Kitabı oku: «Интересный пациент», sayfa 3

Дома я немного отлежался, тошнота, хоть и не прошла, но стала мучить поменьше. Я начал есть, пить, даже позволять себе иногда немного алкоголя. Снова стал работать, писать, закрутили обычные домашние дела, это здорово помогало отвлечься. В один из дней мы с Аленой убирали балкон, и я обратил внимание, что у меня странно зудит голова. Как будто не мыл ее дней пять. Я взялся за волосы, потянул – и у меня в кулаке остался здоровенный клок. Жена смотрела на меня с ужасом. Я выдохнул и сказал:

– Пошли бриться.

К вечеру я был лысый, как бильярдный шар. И в таком состоянии пробыл больше года. В течение месяца волосы выпали везде (Да, да! Везде).

ОТСТУПЛЕНИЕ: Многие, кто начинает лечение, считают облысение едва ли не худшим его последствием. Но, поверьте, оно едва ли не самое незначительное. Волосы отрастут и будут даже лучше, чем прежде. У меня, например, на несколько лет прошла седина, которая до этого начала пробиваться. Сильнее всего это, конечно, ранит женщин. В Израиле даже есть несколько благотворительных организаций, которые держат специальные парикмахерские, изготовляющие женские парики. А многие израильтяне жертвуют волосы для них. Среди моих знакомых были и те, кто жертвовал, и те, кому потом эти парики, увы, понадобились.

Друзья, конечно, охали и ахали, увидев меня в новом обличье, но я особо не переживал. Купил в магазине кипу (такую еврейскую религиозную вязаную шапочку) и так и проходил в ней всю дорогу. И хорошенько сэкономил на бритье. Вот реально – к бритве не прикасался почти год. Из положительных последствий «химии» было только одно, но, собственно, самое важное. Нога совершенно перестала болеть, и врачи этому очень обрадовались, сказали: это признак того, что опухоль хорошо, то есть правильно, реагирует на лечение. Три недели пролетели довольно быстро, и пришло время снова ложиться в больницу. В день перед госпитализацией я работал, вечером пришел домой и застал Алену в смятенных чувствах и очень растерянную. Когда сын уснул, я спросил ее, в чем дело. Она помолчала с полминуты, потом протянула мне какую-то пластиковую палочку, я даже не сразу понял, что это, и произнесла: «Сережа, Я БЕРЕМЕННА!»

#ИСТОРИЯРАК

Наталья Красовская, Гамбург

До войны я жила в Донецке. Работала на кондитерской фабрике, делала вполне успешную карьеру, дошла до должности начальника производства. Там же познакомилась с мужем Денисом. Все было очень хорошо. Работа, семья, построили дом своей мечты. Я все там сама спланировала, а муж строил, у него были золотые руки. Детей мы завести не успели.

Потом началась война, мы, промучившись год, в 2015 году уехали в Украину, под Винницу, там были родственники. Дом бросили, все пришлось создавать с нуля. Может, тогда все и началось, я не знаю, только догадываюсь. Да сейчас это уже и не так важно.

В один из дней августа 2017 года я заметила, что у Дениса желтые уголки глаз. Мы пошли по врачам – и началось. Лечили гепатит, которого не было. Постоянно проводили какие-то обследования, анализы, которые ничего не выявляли. Он чувствовал себя хорошо, проверки ничего тревожного не показывали. Потом один из врачей сказал, что подозревает онкологию. Мы никогда с этим не сталкивались и просто не поверили. Впали в стадию отрицания – он молодой, здоровый, анализы в порядке, быть такого не может. Нас направили в специализированную больницу в Виннице. Там поставили стенты в желчевыводящие пути. А потом начался настоящий ад – мы ездим от одной больницы к другой, делаем какие-то дорогущие анализы, консультируемся у одного врача, у другого. Кто-то видит опухоль, кто-то говорит, что ничего нет. В конце концов, врач в онкологическом отделении в Виннице сказал – ничего нет, стенты можно снять. Это, дескать, был сбой в организме на фоне стресса – все нормально. К тому времени стенты приводят к воспалению, другой врач их меняет, но говорит, что, по его ощущениям, вроде рак, причем в активной фазе. Ставят ему диагноз «саркома». При этом одни доктора подтверждают, другие опровергают. И мы носимся между Винницей и Киевом. Я уже потом поняла, задним умом, что мы просто потеряли время. Сейчас я бы сделала все по-другому. Предлагали операцию, но она была очень сложная – нужно было удалить часть желудка, печени и кишечника. Мы тогда на такое просто не могли решиться, тем более, что никакой определенности с диагнозом не было. Врачи сами говорили, буквально так: давайте разрежем, а там посмотрим.

Денису становилось все хуже. Оказывается, стенты снова воспалились. Но врачи не хотели их менять, мол, онкология, что ты хочешь. Денег уходила прорва, я писала во всевозможные фонды, благотворительные организации, но везде получала отказ. Как переселенец с Донбасса, мой муж имел право на помощь от государства, но мне тогда открытым текстом заявили – да, программа есть, но денег на нее нет. Мы переехали в Киев, я устроилась на работу, чтобы больше зарабатывать – все деньги уходили на обследования и лечение. Состояние Дениса ухудшалось с каждым днем – постоянные боли, температура, судороги.

Как-то я попала в Киеве в одной из больниц в отделение химиотерапии. Впечатление было кошмарным – по 8–10 человек в палате, все лысые, изможденные, передвигаются, как тени. В воздухе витало какое-то жуткое ощущение безнадеги. И я тогда решила – Дениса им не отдам.

Однажды мы случайно наткнулись на Институт трансплантологии. Просто гуляли рядом и увидели вывеску. Там оказался отдел поджелудочной железы. Молодой доктор нас принял, посмотрел результаты анализов, назначил срочное УЗИ. После обследования он вывел меня в коридор и сказал открытым текстом: шансов нет. Метастазы в печени, максимум протянет пару месяцев. Помочь ему ничем нельзя. Я возразила: «Как это? Ну есть же какие-то средства, способы?» Он пожал плечами: «Ну можно сделать химию, это только продлит его мучения. Мой совет: ничего не делай, смирись. Он умрет и очень скоро».

Потом были еще встречи с врачами, но когда они видели диагноз Дениса и слышали про метастазы, то сразу отказывали в помощи – ничего сделать нельзя. Его состояние было уже просто ужасное: худой, желтый весь, с опухшими ногами, скачками температуры и сильнейшими болями. В итоге в марте 2018 года Дениса выписали из Киевской больницы, где он лежал из-за высокой температуры, дали сильные обезболивающие и совершенно откровенно посоветовали не суетиться, идти домой и умирать. А мне в лицо сказали: ты молодая, найдешь себе другого. Этот не жилец. Я поступила иначе. Забрала мужа из больницы, заехала домой за паспортами, предупредила начальство, что не появлюсь на работе в ближайшие три дня, и мы поехали в аэропорт. Там я пришла в кассы и спросила, какой ближайший рейс в Германию. Они посмотрели, сказали: вот в Гамбург летит через несколько часов. Мне дали два билета. Тогда как раз открылся безвиз с Европой. Вообще, положено, чтобы была бронь гостиницы или вызов от друзей-знакомых, валюта в определенном количестве на человека. У нас ничего не было, я в Германии вообще никого не знала. А денег с собой – 85 евро. Ни на регистрации, ни на контроле нас ни разу не спросили, а куда мы вообще летим, зачем, сколько у нас денег? Ощущение было, словно какой-то ангел сидел у меня на плече.

Мы прилетели в Гамбург, прошли контроль и снова никаких вопросов. Только пограничник поинтересовался: «Вас кто-то встречает?» Я сказала, да, вон друзья стоят, и нас пропустили. Мы вышли из терминала – вот она Германия, вот они мы – ни денег, ни связей, ни языка, ничего. Но у меня уже был такой настрой, я отступать не собиралась. Взяла такси и сказала водителю: «Вези нас в ближайший полицейский участок». Там, конечно, все растерялись. Примерно с час они нас пытались игнорировать, я пыталась им объяснять на разных языках, английском, русском, украинском, кто мы и что происходит. Денис уже не мог стоять. В конце концов, полицейские связались с какой-то социальной службой. Дали мне трубку, там человек по-русски долго выяснял, кто мы такие, что мы хотим. Ночь мы провели в участке, а потом они отправили нас в иммиграционную службу. В центре для мигрантов нас встретил врач. Оказался турок, который закончил медицинский в Одессе и вполне сносно говорил по-русски. Он осмотрел мужа и выписал ему однодневную страховку. Его госпитализировали, а меня отправили обратно в центр. Там поселили в комнате на 16 мест. На двухъярусной кровати я спала с африканкой. На следующий день я кое-как добралась до больницы. И когда зашла в палату, увидела Дениса, он выглядел хорошо и сказал: «Не знаю, что они со мной сделали, но мне намного лучше. Я даже поел».

Хотя до этого он уже есть почти не мог. Пришел врач, тоже русскоговорящий. Все объяснил. Что у него тромбоз, что состояние было критическое и как вы, мол, вообще решились на полет. Они посмотрели записи и поняли, что киевские врачи совершили массу ошибок. Потом провели кучу обследований. Подтвердили диагноз. Сказали, что шансов действительно нет, назначили паллиативное лечение.

Мы прошли в Германии четыре курса поддерживающей химиотерапии. За все это время он не пользовался обезболивающими. Прекрасно себя чувствовал. Мы много ездили по Европе, работали. Он трудился на ремонтах. Я учила немецкий. Мы получили гуманитарный статус, Дениса лечили за счет Германии. Одно время, полгода, мы жили в лагере беженцев. Контейнер с кроватями, 10 кв. метров, кровать, шкаф и пропускной режим. Но нам все нравилось.

Денис никогда не говорил о своей болезни. Он в ней не растворился, а как-то сумел жить с ней параллельно, что ли. Я всегда его в этом поддерживала, никогда не говорила ему, что все, это конец. Наоборот, давала ему ощущение, что мы движемся вперед, все очень хорошо, а будет еще лучше. Врачи мне сразу сказали, что он не выживет, но я это и сама понимала. Если бы он был сосредоточен на своей болезни, все время говорил о ней, я бы, наверное, не вынесла. Но, повторяю, этого не было. Он просто жил, наслаждался жизнью, общением, мною, всем, что его окружало. Я хотела, чтобы он делал то, что хочет. Так и было. Мы увидели Европу. Познакомились с великим множеством замечательных людей. Поддержка была колоссальная, это очень вдохновляло. Очень многие помогали. Украинцы, которые здесь живут, немцы, афганцы в лагере беженцев, из них многие говорили по-русски. Они со мной ходили по инстанциям, помогали с переводами.

Постепенно все наладилось. И быт, и статус, и деньги появились. Эти два с половиной года Денис прожил очень достойно. Полноценно, так, наверное, правильней сказать. Все симптомы ушли, он ничем не болел. Люди не верили, что у него рак в терминальной стадии. Даже волосы не выпали. Только на последних этапах, когда «химия» стала жестче. На третий день после очередного курса он уже гонял по Гамбургу на велосипеде. Ездили на море, даже лодку купили. Посетили все концерты и клубы, которые были в округе. Он первый туда бежал и тащил меня с собой. Столько эмоций и впечатлений. Наверное, больше, чем за предыдущие 10 лет. И никаких разговоров о болезни. Вот пришло время – пошел в больницу, получил капельницы, отлежался пару дней и снова – ЖИТЬ!

Даже немецкие врачи давали ему максимум год, я была рада и такому. Но он прожил, не просуществовал, а ПРОЖИЛ, два с половиной года. Это было безумное решение, абсолютная авантюра, лететь вот так в Германию. Но я рада, что решилась и что так вышло. Это того стоило. Я не знаю, сможет ли кто-то повторить мой путь. Но я знала, что надо что-то делать, вот я и делала. Я помню, как в иммиграционном центре переводчик сказал мне: «Давай телефон, к кому вы летели, я им позвоню». А я отвечаю: «Никого нет. Мы просто сюда летели». Он говорит: «Ну в Гамбурге же есть кто-то, кого ты знаешь?» Нет – отвечаю. «Ну, а вообще в Германии?» Да нет же – говорю. Он тогда просто обомлел.

В феврале 2020 года мы еще успели съездить в Италию, в Венецию. Это была наша последняя поездка. В марте нам дали квартиру, Денис даже успел сделать в ней ремонт. Ему стало хуже только за месяц до смерти. Метастазы уже проросли везде, живот раздувался, стало тяжело передвигаться. Его положили в больницу, и врач сказал мне, что это уже конец. А я все равно его увозила из больницы и на коляске катала по городу. Ходили в его любимый парк. В воскресенье мы там были последний раз, а в четверг он ушел. Последние дни уже был без сознания. