Kitabı oku: «Мир на ощупь. История о стойкости и решимости молодого человека, потерявшего зрение из-за врачебной ошибки», sayfa 3

Мое скрытое образование

Не все необходимые знания я получил в школьном классе, и не все важнейшие моменты обучения проходили в аудиториях. Я провел в кампусе Колумбийского университета меньше месяца, когда случайно встретил своего будущего приятеля – первокурсника, щеголявшего модной короткой стрижкой, в бежевых вельветовых брюках, свитере в ромбик и замшевых туфлях – обычная одежда студентов Лиги плюща²³ той эпохи. Он представился как Артур Гарфанкел. Некоторое время спустя, когда мы возвращались после занятий, он остановился и попросил меня внимательно, по-настоящему посмотреть на обычный клочок травы.

– Сэнфорд, давай на минутку рассмотрим этот клочок травы на дорожке. Этот маленький травяной квадрат представляет для меня величайший интерес. Тебе не кажется странным, что он подходит прямо к бетону, но не проходит по нему? И почему ты считаешь, что он зеленый? Трава может быть желтой или даже красной – и все же она зеленая. Мне это кажется интересным, Сэнфорд.

Затем Артур указал на небо, делясь своими наблюдениями о красоте и сложности цвета в природе. Я знал, что найдется немало студентов, которые тут же списали бы его со счетов как чудака, начав обходить стороной и распространять слухи среди приятелей. Нас, студентов, готовили к завоеванию мира. И размышлять о клочке травы?

Личность Артура меня нисколько не смущала. Совсем наоборот.

Я ВСЕГДА БЫЛ НАПОЛОВИНУ ДЕЯТЕЛЕМ И НАПОЛОВИНУ МЕЧТАТЕЛЕМ. МИР МЕЧТАНИЙ БЫЛ ДЛЯ МЕНЯ ТАЙНЫМ УБЕЖИЩЕМ В НИЩИЕ БЕСЦВЕТНЫЕ ГОДЫ.

В соревновательном школьном мире лидер во мне по мере необходимости выступал вперед и постепенно брал на себя руководство. А романтик только дремал, ожидая своего часа. Теперь, когда мой товарищ-мечтатель заговорил о разных цветах травы, я сразу понял, что мне доверили нечто очень важное. Тогда я почти не осознавал, насколько это было здорово.

Так началось мое скрытое университетское образование, которое поддерживает меня до сих пор.

Для мальчика-старьевщика из Буффало Манхэттен был волшебным персиком, сладкие богатства которого призывали попробовать их – но никогда не могли быть полностью съедены. Манхэттен оказался чем-то вроде живого музея: одни улицы посвящены деньгам и сделкам, другие – чувствам и интеллекту. Для нас, студентов, определенно разум стоял выше денег.

Вместе с Артуром, а иногда и с другим однокурсником Джерри Спейером, я исследовал Гринвич-Виллидж, Чайнатаун, Маленькую Италию, Гарлем и многие другие районы. Каждый имел свой особый характер: национальная еда («этническая», как мы говорим теперь), кафе, клубы, музыка, уличные ярмарки и праздник самобытной архитектуры и уличных пейзажей – иногда унаследованных от предыдущих этнических групп, переехавших в пригороды.

Мы сходили с ума от восторга – и в конечном счете от горько-сладкого разочарования – от всех спектаклей, которые стремились увидеть. От больших и малых музеев искусства и истории, от библиотек, которые хотелось исследовать. От классических, популярных и джазовых концертов. От букинистических магазинов (большинство из которых уже давно исчезли). От художественных галерей на 57-й улице и вдоль Мэдисон-авеню.

За время учебы на первом курсе у меня развилась истинная тяга к искусству. Музеи стали для меня святилищами, божественными местами. Два, а то и три года, проведенные в городе, когда мои глаза еще работали, обеспечили мне запас художественных образов, хранящихся потом в памяти. Я научился использовать искусство, чтобы жить, а не просто «ценить» его мимоходом.

Не могли мы пройти мимо захватывающих и прорывных фильмов того времени: «Сладкая жизнь» Федерико Феллини, «Психо» Альфреда Хичкока, «Хиросима, любовь моя» Рене Алена и другие. Мы смотрели их в кинотеатрах верхнего Вест-Сайда, таких как «Нью-Йоркер» (теперь на его месте супермаркет и многоэтажные жилые дома) или «Талия», или в «Домах искусств» в Виллидж.

