«Школа для дураков» kitabının incelemeleri, sayfa 16

"Абсурд полный смысла," - наверное так я бы сказала об этой книге одним предложением. Бред, в котором истина и вымысел сплелись воедино. Самое непонятное произведение из всех прочитанных до этой поры, самое несвязное, бессюжетное, абсолютная чепуха, да что там - иногда просто набор слов. Да и с героями всё очень непросто. А поди же ты. Цепляет. Бессвязными абзацами царапает душу, обрывками фраз ломится в сердце и застывает там, расплываясь бесформенными пятнами, томит мозг обрывками слов. Мальчик (юноша? мужчина?) с раздвоением личности. С умением мыслить нестандартно, обладающий избирательной памятью. У него нет понятия времени: вчера, сегодня, будущее, прошлое, настоящее - всё это не касается "ученика такого-то." Его жизнь  не подчиняется земным, да и вообще каким-либо законам. Он учится в Школе для дураков, но дурак ли он? Не знаю когда, с какой главы книга затянула меня. На какой странице я учуяла аромат сирени, запах рододендронов, и когда снежные бабочки захватили моё воображение. Просто в какой-то момент события (а вообще-то не знаю, можно ли назвать событиями то, что происходило в книге, ну да ладно) так захватили меня, что я и правда видела два человека, совершенно разных и в тоже время одно целое.

Дорогая мама, я не знаю, можно ли быть инженером и школьником вместе, может, кому-то и нельзя, кто-то не может, кому-то не дано, но я, выбравший свободу, одну из ее форм, я волен поступать как хочу и являться кем угодно вместе и порознь, неужели ты не понимаешь этого?

Эмоции, чувства, снова эмоции, ощущение нереальности происходящего и в тоже время осознание, что это явь  Учитель, который умер, но так и не понял этого. Босоногий наставник, идеал "ученика такого-то". Теперь он тоже затерялся во времени, теперь он, как и его подопечный, помнит только то, что разрешает ему память. А память утверждает, что он был влюблён в свою ученицу, девочку, по имени Роза Ветрова, хрупкий цветочек, девочка-веточка, которую не пощадило время. Время, которое беспощадно ломает под собой надежды, реальность, мечты. Мёртвый-живой учитель, отдавший всего себя науке и ученикам, теперь он вне школы, вне времени, вне жизни...

"Ученик такой-то", непризнанный отцом, непонятый матерью, переживающий не лучшие времена, что есть у него, что будет? Меловая девушка с простым собакой, она же учительница географии, она же дочь профессора, она же возлюбленная...  Он способен любить, хоть и не знает, когда страсть воплотится в реальность, и воплотится ли... Он запутался, отчаялся, забыл: то ли он влюблён, то ли только собирается влюбиться. И так по кругу. По замкнутому кругу.

Тут ничего нельзя утверждать с уверенностью, в данном случае все зависит от времени, или наоборот – ничего от времени не зависит, мы можем все перепутать, нам может показаться, что тот день был тогда-то, а по-настоящему он приходится на совершенно иной срок. Ужасно плохо, если одно накладывается на другое без всякой системы.  

Странно читать книгу  без начала и без конца. Странно влезать в чьё-то подсознание, копаться в мыслях. Ещё более странно читать диалог человека, который разговаривает со своим вторым "я, да ещё с мёртвым наставником.

Не хочется говорить о морали книги, о том, чему она учит. Если интересно читать, разве это важно? Если к ней возвращаешься и возвращаешься, можно считать её своей? Если она о жизни, о смерти, о том, что не высказать словами, потому что,"видите ли, человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути – например, в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а уж потом исчезает полностью."

Ф/М 2014 9/25

Открываешь неизвестную книгу неизвестного тебе автора и… И проваливаешься в совершеннейшее волшебство слова, в великолепный, чудесный поток сознания.

В «Школе для дураков» невероятное количество красоты: описаний, мастерства использования языка, мифотворчества, музыки текста, которая звучит так, что на вторую, пятую, десятую роль уходит смысл повествования в целом, настолько совершенна красота отдельных частей. Нет, не надейтесь, ниже не будет процитирована часть этой красоты. Читайте книгу, если хотите в это погрузиться. Читайте и наслаждайтесь.

И уже одной этой красоты, которую хочется описывать только в превосходных степенях, было бы достаточно, чтобы я советовала «Школу» своим друзьям. Но книга еще и интересна сюжетом, построением повествования, стилем, поднимаемыми проблемами.

Кажется, что такого: ученик школы для дураков (или два, ибо он – два в одном, но для простоты будем говорить об одном), итак ученик Нимфея рассказывает о себе, своей школе, родителях, соседке, возлюбленной, докторе. Нимфея так глубоко чувствует, постигает красоту, что растворяется, пропадает, теряет в ней себя. На время, потом обычно возвращается. Ах, да. Его, если помните, два. И он вечно спорит, соревнуется сам с собой, каждый Нимфея ревнует к другому. Вот по этим-то двум причинам (а может и по одной из них) он и ходит в школу для дураков, где он, впрочем, такой же чужой, как и во всем остальном мире.

Дураки – грубые и глупые. Директор школы Перилло –злобный, унижающий своих учеников. Отец Нимфеи – прокурор, сухой, расчетливый, ужасающе нормальный. Доктор Заузе, предлагающий герою бросить ездить за город, чтобы не растворяться в красоте. Общество, которое растит инженеров, в котором надо стать инженером, чтобы жить, любить, быть. И – как другая сторона медали: чудная девочка Роза Ветрова. Совершенно волшебный Павел-Савл Норвегов – учитель географии, вечно босой, в шляпе с дырочками, ненавидящий канцелярщину, формализм. Сказочный повелитель ветров. Профессор Акатов, попавший в лагерь за свою научную теорию и впоследствии реабилитированный. Вета Акатова, которую любит герой. Сам Нимфея, заполняющий своим криком пустые пространства, сбегающий в край ночного Козодоя, влюбленный, несчастный и счастливый, отказывающий времени в его праве идти всегда только вперед.

