 и 5 часами утра. Колиньи и все наиболее видные представители гугенотской аристократии гибнут от рук внезапно напавших на них солдат Гиза и короля. Следовательно, продуманная и организованно направляемая “ночь длинных ножей” завершилась до наступления дня… Однако начиная с 5 часов утра 24 августа 1572 г. происходит непоправимое: правители теряют контроль над ситуацией. Теперь на сцену выходит парижский народ, и это слово здесь обозначает отнюдь не только “простонародье”, но и прежде всего местных руководителей органов муниципальной власти и отрядов ополчения (приверженцев Гизов) – тут “и полицейское начальство, и командиры квартальных стражников, и их десятники” вкупе с богатыми торговцами, младшими армейскими офицерами, ремесленниками и… проходимцами всех мастей. Королевское правительство хоть и предпринимает несколько похвальных попыток сдержать разгул страстей, но оказывается совершенно не в состоянии обуздать разбушевавшихся горожан, давших волю своим чувствам, созвучным, по их мнению, официальным установкам… В дюжине провинциальных городов, где в период с августа по октябрь 1572 года прошли свои, местные варфоломеевские ночи, они принимали форму то городских погромов (как в Париже утром 24 августа), то просто массовых избиений, организованных слишком старательными местными властями… Однако как в одном, так и в другом случае ни Карл IX, ни его правительство не имели отношения к этим событиям. И уж в том, что касается провинции, умысла королевской власти обнаружить нельзя»²⁰⁶.

Разумеется, тысячам убитых гугенотов нисколько не легче от того, что они погибли не по приказу короля, а в результате всплеска массового католического фанатизма. Речь о другом: насколько различны были тогдашние русский и французский социумы – в последнем мы видим не единственный политический субъект (как в России – верховную власть), а несколько (наряду с властью – католическую и протестантскую партии), весьма успешно оспаривающих у государства монополию на вооружённое насилие.

После Варфоломеевской ночи гугеноты не только не прекратили сопротивление (хотя и представляли собой очевидное меньшинство населения Франции – около 7 %), но, напротив, создали, по сути, своё отдельное государство в государстве с развитой системой самоуправления и собственными вооружёнными силами – федерацию городов юга Франции, организованную по примеру Голландии: «Рождённое во время войны и сформировавшееся стихийно для сопротивления гнёту, протестантское государство существовало de facto»²⁰⁷. В конечном итоге по Нантскому эдикту (1598), завершившему религиозные войны во Франции, гугеноты получили свободу совести и контроль над 32 городами, 147 крепостей во главе с Ла-Рошелью стали гарантией их безопасности. Протестантские города были освобождены от налогов в обмен на обещание терпеть в своих областях католиков.

С другой стороны, вокруг герцогов Гизов сложилась католическая Лига, также (уже при Генрихе III) оказавшаяся в оппозиции к королевской власти. Именно лигисты в мае 1588 г. возвели первые парижские баррикады, вынудившие короля бежать из столицы. В том же году лигисты победили на выборах в Генеральные штаты, сделав их своим политическим орудием. Генриха III с одинаковой яростью поносили и протестантские, и католические публицисты, величая его «мерзким тираном Валуа», «вторым Нероном и Калигулой», «странным зверем, безмозглым и безлобым»²⁰⁸, наконец, даже учеником Ивана Грозного в коварстве ²⁰⁹. Парижский магистрат и Сорбонна освободили Францию от присяги столь непопулярному монарху. Позднее Генрих IV был вынужден заплатить 24 миллиона ливров вожакам Лиги за разоружение²¹⁰. Такая политическая полисубъектность и не снилась Московскому государству!

Ситуация гражданской войны способствовала и важным теоретическим новациям. Именно в трудах гугенотских политических мыслителей («монархомахов» – Ф. Отмана, Ф. Дюплесси-Морне, Т. Беза) были сформулированы теория народного суверенитета и идея договора между народом и монархом, нарушение которого последним наделяет первый моральным правом на сопротивление верховной власти. Это «эпохальный шаг» в истории политической мысли, ибо «появляется всецело политическая теория революции, основанная на хорошо знакомом современном, секулярном тезисе о природных правах и первоначальном суверенитете народа»²¹¹.

Но и католические идеологи, прежде всего испанские философы-иезуиты, также высказывали в это время весьма радикальные идеи. Так, Франциско Суарес подчёркивал, что «по природе вещей все люди рождены свободными» и даже если общество передало власть монарху, оно оставляет за собой право на сопротивление, в случае «если король превращает справедливую власть в тиранию». Хуан де Мариана утверждал, что для борьбы с тираном оправдано даже цареубийство, «которое может быть осуществлено каким угодно частным лицом, желающим прийти на помощь государству». Характерно, что убийцами двух французских королей – Генриха III и Генриха IV – были именно католические фанатики – Жак Клеман и Франсуа Равальяк.