Музыкальное меню в те дни было столь же роскошным: рок-н-ролл или джаз по вечерам, классическая музыка в другое время. Представьте себе поездку в Гринвич-Виллидж в конце 1950-х и начале 1960-х годов. Там играли все: Боб Дилан, Джоан Баэз, Дэйв Ван Ронк, Ричи Хейвенс. В джаз-клубах по всему городу выступали Майлз Дэвис, Джон Колтрейн, Орнетт Коулман, Арт Блейки, Рон Картер и Дюк Эллингтон. Одним из наших любимых мест отдыха недалеко от кампуса был всемирно известный театр «Аполлон» в Гарлеме. (Десятилетия спустя Джерри Спейер сыграет важную роль в восстановлении его былой славы.)

Удовольствиям и дарам города не было предела. Один человек не может присутствовать на каждом мероприятии и выставке, располагая даже ста часами ежедневно. Но для нас это был поистине бесконечный праздник, и мы наслаждались им, как могли, несмотря на нехватку времени и денег.

Мы с Артуром расходились во мнениях, сравнивая привлекательность музыкальных инструментов (гитара для него, труба для меня), но были единодушны в оценке самой музыки. В первую очередь мы сошлись во мнении о красоте «Коль нидрей», пронзительной ашкеназской молитвы, которую поют накануне Йом-Киппура, Дня искупления²⁴. Может быть, однажды мы могли бы собрать лучшее из еврейской музыки, например «Коль нидрей», которую Макс Брух сделал всемирно известной в своих вариациях для виолончели, соединить ее с лучшей христианской музыкой – «Мессой си минор» Иоганна Себастьяна Баха – и создать трансцендентное звучание.

Некоторые музыкальные впечатления тех колумбийских лет остаются особенно отчетливыми в памяти. В одном из них молодой человек вышел на сцену, благодарно поклонился и сел за клавесин. С размахом он начал руководить Нью-Йоркским филармоническим оркестром, играющим бранденбургский концерт № 5 Баха.

ЗВУЧАНИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ И ВДОХНОВЛЯЮЩЕЙ МУЗЫКИ, НЕСУЩЕЙ В СЕБЕ ТОЧНОСТЬ БАХОВСКИХ ДНЕЙ, КАЗАЛОСЬ ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ НАШЕЙ ДИНАМИЧНОЙ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ ЭПОХЕ.

Энергичный дирижер, молодой Леонард Бернстайн, каким-то образом уловил то, кем, как мне казалось, я, взрослея, становился.

В другой раз я оказался в предпоследнем ряду старой Метрополитен-опера, купив билет за 50 центов. Декорации и сам оперный театр были настолько великолепны, что я затаил дыхание. Если история «Аиды»²⁵ была трагична, то музыка «Триумфального марша» предвещала великое будущее. Мое будущее – как я тогда думал, будучи энергичным и несколько высокомерным молодым человеком. Я иногда размышляю о том моменте в опере.

Так прошли мои первые годы в Колумбийском университете. Однажды, когда мы с Артуром отдыхали у солнечных часов на Университетской аллее, он нерешительно признался, что любит петь. Я попросил его спеть для меня, но он отказался. Чтобы успокоить друга, я рассказал, что играю на трубе, и после короткой паузы он запел: «Прощай, любовь моя. Прощай, счастье. Здравствуй, одиночество. Мне кажется, я сейчас заплачу»²⁶.

– Артур, это было потрясающе, – выпалил я, довольный его пением и выбором песни Everly Brothers. – Давно ты поешь?

– Ну, я в основном для себя… – ответил он. – Когда в детстве родители водили меня в храм – мне было лет пять или около того, – я выучил некоторые мелодии. Они не шли у меня из головы, и после школы я пел их себе под нос по дороге домой. Я люблю гулять один и петь. Это здорово, когда никого нет рядом и можно быть самим собой. Люблю это ощущение.

– Я тоже пел себе еврейские мелодии, – ответил я. – Но слишком стеснялся петь их другим.

