…Услышав об отступлении русских частей к Можайску, Наполеон на седьмом небе от радости. – Война выиграна! Кутузов позорно бежит. Ещё одно сражение, и император Александр подпишет мир!
И приказывает Мюрату: – «Преследовать русских, на их плечах ворваться в Можайск и захватить город! У вас ещё остались надёжные французские и итальянские конные полки, пошлите их в погоню. Соберите из разбитых накануне частей стрелковую дивизию, и пусть форсированным маршем идёт следом за кавалерией». Мюрат, кичливый, самодовольный, убеждён, что налётом возьмёт город, и загодя посылает адъютанта к императору с приглашением: «Заранее приглашаю ваше величество отужинать и ночевать в Можайске».
Но торжественный въезд Наполеона в беззащитный Можайск не состоялся. Подступы к западной окраине города плотно прикрыты конницей, там стоит в боевой готовности и Первый башкирский полк, которым до возвращения из госпиталя майора Лачина командует есаул Буранбай.
Конница Мюрата несётся по Смоленскому тракту и по пригородным полям и лугам напропалую, – разве может Мюрат унизиться до ведения разведки? Нахлёстывая отощавших лошадей, всадники мчатся стремительно – в Можайске они всласть попируют, отдохнут, накормят коней. «Живей, живей! Прославим маршала Мюрата!.. Слава императору!..» Лошади скачут из последних сил, раздираемые в кровь шпорами. И вдруг на беспечных всадников бесшумно обрушивается туча летучих стрел. Иные кони тут же рухнули и их всадников затоптали копыта скакавших в задних рядах лошадей. Другие вертятся винтом, с предсмертным хрипом и рёвом, с иных исчезают наездники, пронзённые башкирскими калёными стрелами. «Скифы! Северные амуры!..» – закричал офицер и тотчас же сполз с седла, ударился об землю. Остановиться конная лавина уже не могла: и уцелевшие кавалеристы, и ошалевшие, без всадников, кони налетели на строй джигитов, но не смяли, как надеялись, а сами разбились на мелкие клочья эскадронов, угодили под булатные клинки и кованые копья донских казаков и башкир.
Справа на врага бросаются лавой конники тептярского полка, а слева русские оренбургские казаки. Весь строй конницы Мюрата, такой блестящий, такой изысканно яркий, распадается на группы отдельных десятков. А башкиры, тептяры, казаки проскальзывают намётом между ними и, разворачиваясь, вздыбив лошадей, набрасываются сзади – нанизывают на пики и копья, кромсают саблями.
Мюрат вынужден крикнуть: «– Трубите отход».
Наполеону пришлось задержать «победный» марш на Можайск: «– Отозвать конницу Мюрата на переформирование и приказать Нею и Даву с их относительно боеспособными корпусами двинуться вперёд осмотрительно, ведя разведку, подтягивая батареи».
К есаулу подходит Янтурэ, просит: «Разрешите собрать стрелы на поле боя».
– Хочешь голову сложить даром? – рассердился Буранбай.
– Не я один, многие парни хотят собирать. Имей в виду, домашних стрел совсем мало осталось, а ладить в походе наспех, из любого дерева сырые стрелы бесполезно!
В это время раздаются радостные приветственные возгласы: «Майор!», «Командир!». Подъезжает в коляске майор Лачин с забинтованной, висящей на косынке рукою. К нему подходят, здороваются: «Поздравляем с благополучным излечением», «С возвращением в полк!». Буранбай тоже искренне обрадовался.
– Вот и спрашивай разрешения у командира, – сказал Буранбай Янтурэ.
Майор выслушал джигита и согласился уважить его просьбу:
– Только ведите себя осторожнее, – может, французы где затаились. И скажи сотникам, чтобы выделили парней порасторопнее, половчее.
Майор и Буранбай сидят у костра, толкуют о недавних схватках с противником, прикидывают, как восполнить нехватку лошадей. Повар им принёс варёного мяса на ужин – прирезали раненного коня… И тут возвращаются весёлые джигиты с охапками стрел, ссыпают их на траву.
– Все целы-невредимы?