В противовес конституционализму развивалась абсолютистская концепция суверенитета, получившая наиболее известное воплощение в классической работе Жана Бодена «Шесть книг о государстве». Но даже в ней, утверждавшей безоговорочный суверенитет монарха, признавалось, что любой договор «между государем и его подданными является взаимным и связывает обе стороны, чтобы никто не мог с его помощью нанести ущерб другой стороне или сделать что-либо без её согласия». Законная монархия для Бодена «та, где народ повинуется законам монарха, а монарх – законам природы, оставляя подданным личную свободу и собственность… Подданный не обязан повиноваться князю в том, что противоречит закону Божьему, или естественному»²¹². Вряд ли такой абсолютизм устроил бы Ивана Грозного – да и его отца и деда. Характерно, кстати, что Боден отнёс Россию, наряду с Турцией, к типу «господской» (сеньориальной, вотчинной) монархии, где «король делается господином достояния и личности своих подданных… управляя ими наподобие того, как глава семьи управляет своими рабами».

В Германии в 1546–1554 гг. тоже развернулась религиозная война между католиками и протестантами (лютеранами), которые не побоялись выступить против своего верховного суверена – императора Карла V, державшего сторону католиков. Война шла с переменным успехом и закончилась Аугсбургским миром (1555), признавшим лютеранство легитимной конфессией и закрепившим за субъектами империи (князьями, вольными городами, рыцарями) право на свободу вероисповедания. «…Теория тираноборчества нашла живой отклик в среде австрийского дворянства. Главным теоретиком “права сопротивления” в Австрии стал Георг Эразм Чернембл, один из лидеров сословного движения. В своих трудах… Чернембл рассматривал формы и определял границы сопротивления монарху: от просьбы удалить плохих советников от правителя и союза с дружественными соседями до убийства тирана. Он считал восстание дворянства законным в том случае, если монарх без согласия или против воли сословий изменяет основной закон государства»²¹³. В 1609 г. австрийские протестанты с помощью оружия добились равноправия с католиками у своего эрцгерцога Матиаса, исповедовавшего католицизм. В том же году император Рудольф II был вынужден пойти на уступки чешским протестантам, попытка нарушить это соглашение стоила Рудольфу чешского трона. Ранее, в 1606 г., мятежная Венгрия получила не только религиозные свободы, но и полную внутреннюю автономию в рамках империи.

Протестантская революция произошла в Шотландии. В 1559–1560 гг. кальвинисты, вдохновлённые пламенными проповедями Джона Нокса, при помощи англичан свергли регентшу-католичку Марию де Гиз. В 1567 г., потерпев поражение в войне со своими подданными, вынуждена была отречься от престола королева Мария Стюарт. Один из идеологов шотландского кальвинизма Джордж Бьюкенен писал, что народ, передавая власть своему правителю, может в любой момент вернуть её себе.

Наконец, в конце XVI в. к немногочисленным европейским республикам – Венеции, Генуе, Лукке, Сан-Марино, Рагузе (Дубровнику), Швейцарскому союзу, немецким вольным городам (Бремен, Гамбург, Любек) – добавилась новая, которая вскоре станет «одной из главных военных, морских и торговых держав в Европе»²¹⁴. В июле 1581 г. Генеральные штаты Северных Нидерландов приняли «Акт о клятвенном отречении», низлагавший их суверена – испанского короля Филиппа II – и его наследников. Профиль Филиппа был удалён с монет и официальных печатей, а герб Габсбургов – сбит со всех общественных зданий и счищен с документов. Чиновники и магистраты должны были принести новую присягу Штатам. В риторике «Акта» чувствовалось влияние гугенотских политических теорий, в нём подчёркивалось, «что провинции Соединённых Нидерландов вынуждены, “в соответствии с законом природы”, использовать своё неотъемлемое право на сопротивление тираническому правлению и “прибегнуть к таким средствам”, которые дают надежду на обеспечение их “прав, привилегий и свобод”»²¹⁵.

Причины нидерландской революции были не только религиозными (борьба кальвинистов за свободу вероисповедания), но и социально-политическими. Спусковым крючком народного гнева стало введение в 1571 г. незаконного 10 %-го налога, явившегося «символом превышения полномочий центральной власти, грубо попирающей уважаемые всеми конституционные процедуры, символом нелегитимности правительства и безжалостного насилия над правами городов»²¹⁶. После целого ряда войн Испания в 1648 г. всё же была вынуждена признать независимость Голландии де-юре.

В самой же Испании Филипп II, представляющийся большинству современных образованных людей, по Шиллеру и Шарлю де Костеру, эталоном мрачного деспота, подавив мятеж в Арагоне в 1591 г., «воздержался… от серьёзного изменения его конституции. Шанс на централизацию был сознательно отвергнут»²¹⁷. В 1581 г., присоединив после вооружённой борьбы к своей короне Португалию, Филипп, признанный королём местными кортесами, в свою очередь обязался соблюдать португальские свободы, привилегии, обычаи и традиции, и до конца своих дней он обязательство это не нарушал: «У знати, церковных служителей, купцов и горожан не было причин раскаиваться в поддержке, оказанной испанцам»²¹⁸.

Как видим, политическая полисубъектность и правовая культура европейских социумов сильно корректировали, а иногда и блокировали всё более усиливающееся стремление монархов к абсолютной власти. На этом фоне и сам опричный террор, и реакция на него русского общества выглядят как явление действительно уникальное.