Он пропел несколько нот какой-то другой мелодии, которую, как я подозреваю, тут же и выдумал. Это было просто, но мило. Потом я присоединился к нему, и мы вместе спели его новую песню. Дум-дум, дэд э дэд э дум – этими самыми «словами». А потом еще раз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, снова прокручиваю в голове наше пение той скромной мелодии. Момент был мистическим и необъяснимым, как и сам вспомнившийся мне день, ставший частью восхитительной жизни университета, удовольствий города… и прежде всего нашей многообещающей дружбы. Все это слилось в ошеломляющем возбуждении – радости, которую никогда не забудет ни один из нас.

Другой случай – это было еще на первом курсе – застал нас с Артуром поздно вечером в угловой кабинке тускло освещенного ресторана V&T Pizzeria на пересечении Амстердам-авеню и 110-й улицы. Столы, покрытые красно-белыми клетчатыми скатертями, были беспорядочно расставлены по всему залу. Наши разговоры до этого были в основном мимолетными, между занятиями или во время случайных встреч в кампусе. В тот вечер мы расслабились, и казалось, впереди у нас бесконечные часы, чтобы поделиться секретами.

Мы говорили о привлекавших нас женщинах – его были тонкими и нежными, почти хрупкими; мои были более полными и чувственными. О спорте: его любимая команда – «Филадельфия Филлис», моя – «Янки». Потом мы кое в чем согласились: это было мнение о Ленни Брюсе. «Да, я болван, – говорил Брюс, – настоящий болван, я и мои десять машин Lincoln Continental». Были и другие реплики, и другие комики. Мы много смеялись. Юмор Артура отличался от типичного. Ему нравились насмешки и подражание. В его шутках смешным было не столько содержание, сколько интонация и манера.

Незаметно наступила полночь. Что, интересно, думали сотрудники пиццерии о нас с Артуром, сидящих там столько часов? Два старых крепких итальянца наблюдали, как парочка студентов пила содовую, два или три куска пиццы были ими съедены несколько часов назад, а жирные салфетки скомканы на бумажных тарелках. О чем они могли так долго болтать?

По правде говоря, почти обо всем. Мы с Артуром знали друг друга всего несколько месяцев, но уже стали настоящими друзьями. Было много таких вечеров в V&T, каждый из которых оказался волнующим.

Никогда наша дружба не волновала меня так, как в тот день, когда мы небрежно шли к книжному магазину на Бродвее. Артур чуть застенчиво, с той сардонической улыбкой, которую я уже знал, сообщил о недавнем вступлении в братство, соперничавшее с моим. Я замер, потом мои брови взлетели вверх от удивления, но я пожал протянутую руку, пытаясь скрыть отсутствие особого энтузиазма.

– А теперь, Сэнфорд, – предложил он, – послушай меня. Я собираюсь назвать пять причин, по которым ты станешь моим соседом по комнате в следующем году. Вот они: твое благородство, преданность изучению музыки, искусства и литературы на протяжении всей жизни. Кроме того, ты находишь красоту во всех уголках жизни – страсть, которую я разделяю. Мы заключим договор: если кто-то из нас окажется в трудной ситуации, независимо от причины, другой придет ему на помощь, несмотря на свои жизненные обстоятельства. Да, и еще ты классный!

Мне казалось, что я расслышал все правильно, но все же был озадачен. Как он мог присоединиться к соперничающему братству, но все еще хотеть жить вместе? Но то были дни неестественных социальных моделей. Я решил, что это, должно быть, еще один поворот его извращенного юмора. Хотя в этот особенный момент Артур проявил серьезность и его искренние чувства поразили меня и запомнились навсегда. Как сказала бы моя мудрая бабушка, это был башерт²⁷ – так и должно быть. В языке идиш слово bashert буквально означает «суженый». Я медленно вытянул ладонь, пожал его руку и ответил: «Да, конечно».

«Круто» – это было слово в стиле того дня.

Едва начав жить вместе, мы с Артуром подолгу сидели за столами, работая или притворяясь, что работаем. Артур часто капризничал.

– Сэнфорд, может быть, ты поможешь мне с доказательством? Это очень интересно, ты не находишь? Мне нравится математика. Действительно, что бы мы без нее делали?