Тесно сплетенные реализм и вымысел. Мифология, в которую лично я верю, которая красива, осмысленна и многогранна. И игра словами и смыслами – такая легкая, изящная, что кажется: Саша Соколов не играет словами, но играет вместе со словами, автор и язык – равноправные участники процесса, одинаково получающие удовольствие от получающегося в результате текста. А ты, читая, растворяешься в этом тексте, растворяешься и не хочешь из него возвращаться... в школу для дураков.

Как же так, где же эта книжка пряталась от меня всё это время, как ей удалось сделать так, что она попала ко мне только сейчас?

Потрясающее, удивительное полотно, сотканное из избранных кусочков реальности и домыслов. Меловые люди, крики козодоя, силуэт босоногого учителя на подоконнике, бывшая бабушка и ключик от неё, экскаваторщик, ищущий череп, Насылающий ветер, зимние бабочки, Леонардо да Винчи, Нимфеи, простая собака, велосипеды и... Не перечислить всего, просто читать, погружаться всеми органами чувств в ирреальное пространство, тонуть в непривычной, но такой знакомой тебе реальности.

Сюжет... А что сюжет? Что герои? Их один и два, мальчик с раздвоением личности (хотя иногда появляется подозрение, что прокрадывается и третий, тот, который превратился в лилию, но разве важно всё это, если все они — Нимфеи, только один — инженер, а второй — биолог?), мальчик, время которого раздроблено и разодрано в клочья, так что он не видит разницы между сейчас, потом, два дня назад и никогда. Мальчик, который обладает избирательной памятью, поэтому помнит только те моменты, которые поразили его внутренний мир, существует только в той реальности, которая его устраивает, в причудливой смеси вымысла, реальности и собственных фантазий. Один прекрасный момент — и он может раствориться в этой реальности, утонуть сам в себе и застыть в мгновении, потерям память, тело и собственное "я". А его за это отправляют в "Школу дураков". Не потому что он дурак, а потому что он не такой, как другие, он не терпит пустоты и даже пустую бочку заполняет своими радостными криками.

Есть ещё босоногий учитель Павел Норвегов, он же Савл, который хоть и умер, но не бывший, как бабушка, а такой же как и главный герой, растворившийся во времени, парящий над платформами и ловящий рыбу в озере. Он не помнит, что умер, потому что теперь его память такая же избирательная, но это ведь не важно, правда, если он сенсей и идеал главного героя. Он тоже любил когда-то, школьницу, Розу Ветрову, которую просто невозможно не любить географу.

Есть ведьма Трахтенберг-Тинберген, на липовой ноге, хочет — бродит по коридорам и скрипит ей, хочет — зависает перед окном второго этажа и подслушивает чужие разговоры.

Есть девочка, простая девочка, меловая девочка, девочка с простой собакой, которая на самом деле учительница Вета Акатова, дочь академика Акатова. Но сколько препятствий на пути к прекрасной даме...

Наверное, эту книгу стоит читать залпом, не закусывая, чтобы полностью погрузиться в языковое пространство. Язык здесь, безусловно, важен. Диалог с самим собой, история в истории, как в арабских сказках, одна реальность плавно перетекает в другую, русские сменяются японцами, а потом всё встаёт на свои места, констриктор путается с кондуктором и конструктором, а поток сознания уносит тебя всё дальше... Речь становится похожа на бормотание, связные предложения теряют пунктуацию, убыстряясь всё быстрее и становясь всё более расплывчатыми, пока не превращаются в монотонный шум, тра-та-та, и вдруг — бац! — всё возвращается на круги нормального повествования с особенной чёткостью мыслей и слога. Речь задаёт темп. Темп задаёт настроение.

Если ничего не отвлекает от книги, то погружение в обстановку полное: сначала визуальный ряд, потом запахи, осязательные ощущения, наконец, гул и звуки, множество звуков окружающей среды. Такую книгу не прочитаешь "по диагонали", это так же бесполезно, как заставлять дурака молиться богу.

Язык бесподобен, эпитеты изысканны и метки, а стиль повествования понемногу захватывает вас своими щупальцами, заставляя если не говорить так же, то хотя бы изредка ловить себя на мысли, что думаешь подобным потоком.

Всё это сон, чей-то странный сон, смешанный с реальностью, а нас по чистой случайности пустили в него немного прогуляться. Воспользуйтесь же этой возможностью, если желаете.

Я помню эту книгу как расплывчатое, но нестерпимо яркое нечто среди серого списка обязательной к прочтению на курсе литературы. Первый и пока что последний в моем читательском багаже поток сознания, аперитив перед грандиозными планами осилить «Улисса» Джеймса Джойса (что еще только предстоит).

Бежать глазами по строчкам, перекатывая на языке слова, связные, несвязные, лишние, нужные, неожиданные, неуместные, уместные и своевременные... Это было удовольствие стопроцентного эстетизма. Мерно, мелодично, медитативно вплывали образы в загруженный ежедневными хлопотами разум. Отпускало, отступало, убегало в ужасе накопившееся раздражение.

Я плохо помню сюжет (моя память вообще не заточена под запоминание фактических данных: кто куда пошел, кто что сказал, кто где был), но помню свои впечатления. Я была потрясена. Было удивительно узнать, что литература может быть такой и при этом не выглядеть бессвязным бредом сумасшедшего, а выстраиваться в особую логическую связь, на уровне ассоциаций, так же, как и мысли клубятся в голове плотным комком: можно распутывать ниточки и раскладывать их ровными аккуратными рядами, можно завязывать сложные узлы, а можно просто взять весь клубок в целом.

Не вспомнить уже, прочитала я быстро или растягивала на несколько дней, понятие времени в памяти так же расплывчато, как и в книге. Воспоминания путаются, перемешиваются, срастаются, мутируют, превращаются в химер из прошлого далекого и прошлого близкого. И это тоже отображено в "Школе..."