– Так точно, господин майор! – отрапортовал Янтурэ.
– И пленных привели, – Наполеон, как видно, не очень-то беспокоится о раненых…
– А ну тащи старшего сюда.
К костру подводят большого, рослого офицера, он держится за поясницу и громко стонет – башкирская стрела пронзила его ягодицу, да так и застряла в ней.
Лачин рассмеялся:
– Где его подцепили?
– Из-под лошади вытащили! Не мог сам выбраться, наверно, ребра сломаны.
– Н-да, не повезло за-вое-ва-те-лю! – засмеялся Лачин. – Препроводите-ка всех пленных в штаб.
– Разрешите стрелу не вытаскивать, пускай их высокопревосходительства господа генералы посмеются, – предлагает один из вернувшихся башкир.
Но Лачину это не нравится:
– Нельзя издеваться над пленными, мы обязаны быть великодушными.
– А он бы вас пожалел, если б давеча джигиты не выхватили вас из самого пекла? – нахмурившись, спрашивает Буранбай.
Майор не ответив, велит: «Позовите полкового лекаря». Но с лекарем прибежал и запыхавшийся Янтурэ, кричит:
– Не дам портить мою стрелу!
Лекарь держит в руке пилку, смотрит то на командира полка, то на Янтурэ.
– А откуда ты знаешь, что стрела твоя?
– Ваше благородие, да как же не знать – и дома сам точил-обтачивал, и здесь вчера вставил новое оперенье – орлиное перо! – Янтурэ схватил стрелу, и француз взвыл от дикой боли.
На этот раз джигиты не смеялись – пожалели…
– Как же я вытащу, не разрезав, стрелу, – недоумевает лекарь. – А если тянуть, то весь зад разорвём в клочья.
– Знал бы, сам бы там, в поле, и вырвал! – ругается Янтурэ.
– Берегут проклятый французский задище! Какая стрела пропала!
Кутузов приказывает Платову: «– Удержите Можайск два дня, чтоб дать возможность Главной армии спокойно отступить. Назначаю генерала Розена командовать пехотой арьергарда». На территории бывшего кремля разворачивают донскую батарею, команды стрелков занимают окраинные дома и «изгороды». Мюрат разворачивает свою артиллерию и обстреливает город гранатами и картечью до самых сумерек.
Наполеон, узнав вечером, что Мюрат не занял Можайска, приходит в ярость.
– Какие у русских силы? Вы меня обманываете!
Горячий, бесстрашный Мюрат не испугался императорского гнева, но и спорить не стал, а попытался вывернуться:
– Конница генерала Насути, ваше величество, не прибыла своевременно из резерва.
Генерал Насути язвительно и без промедления ответил:
– Верно, ваше величество, опоздали… А опоздали оттого, что наши лошади не проявили патриотизма!.. Солдаты воюют на голодный желудок, а лошади – представьте! – без сена и овса еле-еле переставляют ноги!
Император изумлённо взглянул на дерзкого генерала, вскипел, но заставил себя улыбнуться: – французы не прощают непонимания шутки.
– А Можайск обороняют казаки Платова, – добавляет Мюрат.
– Да, казаки – лучшая в мире лёгкая кавалерия, – соглашается Наполеон.
– И ещё башкирские конники! В ногу генерала Марбо вонзилась стрела, хирурги возятся, а вытащить не могут. Если стрела отравленная, то генералу конец, – сказал маршал, выразительно пожав плечами.
– А разве есть и отравленные? – заинтересовался император.
– Попадаются!..
– Не могу понять, зачем башкирам проливать кровь за Россию? – И мне докладывают, что у них дикая тактика! – продолжает раздражённо император. – Не придерживаются строя – атакуют гурьбой, ватагой. Предпочитают выскакивать из засады.
– В этом-то их преимущество, ваше величество, – вздохнул маршал. – Кружатся, как рой ос, выскочат из перелеска или оврага – и туча стрел! Целятся метко, а стрелы летят далеко. И отскочат, спрячутся. А в атаку бросятся то рассыпным строем, то плотным тараном. И рубятся саблями отлично.