Затем он кричал уже Джерри Спейеру, который присоединился к нам в качестве третьего соседа по комнате:

– Джерри, а ты не считаешь, что математика – это очень интересно?

Джерри входил и качал головой.

– О чем ты, Артур?

– Сэнфорд поможет мне с домашним заданием. Он мой наставник. Как Аристотель учил Александра²⁸. Разве не так, Сэнфорд?

Мы делали многочисленные записи на семинарах и лекциях. Почерк у Артура был прекрасный – он упражнялся в каллиграфии и мечтал стать архитектором.

У Джерри почерк был ритмичным, но сжатым.

МЫ БЫЛИ ТРЕБОВАТЕЛЬНЫ К УРОВНЮ И СОДЕРЖАНИЮ ПОЛУЧАЕМОГО ОБРАЗОВАНИЯ, УДЕЛЯЛИ ЕМУ ПРИСТАЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ.

По крайней мере, я так думал, но, когда время от времени бросал взгляд на Артура, видел, как его взгляд скользил от страницы к окну. «Сейчас начнется», – думал я.

– А теперь, Сэнфорд, послушай меня… – обычно начинал Артур. Или: «Сэнфорд, позволь мне прояснить этот вопрос». Или: «Сэнфорд, ты поднимаешь очень интересный вопрос, но рассматривал ли ты альтернативы?» Или: «Я бы хотел, чтобы ты объяснил мне, почему небо голубое, Сэнфорд, и аргументы должны быть убедительными». А иногда и так: «Я рекомендую сходить в библиотеку, Сэнфорд, чтобы ответить на поставленный вопрос. На мой взгляд, библиотеки – это лучшее, что может предложить планета». А еще часто: «Возможно, Сэнфорд, если я спою тебе новую песню, все станет ясно, и мы сможем приступить к решению более важных и насущных вопросов сегодняшнего дня».

В других случаях он откровенно мешал нашим занятиям.

– Сэнфорд, – вмешивался Артур, – хочешь, я сыграю тебе песню? Тебе бы это понравилось? Я думаю, что скромная мелодия – это как раз то, что нужно, чтобы поднять дух. Чтение полезно для души, но ты знаешь, я считаю, что музыка тоже. Как ты думаешь, Сэнфорд? Послушай и скажи мне, тебе нравится моя новая мелодия?

Потом он начинал играть на гитаре и в комнату постепенно стекались люди. Джерри бросал работу и тоже приходил и подключался. У Артура был потрясающий голос. Он серьезно относился к учебе, но его музыку было трудно игнорировать. Я начал учиться играть на ударных и сумел пронести в комнату общежития и свою трубу, и барабаны. Каждый вечер, пока Артур пел и упражнялся на гитаре, я пел вместе с ним, играл на барабанах и даже заменял диджея. Самоуверенные, убежденные в собственных невероятных талантах, мы записали альбом в жанре рок-н-ролла. (Много лет спустя, по случаю его юбилея, я подарил Артуру копию нашей записи.)

Колумбийский университет располагался в Южном Гарлеме, о чем редко упоминалось агентами по недвижимости или отделом кадров университета. Осенью там обычно было еще тепло и влажно, и мы широко распахивали окна, чтобы между комнатой и небом не было никаких преград, а на наших лбах выступал пот. Иногда небо темнело, и мы предвещали дождь, заранее начиная предчувствовать его запах. Сначала не было никаких звуков, а потом мы слышали даже из нашей комнаты на четвертом этаже, как дождь стучит по земле. Город словно бы останавливался. Мы подходили к окну и смотрели на дождь, наблюдая, как люди бегут в укрытие, держа над головой газеты или книги, будто под обстрелом.

А ЗИМОЙ СНЕГ ПРИНОСИЛ ГЛУБОКУЮ ТИШИНУ, КАК БУДТО ГОРОД БЫЛ СДЕЛАН НЕ ИЗ ЖЕЛЕЗА, БЕТОНА И СТЕКЛА, А ИЗ ЧЕГО-ТО МЯГКОГО И ПОДАТЛИВОГО.

Мы часто открывали окно, чтобы впустить свежий воздух, и тогда от батарей шел пар. А потом начинался настоящий снегопад. На тротуарах и подоконниках скапливались огромные сугробы. Артур приходил и садился на мой стол, ничего не говоря, просто глядя на улицу, изгибал худое тело, чтобы дотянуться до окна.