Заглянуть внутрь черепной коробки писателя, наблюдать, куда уводит его поток, сюжетная канва - только лишь основа без утка, еще не ткань, только половина ее.

Прочесть - и не забывать.

мама я ждала этой книги всю свою жизнь когда была маленькой когда росла когда ходила в детский сад когда ходила в школу когда поступала в институт мама я ждала все это время я ждала только этой только книги только ждала эти герои нимфеи вета аркадьевна савл петрович и конечно меловая девочка они всегда были во мне сидели сидели и тоже ждали саша соколов вы мой кумир а может быть вы просто думаете как я и живете как я если вам в голову пришло такое неизбывное мое одиночество утолилось этой книгой ибо поняла я что есть люди которые думают как я а думать и жить это разные вещи это я живу как все а кто думает как я? саша соколов спасибо

"Ни время, ни место действия намеренно не фиксируются. Всё, происходящее в романе, происходит сейчас и всегда" (из лекции о творчестве Саши Соколова)

О-о-о, я дорвалась до вкусного, и если бы от чтения могла лопнуть душа, как от обжорства - желудок, моя душа точно не выдержала бы под напором "Школы для дураков"! Продолжая сравнение с едой, я эту книгу глотала, не жуя, отгрызая огромные куски и давясь ими; я настолько жадно её поглощала, что можно было бы выдернуть из-под меня стул, и я бы зависла над полом вопреки всем законам физики, только чтобы не отрываться от чтения. В общем, если кто хочет посоветовать мне стопроцентную идеальную книгу, советуйте что-то вроде "Школы для дураков", не ошибётесь.

Я хочу жить в реальности этого романа, где нет ничего определённого, время течёт в любую сторону, и можно, умерев, сидеть на подоконнике, грея на батарее босые ноги. Я хочу быть знакома с географом пятой пригородной зоны, Павлом Петровичем Норвеговым, таким разгневанным и прекрасным, сумасшедшим и необъяснимым, появляющимся и исчезающим, хочу нести миру его правду: "бойтесь Насылающего Ветер, господа городов и дач, страшитесь бризов и сквозняков, они порождают ураганы и смерчи"... Я хочу верить в ветер, в птицу-плотника и в маленький меловой город с прибранными белыми улочками. И пусть весь роман - поток сознания сумасшедшего, я хочу жить в этом потоке.

Я перечитываю вслух эпизоды, поразившие меня, заставившие в тревоге вскакивать и метаться по комнате: описание смерти Норвегова ("покидая сей мир, жаждал увидеть букет одуванчиков, но не дано было"); сцену с музыкантами и косарями; повесть о плотнике в пустыне - наверное, самую линейную и логичную из всего, что можно встретить в этой книге; заключительный пассаж о рододендронах... Много-много маленьких историй вкрапляется в ткань основного сюжета, то промелькнёт чайка, думающая о своём отражении, то старые вагоны, на которых пишут все желающие. Эти миниатюры не имеют прямого отношения к главной линии, но постоянно напоминают о себе; вообще весь роман - перекличка множества мотивов. Часто повторяются одни и те же фразы, рассказчик то и дело возвращается к уже упоминавшимся эпизодам.

Я восхищаюсь тем, что Саша Соколов вытворяет с текстом, как легко и непринуждённо он справляется с невероятно сложной задачей - не просто поток сознания, но ещё и на три голоса (я, другой я, автор), ещё и с полным презрением к категории времени, из-за чего нет возможности ни хронологию событий восстановить, ни даже возраст рассказчика прикинуть. Правда, сколько ему? Рецензенты часто кличут его мальчиком либо подростком, но как посчитать его годы? А ведь есть ещё огромное количество цитат и реминисценций, которыми насыщена книга... Всё это выстроить в потрясающий роман, встряхивающий всю душу, не заблудиться самому и не запутать читателя, выдержать некую композицию, не погрузившись в полный хаос - для этого нужно быть гением слова.

Как же мне хорошо!..

Радость моя, если умру от невзгод, сумасшествия и печали, если до срока, определенного мне судьбой, не нагляжусь на тебя, если не нарадуюсь ветхим мельницам, живущим на изумрудных полынных холмах, если не напьюсь прозрачной воды из вечных рук твоих, если не успею пройти до конца, если не расскажу всего, что хотел рассказать о тебе, о себе, если однажды умру не простясь – прости.

Бонус: о данном издании

Бонус: о данном издании. Новое издание "Школы для дураков", конечно, шикарное - чёрная, приятно шероховатая обложка, суперобложка - вообще шедевр, иллюстрации выдержаны в том же стиле и общее впечатление получается невообразимым. Я даже возмечтала купить себе это издание, но приглядевшись внимательно, засомневалась. Во-первых, сами иллюстрации, хоть и в чудесной чёрной окантовке, и подходящие под настроение романа, понравились мне далеко не все. Действительно, чёрный квадрат в две страницы в качестве иллюстрации вызывает подозрения. Но это ладно. Во-вторых, зачастую иллюстрации идут подряд - по 4-5 штук. Да ещё постоянно встречается такая ситуация: в конце страницы слово разорвано пополам знаком переноса, потом - пять разворотов с иллюстрациями, и наконец - вторая половина слова, когда первую ты уже успешно забыл. Так не делается, господа издатели. А учитывая, что в идеале роман Саши Соколова надо читать, не отвлекаясь, на одном дыхании, я вообще не понимаю, почему рисунки занимают не меньше места, чем текст, то и дело разрывая его там, где его разрывать нельзя. В общем, я недоволен этим изданием. Сделайте мне ещё получше, пожалуйста.

Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры, Пиээо пелись брови, Лиэээй — пелся облик, Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо.