Мрачно стало на душе Наполеона: «Война затягивается, надвигается зима. Собственно, из всей полумиллионной армии осталась мощной только „старая гвардия“, а остальные корпуса растянуты, либо вовсе обескровлены. Любой ценой надо дойти до Москвы. В Москве – зимние квартиры, продовольствие. Александр не вынесет позора – утраты древней столицы – и запросит мира».
Утром маршал Бертье вошёл без доклада и даже не извинился за неучтивость:
– Ваше величество, русские оставили Можайск.
– Убежали? – просиял император.
Маршал был вынужден разочаровать Наполеона:
– Отступили. В полном порядке отступили. Снова потрепали конницу Мюрата, а затем ушли.
– Но русская армия разбита!
– Разбита в такой же мере, как и наша армия, государь, – с трезвой жесткостью произнёс маршал.
Наполеон разбушевался: « – Послать адъютанта к Мюрату с наистрожайшим приказом: «Немедленно преследовать русских!»
Велел Бертье: – Любыми мерами ускорьте марши корпусов Нея и Даву. Поднять по тревоге и подтянуть части второй линии и резерва. Я настигну армию Кутузова у стен Москвы и уничтожу до последнего солдата!
Но Платов располагает выведенные утром войска на господствующих высотах к востоку от Можайска, ставит там батареи. И бой продолжается ещё целый день 28 августа.
Барклай де Толли, а потом и Кутузов весьма рассчитывают на огромное число московских ополченцев. Кутузов пишет Растопчину ещё из Гжатска: «Вызов 80000 сверх ополчения, вооружающихся добровольно сынов Отечества, есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к начальнику, их оживляющему. Вы, без сомнения, оный поддержите так, чтобы армия могла …ими воспользоваться, и тогда прошу вас направлять их к Можайску».
В ответ же на просьбу Кутузова: «Разрешите присоединить к армии кадровые воинские резервы», государь присылает спецкурьером отказ: «О присоединении от князя Лобанова – Ростовского новоформируемых полков, я нахожу оное к исполнению невозможным, по неготовности ещё сих полков, а особливо по необходимости иметь устроенное войско для образования и содержания нового рекрутского набора, …без чего и самый сбор рекрутов учинится невозможным». И рекомендует ему задействовать московское ополчение: «Московская сила, с приписанными к ней губерниями, составляет до 80000 человек, кои, не переменяя ни своего предназначения, ни одежды, могут весьма служить в армиях, даже быв размещены при регулярных полках». Но фактически Московская губерния выставила всего 25834 человека. Думаю, эти два события и послужило мощным толчком к решению Кутузова оставить вторую столицу без генерального сражения.
Первого сентября, в сумерках, в избе подмосковного села Фили Кутузов собрал военный совет. Приглашены генералы Барклай-де-Толли, Ермолов, Дохтуров, Беннигсен, Платов, Коновницын, Уваров, Остерман-Толстой, Раевский, полковники Толь и Кайсаров.
Фельдмаршал спрашивает:
– Нужно ли принять сражение перед Москвой или отступить, оставив город Наполеону?
Мнения разделились: Беннигсен, Дохтуров, Платов, Коновницын, Уваров и Ермолов высказались за сражение. Остальные, начиная с Барклая де Толли, за отступление.
– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия! – твердо сказал Михаил Илларионович.
Военный совет понял, что Кутузов решил спасти армию, а затем и Россию.
А в Первом башкирском казачьем полку, стоявшем в арьергарде, готовились к новой схватке с французами. Майор Лачин: – Вот что, есаул, видимо, предстоящее сражение у Москвы выдастся еще кровопролитнее, чем Бородинское. Если что со мной случится, напиши моей матери в Пермь. Ты знаешь, как ей написать.
– Что это за страхи, Иван Владимирович! – рассердился Буранбай. – И грешно толковать о смерти, всему свой срок… А полк? Вот придет пополнение из Башкортостана…
– Пополнения в сентябре ещё не будет, не успеют, – уныло произнес Лачин.