Однажды, когда мы изучали Парфенон, Артур сказал:

– Сэнфорд, это уже кое-что. Это то, что я хотел бы увидеть. Думаю, нам пора отправиться в путешествие. Давай-ка спланируем поездку, – и он постучал пальцем по учебнику.

– Но поездка требует денег, – ответил я. Будучи студентом-стипендиатом, я все равно нуждался в работе, чтобы иметь средства на жизнь. Я трудился официантом, а дома во время летних каникул – водителем грузовика. Я управлял длинной платформой, заполненной тюками старой одежды, разъезжая по двухполосным проселочным дорогам между Буффало и Джеймстауном в штате Нью-Йорк. Кроме того, я работал коммивояжером компании «Фуллер Браш». А позже, уже следующим летом, планировал поработать вожатым в лагере.

– Да, конечно, нам понадобятся деньги, Сэнфорд, много денег. Я это понимаю. Но я смогу накопить за лето. И ты тоже. В лагере тебе не понадобится много тратить – ты даже питаться будешь бесплатно. Может быть, понадобится новая одежда. Но в целом там о тебе позаботятся. И уже в следующем году, мы сможем поехать. Как думаешь?

Я думал, что это маловероятно, но кто я такой, чтобы рушить другу мечты?

– По-моему, отличная идея. Думаю, мы должны это сделать, – соврал я.

– Просто странно, как что-то может существовать так долго, – объяснил Артур, – и мы все еще говорим об этом тысячи лет спустя. В мире так мало подобных вещей.

В такие моменты его голос звучал отстраненно, и казалось, что мысли проникают в его голову откуда-то извне.

– Если ты собираешься стать архитектором, – продолжал он, словно разговаривая сам с собой, – то должен подумать, надолго ли сохранятся твои произведения. То же самое и с художниками. Есть и другие подобные профессии, но их немного. Врачи, например, знают, что их работа недолговечна, потому что все их пациенты рано или поздно умрут. Это благородная профессия, но все же всегда есть что-то такое.

– Хм… – промычал я.

Было ясно, что ему трудно представить себя в роли архитектора, и он сомневался, сможет ли создать что-то великое. И я не совсем понимал почему.

– Я уверен, ты создашь нечто запоминающееся, – подбодрил я его.

– Дело не в этом, Сэнфорд, – отозвался Артур.

– А в чем тогда?

– Дело не в этом… Дело вовсе не в тщеславии. Я имею в виду, что это и так, и не так. Речь о том, чтобы иметь нечто, что останавливает время хоть на мгновение. Мы закончим учиться в этом году. Ты начнешь работать вожатым в лагере. Может быть, мы действительно поедем в Европу, например, в Грецию или еще куда-нибудь (мы действительно отправились в путешествие, но не в Грецию). Мы закончим университет. Ты пойдешь в юридическую школу, а я – в архитектурную. Мы будем поддерживать связь, хотя это трудно. Ты женишься, и у тебя будут дети. Это всего лишь пример. Я не виню тебя, а просто хочу показать, как быстро все меняется. И кто сказал, что мы будем поддерживать связь? Даже с нашей дружбой, – заключил он.

Я не понимал, к чему он клонит. Его лицо покраснело. Он отнесся к этой теме серьезно – на удивление серьезно, как мне показалось.

– А кто сказал, что мы не будем общаться, Артур? Это безумие. Возможно, мы даже будем жить здесь. Где еще нам жить? Мы будем тусоваться вместе все время, и это будет здорово.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

– И все же, – настаивал он, постукивая пальцем по странице с изображением Парфенона, – я не смогу создать ничего подобного.

– Здания уже не строят так, как раньше.

– Сэнфорд, я говорю серьезно. Я имею в виду архитектурную школу. Это то, чего я действительно хочу?

– Да, – сказал я. – Ты можешь многое сделать. Нет никаких причин, почему ты не можешь стать великим архитектором, Артур.