Как чудесны книги, о которых можно писать-писать-писать и не бояться спойлеров. Потому что невозможно описать книгу-бредобрем, этот сон в летнюю или лётную ночь, мешанину вчера, завтра и сегодня, паутину смыслов и бесконечные игры со словами. Нужно нырнуть туда, как в эту пресловутую-пресноватую бочку, и промолчать, хмыкнуть, крякнуть, квакнуть, всплакнуть или заорать. От радости, конечно же.

«Школа для дураков» — это, считайте, папа «Овсянок» Дениса Осокина, настолько похожи эти две книги, между которыми простираются 30 лет. Только детище Соколова многограннее и приличнее (без мёда и молока), как и полагается старшему.

Что же такое, эта школа для дураков, как не мы с вами, ты да я, да мы с тобой? Нет, ну правда. Во всём этом наваждении слов и предложений угадываются очертания реальности, как разные вещи, погребённые под снегом. Например, тапочная система. Помните, как в школе завуч орала: «Смеееееенкуууу покажи!» и таскала всех за воротник? А у какого биолога не стоял скелет в шкафу? И потом, не каждый ли учитель мнил / мнит / и будет мнить свои уроки единственными и неповторимыми? А вот воспоминание из детства: в классе так шестом к нам пришла новая биологичка-истеричка. Дети — это существа злые, чем больше она орала, тем больше мы бесились. «Когда я сюда устраивалась, здесь не было таблички «Школа уродов и дураков!». Действительно, обычная общеобразовательная школа. Но почему-то в соседнем кабинете у физички-няшки все уроки проходили спокойно и продуктивно.

А что за учителя здесь? Географ ходит босиком, директор пропивает свою небольшую зарплату, учительница литературы даёт стихи и басни, которые ученики не в состоянии выучить. А биологичка — на ней бы жениться, жаль, что другие водят её по ресторанам-гостиницам. Ну и учителя, мда... Школа дураков для дураков.

Главный герой, ну этот, который ходит в школу для дураков, донельзя хорош, только страдает раздвоением личности (не потерянные ли шарики из головы он упорно называет своим вторым «я»?), проблемами с ориентированием во времени (нет, мне не 16, мне уже 30) и пространстве (я побежал за снежными бабочками и потерялся). Кстати, любовь к бабочкам и игра словами — уж не Набоков ли это часом?

А вот чего я не прощу папе главного героя, так это посмертный приговор географу за флюгер! По-моему, это преступление — лишать людей красивого флюгера.

И, завершая свою бредовую и сумбурную рецензию, хочу отсыпать пару-тройку цитат:

Он сказал, что покинул час назад берега водоёма, где производил ужение на мотыля.

Вот это канцелярит, ух!

а вы — живите, пока не умрете, качайте пиво из бочек и детей в колясках...

Вот это пессимизм, ох!

и потом — перестаньте кричать в мою прекрасную бочку!

Нет, не перестану ни за какие коврижки, иииииииэх!

Как Саша Соколов умудрился написать такой текст? Не понимаю. Что-то ведь надо расковырять такое в себе, чтобы сквозь хромые слова и запутанные фразы пробился такой роман обо всем... И о любви - первой и безответной, и о взрослении, и о времени, и о свободе. Удивительно конечно, как автором выдержан стиль. Порой я ловила себя на ощущении, что абсолютно отождествляю Сашу Соколова с его героем, причем с его обеими половинами - и энтомологом, и влюбленным поэтом. Вообще, на фоне этого романа окружающий мир казался абсурдным, а вовсе не происходящие на страницах книги события... Да и так ли здесь много было абсурда? Наши мысли порой еще более хаотичны, вот только не каждый умеет такой поток сознания запомнить, и уж тем более, записать... Возможно я просто была готова к любым сюрпризам, незадолго до "Школы для дураков" прочитав "Пену дней", а может быть удачно умудрилась читать не текст, а смыслы, но никаких сложностей она у меня не вызвала. А вот тяжесть на сердце, боль из-за несправедливости - еще какие! Главная беда, конечно этот отец, жуткое чудовище, помощник прокурора, который знает, как надо, кто здоров и в чем правда, сама эта школа с её абсурдной "тапочной системой" и ненавистным директором Перилло, доктора... И есть другой полюс - в который хочется спрятаться, но который сам ненадежен и хрупок - умерший Савл Петрович, сосланный профессор Акатов, неверная Вета Аркадьевна... И мир героя раздваивается и ломается, защищая его нежную душу. Так много об этом написано реальных историй! Так проникновенно написана эта, вымышленная... Хотя с чего я взяла, что вымышленная? Такие больные у него глаза, такой глубокий, тревожный взгляд... Да и с чего бы абсолютно счастливому и самодовольному человеку вдруг начать в свободном мире писать "в стол"?

Когда Набоков в 1976 г. лежал в больнице в Монтрё ( упал в горной местности когда ловил бабочек), он попросил друга принести ему что-то почитать. Друг положил на столик "Школу для дураков" Саши Соколова, сказав: выздоравливай. Думаю, тебе книга понравится. Набокову действительно понравилась книга о сумасшедшем мальчике с раздвоением личности. Эта странная книга, которую Набоков назвал трагической и трогательнейшей, стала последним литературным откровением для него: через год Набокова не станет. Символично, что яркой нотой в книге была именно тема бабочек. Набоков вообще интересовался вопросами безумия, как сверкающей трещинкой прорыва в неведомое, вечное. Одним из его любимых романов был "Моллой" Беккета. К слову сказать, Соколов бессознательно опирался в своём романе именно на Моллоя, особенно в образах велосипеда и старушки-искусительницы, живущей в одной комнате с подростком: впрочем, она быть может давно уже умерла, и искушает лишь призрак и голос: поправьте очки-велосипед на коленочке-носе, присмотритесь: старушка то молода, жива! И разве так уж важно, что её нет? Что тебя, быть может, тоже нет? (хотя, образ старушки дивно обыгрывает ведьму из "Вия", особенно в моменте летающего гроба на кладбище без черепа). Время вообще штука сложная: если вспомнить Бергсона - то и времени нет. А что есть? Время, сизой влагой своей, утекает в гроты наших воспоминаний и глаз, в карие зрачки птиц в небесах и стекает с листвы поздней осенью. Нас уже нет, а время нас ещё прустовски отражает, припоминает, всем тем - чем мы жили. Так что же осталось от времени или главного героя? Так, порхают в комнате утренней сизые, талые, усталые ( эхо пустой комнаты) звуки улицы после дождя. Голоса звучат в комнате, словно в моей голове: а кто из них - я? Чёрт его знает. Голос сирени, воробья, ветра и девочки смеющейся, и голос мальчика и старика, и старушки... боже, и все эти голоса в моей гостеприимной и напрочь больной, комнате! Здравствуйте, голоса! Добро пожаловать! Присаживайтесь!!

Голоса сели... шёпоток голосков, робкие локотки голосков касаются друг друга, улыбаются, говорят обо мне...а кто это, я? И кто прикрыл окно? Может, это солнце на цыпочках на паркете? Не прячься, солнце, я тебя увидел! Может, я - это голос ребёнка? дождя-ребёнка на крыше: вот он лёг, заглянул в сердцекружительную, лазурью качнувшуюся бездну колодца двора, и, озорник такой, пустил тонкую слюнку... Капля, сверкнувшая солнцем, капнула мне на лоб, когда я выглянул из окна... значит, у меня есть лоб и голова: хоть это радует! А где всё остальное? Хочется вот этой веточкой сирени пошевелиться, словно рукой, погладить воробышка... Странно, не могу это сделать. И почему за окном - идёт война? Может, я не то окно открыл? Совсем ещё девчонка, лежит в цветах, зажав рану на животе ( беременна смертью, а может и солнцем, не знаю), и смотрит на лежащего возле неё, мёртвого солдатика. Это её любимый. Не смогла спасти... Слёзы текут по её щеке.. сжимает левой рукой его руку. Правой - свой живот. Вот, она смотрит на куст сирени на ветру, и славно так улыбается, словно глядя на своего ребёнка. На сирени сидит воробышек, и грустно смотрит на неё... я смотрю на неё сидя на сирени... Я - воробышек? Закрою окно - страшно, да и летать я боюсь. Открою лучше другое окно, с солнечной стороны: Владимир Набоков? Здравствуйте! Это ваша палата? Нет, что вы не умираете и не бредите, не пугайтесь. Какая чудная книга у вас на столике... Да, я обычный говорящий воробей. Вроде. Вы ещё не дочитали Соколова? На каком сейчас месте?

- ( в изумлении протирая глаза) - где мальчик влюбляется в свою учительницу, почти блоковскую "Незнакомку" на том, туманном берегу Леты, лета.. Но тут много тоньше: безумный мальчик, и робкий, второй голос в его голове - новое и совершенно пронзительное измерение Дон Кихота и Санчо Панса. Это уже не "Идиот" Достоевского... милая учительница мальчика - это новая Дульсинея, Беатриче в аду безумия человеческого существования. ( шёпотом, в сторону: так и знал, что сегодняшние консервы были просроченными... Господи! ну почему... воробей? Не мотылёк, не цветок... а именно воробей?)

- Чудное место! А собачку рыжую, вы узнали?

- Разумеется. Но к "рыжему" цвету я бы присмотрелся в романе. Там и сумасшедшая девочка, то есть, старушка, рыжая, и директор...В "Моллое" была старушка с такой же собачкой, приютившей у себя мальчонку. К слову, отношения умершей бабушки и мальчика в романе - до слёз. Пруст и его бабушка тут угадываются сразу. Представь себе: молодой человек пробует печенье Мадлен с липовым чаем, в сердце тепло и доверчиво вспыхивает то самое воспоминание из детства, он ласково проваливается в него... вот, светло очертилась комната, столик с книгой и чаем, сервиз и конфеты, консервы... ты, конверты с письмами. Окно сквозится синевой и цветами, и вдруг, дышащая во тьме пуповина воспоминания, словно трос космонавта, рвётся, и человек навсегда остаётся замурованным в этой комнате с мёртвой, но ещё живой бабушкой. А где-то там, над рябью воспоминаний, человек с печеньем в руке превратился в идиота и пускает обыкновенные слюни. Его отправляют в сумасшедший дом и он там всю жизнь ест размоченное в чае мерзкое печенье Мадлен. Это ведь жуткий, но дивный апокриф "Поисков утраченного времени" Пруста. Кстати, о собаке: прелестная литературная реинкарнация: у Беккета собака умерла, сбитая велосипедом, и ожила в романе Соколова, словно осенняя листва, припав, игриво присев, озорной мордочкой к земле, виляя хвостом, и вновь бросившись поиграть к мальчику, ласкаясь к его ногам, рыжим и солнечным ворохом листьев, рябью листвы, реки лета, Леты... он нагнётся к ней, погладит её, волну голубую погладит, и она доверчиво и тепло так, лизнёт его алым листочком в губы и щёку... Хотя, мне показалось, что это ещё и чеховская дама с собачкой: там любви не даёт быть безумный и пошлый мир общества, а тут - душе не дают любить мир, женщину, девочку... не важно. Да и лорнетку дама потеряла на пристани, смотря на парусники, помнишь? А у Соколова ( тончайший момент, для гурманов искусства!), она нашлась через 70 лет, в цветах возле реки или лета каникул ( души!), Леты, разбитой, и в ней - отражённые крылья-паруса синих птиц!

- Точно! а какая трагедия любви!! сумасшедший мальчик, влюбляется в женщину, хочет ей признаться, что любит её, а кто-то в нём... тоже любит её и ревнует, и хочет сделать пакость. Ах, если бы он стал рекой, и её пальцы проникли в голубое, сверкнувшее рябью листвы его грудь, и поймали бы бледного лягушонка - его сердце... нет, дурацкий образ: женщины бояться лягушек. Хотя тут что-то французское, нежное, брызги сердца, родник сердца: ля гуш... Лучше так: если бы её руки опустились в голубое и тёплое течение моей груди, почувствовав между пальцами зелёный, бархатный дымок травы и запутавшихся в них лёгких пузырьков звёзд, она бы поняла, что так любили Шекспир и Шелли и Шиллер и Шеллинг... что-то много "Ш". Шумит камыш в реке... я вхожу в реку: падает лист, и ему навстречу, из голубой глубины, падает его отражение-доппельгангер : оба падают навстречу друг другу...

- Дурачок! Отойди от края окна, упадёшь! Про листок ты хорошо вспомнил. Это что-то из моего... почти. И правда: что есть безумие? голоса в голове и сердце? У поэта и влюблённого тоже много голосов в груди: осенней, сизой листвой шумит в груди влюблённого.. Каждый из них чуточку безумен, слышит звёзды, говорит нежно с деревьями, книгами, даже с умершими писателями. Но это почему-то не считают ненормальным. Может, потому человек и боится любви, даже не верит в неё, что он бессознательно знает, что она сильнее него и он может себя в ней потерять, сойти с ума, сойти с сердца на девственную дорожку красоты и природы, по которой ходят поэты и влюблённые: ах, если бы можно было сжечь один день мучительно влюблённого человека и положить этот сизый пепел на весы, и сжечь сонет Шекспира, положив его пепел тоже на весы, - то весы бы замерли посерёдке, грустно так, пожав обнажёнными, округлыми женскими плечиками.. А славный всё же символ: в голове безумного мальчика, живёт нормальный мальчик, ну, почти, увлекающийся бабочками, словно душами погибших мгновений, людей, чувств и слов, что многие из нас не сказали друг другу и миру, а "нормальные" люди, без голосов в груди, без листвы и шумящих на ветру звёзд в груди, обращаются в соляные, меловые столпы, ( мелом из "Вия" очертили круг и спасли себя от красоты потусторонней!), оглянувшись на свою пустоту, не зная, чем её заполнить: Орфей оглянулся и заплакал бессильно.. Бог однажды чуть не сошёл с ума от одиночества, крикнув робко так в пустоту грядущего мира: бог? Но эхо впервые взбунтовалось, неуверенно и жалея бога, переминаясь на месте. И тогда звонкая красота звёзд, которых нет, строчек Шелли, Пушкина, картин Леонардо, шелеста осеннего у реки, ответили грустно: нет, не бог... Или я что-то путаю, и бог спросил у пустоты и тьмы что-то другое в ужасе неизвестности, и эхо дословно почти ему и ответило?

- Всё так. Мы боимся разлить себя в красоте мира, вернуться в неё всем сияющим размахом души: это так похоже на смерть. Зеркало Тарковского... разбитое. Синяя листва осколков замерла в тёмном воздухе, и каждый осколок, робко отражает мир, как в росинка в стихе Блейка. Это и грехопадение, нарушение целого, и воскрешение в новом мышлении безумии сострадания и счастья: каждое осколок - не отражает то, что положено, линейно и прямо, но в судороге отражения, сам не знает, что отразит: это новые созвездия нейронных связей! Каждая былинка, улыбка любимой, звезда и строчка Шекспира - это ты! Ты!! Да, мы словно дураки в школе жизни: за окном - каникулы сердца, живые, голубые строчки дней и птиц! Их хочется читать руками, как в детстве, или когда слушаешь дождь за окном! Но мы связаны нормой, самими законами природы, к безумию которых мы почему-то привыкли. Да и что есть наше тело, как не расхристанная смирительная рубашка души? Прочь её, прочь из школы, сойти с ума, с сердца, тела... и, прорвав карие куколки ботинок, бледно-розовыми крылышками ступней, зачерпнуть голубую прохладу, и побежать, полететь над цветами, рекой с с лилиями и улыбками разводных кругов: лист ли упал, рыбка ли поцеловала небо и отражённое дерево...

- Странный ты воробей.. сумасшедший, с тягой к суициду. Никогда не видел такого. Знаешь, я ведь так спокойно говорю с тобой, потому что думаю, что сплю. Сплю, и знаю что сплю - странно. Тоже, так сказать, раздвоение личности, бытия. Кстати, о рубашке, точнее о пижаме... Помнишь, мальчик в романе говорил о чём-то, говорил, и его лицо, словно лодка в тихий августовский день, спокойно так плыло по отражённому небу в реке; ресницы шевелятся слегка... словно бы в лодке кто-то лежит, задремав, и пальцы замерли по краям, темно так, прозрачно отражаясь в реке, небесах. Шевелятся иногда, смаргивая тишину, синеву...

- ВВ., этого нет в романе. Но славный образ. Продолжайте.

- И вдруг, говоря о чём-то, мальчик вскользь упоминает пижаму у какого-то человека; пальчики-ресницы замирают на миг, словно бы хватаясь за края лодки, и понеслась: почти две страницы этот ненормальный говорит о пижаме и как её покупали... Понимаешь? Вроде бы обычный приём потока сознания, но есть в этом нечто, что никто ещё не замечал: сюжет, вместе с человеком, рассказчиком, в этот миг пропадают, ласково исчезая в воздухе текста. Так умирает должно быть человек.. но во что перешли его любовь и чувства? Весь сияющий размах его жизни? Что он любил в жизни больше всего? Или в этот миг над бездной? Чем он заглянул - в бездну? Человека нет.. а где-то на другом конце света, вдохновенно и легко, некий влюблённый написал стих о лодке и реке. Мелодия пробилась сизым ростком сквозь камень стены, и лежащий за ней несчастный человек - улыбнулся. А может просто где-нибудь расцвёл цветок или первый поцелуй. Потому в нежном безумии любви и вдохновения, нам дан дар подсмотреть за проникновением своей души и чувств - в мир. Эй, воробышек! Ты что, не слушаешь меня? Даже самому не верится, что разговариваю с воробьём. Скорее бы проснуться уже..

- Вспомнил тут слова этого мальчика о том, что времена года, дни, недели... как-то ненормально перемешались. Я ведь давно об этом догадывался: календарь, он ведь распят на стене; его ладони пробиты и сочатся иногда алым. Мальчик говорит: иногда дни приходят несколько сразу. А иногда они и вовсе не приходят, и тогда они болеют В детстве я порой открывал книгу, а там не было нескольких страничек. Я читал, читал... и вдруг, сюжет как-то темно накренялся, падал куда-то вместе со мной. Я пробуждался на какой-то странной улице, в чужой стране, с незнакомыми людьми.. и ГГ. лежал на земле с ножом под ребром и так удивлённо-грустно смотрел на меня: Саша, где это мы? Что со мной? Мне страшно...

- Странное у тебя детство, воробей. Я понял, о чём ты. Сам люблю одновременно читать несколько книг. Акутагава Рюноскэ однажды читал ПиН Достоевского, и вдруг, в том самом месте, где в комнате говорили Сонечка и Родя, он, перевернув страницу, и попал в комнату Ивана Карамазова с чёртом: словно бы он ошибся дверью. Это так сильно его потрясло, чуть не свело с ума. Если честно, то ни в одном романе я больше не видел столь пронзительную тональность насилия над миром и душой, над бабочками, строчками прекрасных книг, телом женщины, цветком, сорванным в реке, над свободой человека в тугом коконе смирительной рубашке советских застенок, и вдруг - когда тьма и смерть лижут сердце и руку, словно собака бесприютная, подошедшая из любопытства, - катарсис освобождения, блаженная вспышка вон той капли на осколке стекла, преломляющей твой протянувшийся к ней палец, словно луч, на радугу иных существований, отражённых в этой счастливой капле. Свобода сходит с ума, голубые глаза встают на цыпочки алых пуантов век, перед окном за решёткой, и приподнимается над землёй, над всем этим временем, насилием, бредом! Кто-то говорит о буддизме Соколова... нет. Разве человек, в осенней и алой одежде и тёплых тапочках ловит дивную бабочку в горах, он имеет право на неё? Нет, просто эта одежда помогла ему подняться на гору. Кстати, воробей, где мои тёплые тапочки? Знаешь, мне кажется, что этого несчастного мальчика изнасиловал кто-то в вечернем саду у реки с лилиями.

- Про насилие не знаю, но вот буддизм.. меня только сейчас осенило! Соколов ведь посвятил свой роман слабоумному мальчику Вите Пляскину. Не уверен, что этот мальчик существовал. Эта некая сублимация всего ранимого и до слёз пронзительного в нас. Это тайный соавтор романа. Уж слишком заманчивый символ: пляска святого Витта.. сам сюжет: танец сердца и слов на голубом карнизе ветра. Так святой Франциск шёл мимо реки, и пел, танцевал, называя солнце, мотыльков, птиц и цветы - братьями! Танцуют времена, пространства, цветы, облака и дождь на ладони. Вы любите танец дождя на ладони? Мир теряет свой вес, и невесомо приподнимается в воздух: мир привставший на цыпочки; сердце - на цыпочки! И самое главное, это вам никто не расскажет, кроме безумного воробья: это танец Шивы! Многорукая Шива танцует среди звёзд и дождя, и мир разрушается, ложный мир, но и созидается... новый мир! Шизофренический мальчик с несколькими голосами, руками, танцующий в темноте под дождём! Как сладко качается вон та веточка сирени на ветру! И почему мы должны жить так, как нас научили? Что время течёт слева направо, что истина есть, что Достоевский или вы - умерли, а человек не умеет летать. В такой школе я - неисправимый двоечник. Хочется открыть своё сердце, жизнь, и даже руки любимой, словно ту самую книгу с перемешанными страницами. Мальчик боялся сорвать цветок, разъять красоту цветка и красоту мира. А мы что делаем? Бессовестно срываем цветы, музыку, стихи и губы любимой, уже не чувствуя даже, как блаженно, голубыми корнями ветров, они незримо связаны с цветами, которых касалась Беатриче, со звёздами, на которые смотрел Шелли. А что, если безумие - это некий чернозём вечности в человеке, припоминающий что-то мучительно важное? Падение на землю... в землю. Соколов дивно обыграл образ Савла. Савл был богоборцем, ехал на своём коне по пустыне, и вдруг - столп света перед ним, словно ствол Древа Жизни, шумящий в синеве карей листвой птиц, и голос из света: Савл, что-то ты гонишь.. Нет, не так, вспомнил: Савл, Савл, что ты гонишь меня? Савл ослеп, упал с коня, и свет пронзил его всего: он поверил в Христа. Вот так и на мальчика, на его несчастный ум навалилась красота мира, и он падает со своего велосипеда-Росинанта, сходит с ума, с тропинки разума, съезжая в цветы и сизую рябь мотыльков на лугу. Я однажды занимался любовью с девушкой ( не улыбайтесь, ВВ., я тогда ещё не был воробьём), так вот, она меня целовала, повалив в цветы у реки; надо мной шумела и улыбалась листва, порхал воробей...было так хорошо. Хотелось подарить девушке целый мир в своих ладонях: небо, цветы, пение птиц ( пение воробьёв, кстати, если можно было, словно воду, зачерпнуть в ладони, то оно было бы вовсе не серого цвета, а жёлто-алого цвета, как листва ольхи в октябре). Девушка целовала мне грудь, шею.. и вдруг, я как дурак, зачирикал воробьём, загукал совой и зашумел листвой. Я хотел всю её вобрать в себя, в природу, тепло обняв её всей красотой мира. Девушка в ужасе отшатнулась от меня, чуть прикрыв левой рукой грудь, а правую приложив к лицу ( могло показаться, что она прикрыла грудь, устыдившись.. совёнка. Забавно. Знаете наверно это странное чувство стыда, когда занимаешься любовью, а на вас с каким-то идиотически-радостным любопытством смотрит кошка или собака. Прогонишь её, и потом как дурак оглядываешься, и замечаешь лишь луну в окне, листву, усатые часы на стене...и все они смотрят на тебя, все, кроме этой проклятой собаки, и тебе уже не до любви) ВВ. что вы делаете? режете себе вены на руке? Зачем?

- Хочу умереть, проснуться. Не хочу сойти с ума во сне. Чёрт, ничего не выходит. Ладно, ты забыл сказать, что Савла, апостола Савла распяли на кресте.. перевернув его. В этом есть некий высший бунт и очередное богоборчество, но уже против того бога, которого создали себе люди. Вспомни себя в детстве, как играя, вставал на голову и мир сладостно переворачивался, кто-то мяч скидывал с неба, корни деревьев росли в небо, птицы падали в небо... а потом падал ты, потеряв сознание. Или это апостола Петра распяли, а Савлу отрубили голову? Савл Петрович.. безголовный, безумный.. вот и обрисовался образ тайный образ в романе Всадника без головы. И ещё: не ври. Голоса воробьёв - соломенно-бурые, как перезрелая вишня.

- Ничего я не вру и не забыл. Я просто задумался о том, как изящно построена 2 глава романа. Она почти никак не связана с другими сложными главами. На первый взгляд, это просто лирические зарисовки: о больной девушке, о поцелуе в планетарии под искусственными звёздами. Это так славно.. словно в юности, когда свернёшь с любимой вечером на велосипеде с дорожки, и нежно упадёшь в цветы, и перед твоими глазами сладостно-близко - её синие глаза, словно странный мотылёк. Мне кажется, что эти рассказы написаны не человеком: их писали мотыльки вечерние на веранде, веточка с яблоком, звезда, отражённая в паутинистом окне, за которым.. ах, как грустно и мило все они притворялись людьми! Но я догадался, что это не люди: вечернее окошко выдало себя, заплакав и жалобно всхлипнув сизым лоскутком пейзажа с машиной вдалеке...

- Не отвлекайся. И как же ты объяснишь, что дивный учитель географии носит имя Павел? Почему он слил в себе образ Савла и Христа, рыбаря? Вспомнилось хокку Лаон-цзы Небо плеснуло. Плавник в реке отразился Крылом мотылька.

- Слиянием тела и души. Объекта и субъекта. Мира, и его представления: после этой книги, дурацкие вопросы о том, бытие определяет сознание или наоборот, нелепы. Соколов, в духе Андрея Платонова и его изумительного рассказа "Алтеркэ", обыграл образ Христа - как сумасшедшего и несчастного мальчика, сделав его подмастерьем не плотника безвестного, но умершего гения - Леонардо: подмастерьем веков и вечной красоты! У Достоевского второе Пришествие Христа оканчивается тюрьмой, а у Соколова - застенками для душевнобольных. Заметили, как дивно в романе смешаны образы 5 глав, с 5 чувствами и 5 ранами Христа? 1 гл. - обоняние. 2 - зрение. 3 - вкус ( причастие). 4 - слух. 5 - осязание ( гвозди пронзают ладони... словно карие шляпки вечернего дождя)

- Постой, но ведь есть ещё и незримое 6 чувство, ведомое поэтам и влюблённым, не говоря уже о синестезии чувств, времени, глав. Не замечал, как птицы в августе распяты в небе на косом уступе голубеющих ветров? Как распят аромат сорванной сирени в руках дрожащих брошенной женщины. Как мучительно слепнет этот аромат в её руках!

- Кстати, дивный образ отца мальчика - прокурора, почти прокуратора, судящего безумие красоты мира. Мальчик, влюблённый в мёртвую девочку.. Эвридику. И что с того? Она ведь могла и вырасти, могла кататься на лодке, могла взять из приюта собачку, познакомиться с ним, улыбнуться воробью на ветке катаясь на велосипеде, могла не заметить машину и то, как она умерла, и как заморосила тишина за окном, как сирень зацвела и качнулась веточка на ветру, вспугнув воробья. Безумный мальчик, влюблённый в ветер. Он лежит. Я лежу на земле, в цветах. Ветер усиливается. Земля вращается сильней и сильней. Ночь и день сменяются так быстро и округло, что их стыки похожи на годовые кольца деревьев. Окна домов, словно пожухлая листва, блеснув на быстрой заре багрово-жёлтым цветом, уносятся прочь. Города рушатся. Деревья вырывает из земли и уносит в небо ( прорастают в чернозём ночи корнями ветвей, желая удержаться из последних сил)

Лежу в цветах и держусь что есть силы руками за землю. Перед сердцем и взором проносятся цветы, пижама с сачком для бабочек, цветущая лепестками мельница и пчёлы-бараны, моя одежда и облака времён Данте, Сервантеса, Достоевского. Чьи-то тёплые тапочки невесомо ступают по кончикам листвы среди воробьёв. Какой-то счастливый человек, почтальон на велосипеде, летит к луне и письма, письма, снежными бабочками, летят прямо в небо, к живым и мёртвым... Счастливые дети, как на картинах Рафаэля, летают среди птиц, ныряя в листву. Рядом стоит полуразрушенная школа для дураков. В сквозную синеву её окон, нет-нет да влетит ласточкой, со смехом, ребёнок, и пропархнёт по голубому потолку, озорно задев хмурые портреты классиков, и вылетит в высокое небо князя Андрея.

Рядом со школой, прямо в небеса, изогнуты рельсы. Где-то в вечере высоты, смутно мерцают летучие силуэты счастливых домов Венеции, Питера времён Пушкина, роскошные сады Вероны времён Шекспира. Весенние веточки железнодорожных путей, цветут по вечерам залиловевшей, спелой тишиной, сиренью и пением птиц. Гусеничка поезда остановилась на возвышенности среди облаков, возле синеватой звезды Вега, задумалась о чём-то, и поползла дальше, в небеса.