Буранбай прилег на палас у низкого костра, рядом с крепко спящими джигитами, и закрыл глаза, но не уснул, а ворочался с боку на бок, одолеваемый мрачными предчувствиями: «Лачин, конечно, прав, тревожась за исход завтрашнего боя и за свою судьбу. А уцелею ли завтра-послезавтра я сам? Вернусь ли на родимый Урал? Эх, Урал, вспоминаешь ли ты своего единокровного сына? И вспоминает ли меня Салима?..»
Когда в полк пришло пополнение, то среди джигитов оказался и односельчанин, добродушный Янтурэ. Он доложился есаулу, охотно сообщил все деревенские новости.
– А как Салима живет? – с трудом спросил Буранбай.
– Живёт, – неопределенно протянул Янтурэ. – В богатом доме живёт… Привольно живёт… Жена мне сказала, что Салима плачет тайно, жалеет, что не вышла к тебе в твой последний приезд.
Буранбай зло усмехнулся:
– Я же посылал к ней, и не раз, а она не вышла. Наверно, боится, что жизнь ей испорчу.
– Ты уже ей жизнь испортил, – честно сказал Янтурэ. – А боится она не за себя – за сына. Тебе бы пора жениться, кустым.
– Не могу, агай, забыть Салиму. И каких красивых, разумных девушек встречал, а все не по душе. Видно, и буду вековать бобылем…
Сейчас есаул вскочил, взглянул в бездонный купол ночного многозвездного неба. «Нет, на войне нельзя растравлять душу. Он желает Салиме и ее первенцу – не своему ли сыну? – счастья, но предаваться мечтаниям о ней, о незабвенной, не имеет права. Его долг – воевать, а если доведется погибнуть, то честно, в смертной схватке… Битва у стен Москвы наверняка будет еще кровопролитнее, чем на Бородинском поле. Помянут ли благодарным словом молодые тех, кто принял героическую смерть в Подмосковье?»
…А в темной избе в Филях плакал бессонной ночью раздавленный безмерным горем Михаил Илларионович, и потрясенные часовые, ординарцы, адъютанты с замиранием сердца прислушивались к неизбывному старческому горю.
На военном совете фельдмаршал величественно сказал спорящим с ним генералам:
– Вы боитесь оставления Москвы, а я хочу одного – спасти армию. Наполеон – бурный поток, и мы его пока не можем остановить. Но Москва станет пропастью, куда этот поток низвергнется и иссякнет. Я приказываю отступление властью, данной мне государем и Отечеством.
И вышел из избы мимо вскочивших генералов, замкнутый, как его кровоточащая совесть: – «Я Кутузов, соратник Суворова, вынужден без боя отдать французам вторую столицу России», – горестно размышляет старик.
А заплакал Михаил Илларионович ночью, сокрушенный, раздавленный ответственностью перед Россией.
…Только под утро задремал Буранбай, согреваемый дыханием угасавшего костра. Неожиданно его тронули за плечо, и он тотчас же вскинулся.
К нему склонился майор Лачин с почерневшим после бессонной ночи лицом.
– Что, Иван Владимирович, начинается битва?
– Никакой битвы не будет, есаул, – неприятно сиплым голосом сказал Лачин, отведя глаза то ли от стыда, то ли от тоски. – Фельдмаршал приказал оставить Москву без боя.
У Буранбая земля поплыла из-под ног.
– Да разве это мыслимо – отступать без боя? Я не русский, но и то понимаю, что такое Москва!..
– И я понимаю, – согласился майор. – Но у фельдмаршала свои соображения. А нам приказано замыкать отступление, чтобы конница Мюрата не смяла уходящие войска.
– А куда отойдет армия?
– Этого, есаул, я тоже не знаю, – сердито произнес командир. – Начинайте выполнять приказ.
– Слушаюсь. И ординарцу: «Пошли джигитов поднимать сотников и трубача».
– Есть!
Рано утром 2 (14) -го сентября, оставляя Москву, Растопчин приказал полицейским сжечь через сутки, по занятию города неприятелем, склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов, которые не успевали вывезти. Дополнительно, Ростопчин, распорядился вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд». Сам Ростопчин признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарникам с 96 пожарными насосами». Такая мера, «говорит сама за себя: лишить город средств защиты от огня – значило готовить его к сожжению».
Действительно, Ростопчин придавал такое значение вывозу «огнегасительного снаряда», что занял под него и время, и транспорт, бросив при этом громадное количество оружия. Трудно было все это вывезти, легче – уничтожить; проще же всего и полезнее было бы раздать москвичам, вооружить народ, но пойти на это царские чиновники и их штабисты не рискнули. Растопчин доносил: «Жители требуют оружия, и оно готово, но я им вручу его накануне дня, который должен будет решить участь Москвы».
Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», царские власти оставили в городе, обреченном на сожжение, 10 тыс. раненых, из которых большинство погибли от огня, голода и издевательств неприятеля. «Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских знамён и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели». Почти все раненые, оставшиеся в Москве, – это «нижние чины», а власти заботились преимущественно о «благородном» сословии: чтобы в Москве «ни один дворянин… не остался» (Кутузов – Александру I 4 сентября 1812 г.). Так раненые солдаты и были оставлены, хотя уходящие войска «с негодованием смотрели» на это. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», – говорит Ермолов. Ему вторит Карл фон Клаузевиц: «Самое тягостное зрелище представляло множество раненых, которые длинными рядами лежали вдоль домов и тщетно надеялись, что их увезут. Все эти несчастные были обречены на смерть».
Утром и днем извилистые узкие улицы и переулки Москвы запружены пролетками, каретами, телегами. А рядом по мостовой и по тротуарам тащатся с узлами, держа малых детей на руках, москвичи и хлынувшие в столицу жители окрестных деревень. В строю молча, соблюдая безукоризненный порядок, идут солдаты. Страшно идти в бой, но еще страшнее без боя уходить из Москвы… Гремят колеса пушек и обозных повозок. Цокают копыта измученных, некормленых лошадей. С плачем, со стонами расстаются москвичи с родной столицей. Великое, полное страдание и изгнание…
Но Кутузов твёрдо диктует донесение императору об оставлении Москвы: «Вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на тульскую дорогу. Сие приведёт меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный завод, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова»
У моста через Яузу схлестнулись потоки беженцев и воинских частей. Лачин приказывает Буранбаю: «С первой и второй сотнями остаться на берегу и следить за порядком. Пресекать любыми мерами мародерство, грабежи. Помогать престарелым и детям». А сам повел полк далее мимо Старообрядческого кладбища, через Коломенскую заставу на Рязанский тракт.
3 сентября французы вступают в город, а Наполеон въезжает в Кремль.
«К ночи Москва была объята пламенем, и пожар приближался к Кремлю, истребляя на пути своём всё, что могло служить на пользу врагу. В ночь над городом носился необыкновенной силы вихрь, который разносил головни на громадные расстояния; жар был так велик, что металлы плавились и, как лава, текли по улицам. Огонь ничего не щадил: гибли сокровища наук и искусства, запасы, древние палаты царей, храмы Божии и жилища частных лиц! 8-го числа пожар начал утихать, а разбой за это время шёл рука об руку с огнём. Шайки Наполеона поступали в Москве хуже, чем монголы и татары во время нашествия на Россию. Наполеон, избалованный уже, что столицы всех государств падали беспрекословно пред ним, не мог простить обиды, нанесённой ему Москвой, и в бессильной злобе осыпал русских ругательствами, называя татарами, калмыками и варварами. Все французские писатели и журналисты, как эхо, повторяли за своим властелином брань и твердили, что русских необходимо загнать в Азию, очистив от них Европу».
Москву, с первых же дней, жгли и сами жители – из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства на этот счет, подтверждаются русскими источниками. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза… до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». О том же свидетельствовали Глинка и, главное, сам Кутузов.
Получив донесение об оставлении Москвы, Александр I велит обнародовать манифест, где столь же твёрдые мысли: «Не в ту страну зашёл он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их… Конец венчает дело».
Лишь через двое суток непрерывного марша штабные офицеры начали разводить наши полки по привалам, выяснять численность частей и наличие боеприпасов.
Буранбай без помех привел сотни в полк, доложил майору: «Потерь нет, но лошади заморены, вот-вот рухнут. Да и люди держатся только дисциплиной – некормленые, без отдыха».
– Иван Владимирович, что же дальше? – умоляюще спрашивает есаул.
– А что дальше? Будем воевать!..– Лачин держится увереннее, чем в то роковое утро. – Сейчас главное – спасать лошадей. Разослать сотников с надежными парнями по деревням за сеном. Искать еще не топтаные луга. Искать интендантов и требовать, слышите, есаул, не просить, а требовать провианта для людей. В случае необходимости применять оружие! Нам, есаул, надо воскресить Первый башкирский полк. И мы его воскресим!
Буранбай с облегчением вздохнул, вера Лачина в возрождение полка пробудила и в нем духовную силу: «К лицу ли джигиту предаваться унынию? Пока крепка рука, крылата стрела, остра сабля – батыр непобедим! И ведь во всех схватках, от самой границы до Можайска, французы ни разу не одолели корпус Платова, а в нем и славные русские казаки, и башкиры, и калмыки. Нет, не устрашатся джигиты и захватившего столицу неприятеля». Из разговоров с пехотинцами, с казаками и калмыками из соседних полков Буранбай уяснил: «Армия верит мудрости Кутузова».
Постепенно, день за днем, прояснялось гениальное желание полководца провести буквально на глазах противника фланговый марш и прикрыть южные плодородные губернии и Тулу с Брянском. Фельдмаршал приказывает князю Васильчикову: «С двумя полками казаков демонстративно отступайте в прежнем направлении – по Рязанской дороге, увлекая за собою конницу Мюрата». Когда 10 (22) сентября маршал наконец-то смекнул, что его одурачили, и повернул обратно к Москве, русская армия была уже в Подольске, Красной Пахре и Тарутино, начала закрепляться на этих рубежах. В башкирских полках и люди, и лошади, наконец-то, отдохнули. Буранбай эти дни душевно беседовал с джигитами: – Слава Аллаху, пришел конец и нашему отступлению. Соберёмся же с силами и зададим жару наполеоновским воякам!
Он старался расшевелить, приободрить парней и обычно просил молодого кураиста Ишмуллу: «Ты почаще исполняй народные башкирские мотивы». И сам с упоением заводил песню: Как заблудший олененок, Томлюсь на чужбине…
Джигиты вздыхали:
– И-эх, за душу берет!
– До самой глубины сердца доходит!..
А затем кураист заводил шуточную песенку, и джигиты веселели, подпевая своему есаулу, гордясь: «Буранбай и в бою, и в пении мастак!» Вечерами мулла Карагош благостно возглашал: – Мусульмане, ночь близка, ведите на водопой коней, сами на берегу совершите омовение и приготовьтесь к намазу! И вскоре лагерь затихал, лишь часовые, как пешие, так и конные, неусыпно несли службу, охраняя сон полка.
Как-то после делового разговора майор Лачин сказал есаулу:
– Помнишь молоденького офицерика, спасенного тобою на Бородинском поле?
– Перовского?
– Да, да, Перовского… Так вот, он попал в плен!
– Василий Алексеевич Перовский, – припомнил Буранбай. – Я же проследил, чтобы его увезли в лазарет.
– Нет, он уже оправился, вернулся в строй, опять служил в штабе и вот вчера-позавчера ехал с пакетом и угодил в руки французов.
– Молоденький, совсем мальчик! – расстроился Буранбай. – А откуда узнали, что попал в плен?
– Казак-ординарец ускакал.
– Как же он бросил на произвол судьбы своего офицера? – возмутился Буранбай.
– Всякое бывает, – пожал плечами майор. Задумавшись, он добавил хмуро: – А в Москве пожары бушуют. Горит первопрестольная!.. И князь Багратион скончался от тяжелой раны. Укрепи свое мужество, есаул, и верь в победу!
– Я в Михаила Илларионовича верю, – без колебаний, горячо произнес Буранбай.
– И я верю! Значит, будем воевать!
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.