Думаю, мои слова немного подняли ему настроение. Но не до конца. Он был особенным парнем, и картина с Парфеноном его искренно взволновала. Для него это была не просто фотография, как, вероятно, для многих наших однокурсников. Нечто подобное, возможно, стало бы и для меня чем-то большим, нежели просто картина, но меня ничто никогда не трогало до такой степени, как Артура, – то есть постоянно, глубоко, бесповоротно и даже болезненно.

– Ну и что, если мы не знаем всего прямо сейчас! – воскликнул в конце концов я. – Мы еще молоды.

Я солгал. Это было очень важно знать. На самом деле это знание было всем для нас.

Артур ничего не ответил. Он выглянул в окно, а затем подошел к столу, достал черный маркер, вернулся и начал рисовать на стекле. Я подошел ближе. Он рисовал здания на другой стороне улицы. Сначала появился горизонт в мельчайших деталях, затем схема части города, которую видно из нашей комнаты. Потом он заполнил фасады зданий окнами и выступами и начал рисовать людей: офисных работников в зданиях, фигуры в магазинах, пешеходов на тротуарах. Мужчин, женщин и детей. Артур изображал на их лицах радость – ему хотелось, чтобы люди были счастливыми. Он рисовал узоры на мужских галстуках и на женских платьях. Проводил небольшие линии, изображая звуки, исходившие от голубей на карнизах серых зданий, делал черточки, чтобы показать их движение, а также то, как они хлопали крыльями. Он рисовал столбы пара, поднимающиеся от людей, которые суетились вокруг, и ему удалось показать, что тем, кто стоял неподвижно, было холодно. Он нарисовал облака. Ему как-то даже удалось изобразить звезды, скрывающиеся за дневным светом, а затем очертания Млечного Пути. Это было самое полное изображение действительности, какое я когда-либо встречал. Это было все, что увидел Артур.

– Красиво, – сказал я.

– Спасибо, – отозвался он.

– Как ты собираешься смыть все с окна?

– Это останется навсегда.

Однажды на выходных Артур пригласил меня к себе домой в Форест-Хиллз в Куинсе, чтобы познакомить с семьей. Он представил меня матери Роуз, отцу Джеку и братьям Жюлю и Джерри. Роуз предложила мне печенье: Артур предупредил ее, что я люблю такое. Мне показали дом, братья с гордостью продемонстрировали свои комнаты и объяснили значение фотографий и памятных вещей. В углу спальни Артура стояла гитара, а выше на стене висело его фото с другим молодым человеком. На нем было написано «Том и Джерри», как в комиксах о коте и мышонке. Я спросил об этом Артура. Он улыбнулся и объяснил: «О, это мой друг Пол. Мы вместе пели в старших классах, и нам казалось, что это броское название для нашего дуэта. Мы обожаем рок-н-ролл так же сильно, как и ты, тоже любим Everly Brothers и стараемся максимально приблизиться к их стилю».

– Как ты начал петь с Полом? – спросил я.

– Пол живет за углом. Он написал песню «Эй, школьница», мы спели ее вместе и каким-то образом выпустили. Все прошло нормально, хотя денег много не заработали, зато было весело.

Друг детства Артура Пол, собиравшийся поступать в Куинз-колледж, присоединился к нам на следующий день за обедом. Меня поразил контраст между парнями. Пол был ниже Артура ростом, темноволосый и смуглый. Он говорил отрывистыми фразами глубоким звучным голосом. Мы болтали о жизни в университете, о женщинах, встречи с которыми приносили радости и разочарования, и о том, что будущее может готовить каждому из нас. Не было только разговоров о музыке. Однако я заметил, что юмор в беседе между Полом и Артуром имел ту же форму, которую мой друг демонстрировал и в наших с ним разговорах – непочтительный, странный, едко подражательный, причудливый и, прежде всего, «кривой».

Фамилия у Пола, конечно, была Саймон²⁹.

Так же как мы с Артуром были духовными наставниками друг для друга, Джерри Спейер стал моим советчиком в более практических вопросах в студенческие годы: относительно свиданий, например. В то время в Колумбийском университете учились только мужчины, но в непосредственной близости занимались группы студенток – в колледже Сары Лоуренс и Вассарском, а чуть дальше – в Коннектикутском. Барнард-колледж, через Бродвей от Колумбийского, был в нескольких минутах ходьбы, но, возможно, потому что это был «сестринский колледж» Колумбии, мы скорее думали об этих студентках просто как о «девушках по соседству». Кроме того, благодаря Джерри в нашем распоряжении имелась машина. Его черный Buick 1958 года не был спортивным автомобилем, но Джерри часто ездил на нем таким образом, что позволяло нам быстро добраться до места назначения, хотя и с существенным риском для жизни.

Джерри, который присоединился к тому же братству, что и я, был милым, щедрым и общительным. Его сила и развитый интеллект скрывались за очаровательной скромностью, но он больше, чем многие из нас, понимал, как наслаждаться жизнью в университете, и щедро делился со мной этим навыком.

ВЕЧЕРИНКИ БРАТСТВА ПО СУББОТАМ КАЗАЛИСЬ ЗАХВАТЫВАЮЩИМИ. ВОКРУГ НАС ТОЛПИЛИСЬ СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЕ МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ, КАК МНЕ НРАВИТСЯ ВСПОМИНАТЬ, НО, МОЖЕТ, ВСЕ БЫЛО ВОВСЕ НЕ ТАК.

Огромное количество алкоголя, неистовый рок-н-ролл и громкий смех окрашивали каждый момент. В отличие от многих завсегдатаев вечеринок, Джерри умел не только пить, но и танцевать. Я же совсем не пил, поэтому всего себя отдавал танцам.

Иногда мы ходили на двойные свидания. Как-то вечером я узнал, что у Джерри назначена встреча с «Мисс Париж 1959 года». Не помню, как и где он с ней познакомился. И я не мог поверить, что сижу рядом с ними. Была там, конечно, и моя спутница, но я уже не помню, кто именно. Нам подали напитки, когда мы сидели за роскошным столом в клубе «Аист». Я возился со стаканом, пытаясь украдкой взглянуть на «Мисс Париж». Она не была «классически» красива, но я нашел ее настолько привлекательной, что вскоре не мог оторвать глаз. Джерри быстро заметил это и был несколько недоволен на протяжении всего вечера, хотя позже мы смеялись над случившимся по дороге домой.

Насколько его подружки выделяются в памяти, настолько же примечательна и машина Джерри. Он обожал свой черный Buick так, как любят брата или сестру. Ему нравилось ездить по городу быстро и безрассудно. И он оказался таким во всем. Например, в мгновение ока собирался, брился, принимал душ и мог отправляться в путь куда угодно. Джерри хорошо, со вкусом одевался, и меня всегда удивляло то, как быстро и легко ему удавалось привести себя в порядок. Он выглядел чистым и опрятным, и все любили его за это.

Как-то мы с ним поехали на машине за город, собираясь навестить друзей из другого колледжа в глуши, с которыми недавно познакомились. В дорогу отправились ночью, и он мчался возмутительно быстро. Машина была черной, ночь – непроглядной, а деревья – темными. Все, что я мог слышать, – это шорох шин по дороге и двигатель.

– Странно быть здесь, за городом, – сказал я, отчасти для того, чтобы отвлечься от мыслей о сумасшедшей скорости.

– Да, – согласился он. Джерри понял, к чему я клоню, заметив мой философский настрой.

– Если нам суждено умереть здесь, пройдет много времени, прежде чем кто-нибудь нас найдет, – продолжил я.

– Это может занять несколько часов, – откликнулся Джерри.

Я был рад, что он согласился поразмышлять со мной, но потом он на какое-то время замолчал. Мы слушали мерные звуки машины, шедшей на большой скорости.

– Есть одна вещь, которую я хочу от жизни, – произнес он наконец. – Ты же знаешь, как такое трудно выразить словами. Это не… Я не знаю… Хочу жить полной жизнью. Наслаждаться всем, чем хочется, и не идти на компромисс.

Я понял, что он имел в виду. Или, скорее, у меня было собственное понимание того, о чем он говорил.

– А ты? – спросил Джерри.

– То же самое, – ответил я.

– Иногда, – продолжал он, – я боюсь, что ничего не случится. Например, я пойду в университет, а потом найду работу, и все. И у меня будут жена и дети, только, может быть, я не могу сейчас представить их конкретными людьми, потому что не знаю, какими они будут. Но на этом все и закончится. Все будет просто… Удовлетворительно. И ничего больше.

– Так не должно быть, – возразил я, пытаясь подбодрить его.

– Я знаю, – сказал он. – Но что, если так будет, Гринс?

– Ну и что с того?

– Даже не знаю. Это, скорее всего, не очень хорошо.

– Ты сейчас доволен своей жизнью или нет? – спросил я.

– Ни то, ни другое, – ответил он. – Я просто существую. Но этого недостаточно.

– А чего тебе будет достаточно?

Он задумался об этом. Казалось, что мы движемся быстрее, чем возможно по законам физики. Наконец Джерри произнес: «Вот в чем вопрос, не так ли?»

Остаток ночи мы больше не разговаривали на серьезные темы. Мы ехали дальше, мимо полей, усеянных гигантскими тюками пшеницы, почти неразличимыми в темноте. И даже на такой скорости в машине было удобно.

Когда я говорю о «свиданиях», я должен пояснить, что встречался с другими девушками ради отдыха, а не романтики. Сью, как я и ожидал, не уехала из Буффало, когда я отправился в университет, и наша связь стала только крепче. Она приезжала навестить меня в городе, и эти визиты были неистовыми и страстными. Сью останавливалась в одном из унылых номеров отеля «Париж» на пересечении Вест-Энд-авеню и 97-й улицы. Его комнаты походили на тюремные камеры, а кровати – на бетонные плиты. К тому же постояльцы за стеной никогда не позволяли нам насладиться тишиной. Но мы все терпели.

Я приглашал Сью в гости к своим друзьям по университету, хотя всегда испытывал непреодолимое желание остаться с ней наедине. С Артуром они поладили – он любил Сью, поскольку любил меня и знал, что она делает меня счастливым. Так же было и с Джерри. Мы ходили на двойные или тройные свидания, приглашая девушек выпить и поужинать в «Вест-Энд гриль», хотя мы с Артуром с трудом могли себе это позволить. Сью расспрашивала меня о девушке, с которой был Арти, какая она, где училась. Часто я не знал подробностей: он встречался с кем-то, как и все мы, но ни с одной девушкой не проводил много времени. Свидания не были тем, что двигало им. Однако Джерри все-таки придавал этому большое значение. Мы со Сью восхищались тем, сколько женщин ему удавалось привлечь: красивых, милых и хорошо образованных.

Когда Сью возвращалась домой, мои лихорадочные мысли и эмоции находили выражение в письмах, звучавших примерно так:

Как я и подозревал, ты пошла на свидание с другим парнем. Студентом инженерного факультета Университета Буффало. Твое письмо написано как прощание, и только это печально для меня. Не мысль о том, что ты встречаешься с другим мужчиной, хотя не могу сказать, что это меня радует. Будешь ли ты думать обо мне каждую минуту, проведенную с ним? Ты так говоришь, но может ли это быть правдой? Настанет ли момент, когда ты будешь думать о нем – о том, что он хороший, красивый, порядочный, – по известной формуле, которую использует женщина, чтобы найти себе хорошего мужчину?

Как Сью выдержала груз такого недоверия, выше моего понимания. Ее письма, напротив, поддерживали меня, как ничто другое. Это послание, например, пришло после того, как она навестила меня в Колумбийском университете:

Мой милый!

Ну что ж, дорогой, наступил конец чудесных двух недель. Возможно, самых чудесных, которые я когда-либо проводила с тобой. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделал меня такой счастливой за это время, а также, что, возможно, более важно, за то, что ты – это ты. Сэнди, думаю, ты знаешь, что я собираюсь сказать сейчас, и я буду повторять это до самой смерти. Сэнди, я люблю тебя. Я люблю тебя потому, что ты – это ты. Сэнди, я хочу, чтобы ты знал, что в тебе есть все, что я когда-либо хотела видеть в другом человеке. Когда я думаю о том, чтобы провести с тобой остаток жизни, внутри меня разливается тепло. Я думаю о тебе не только в плане секса, но и как об отце наших детей, друге, к которому всегда могу обратиться, замечательном товарище, милом, добром и любящем человеке, как о части меня, которую не хочу потерять. Сэнди, я уже говорила и, возможно, повторю еще много раз, прежде чем закончу письмо: я люблю тебя…

Неудивительно, что я хранил его все эти годы.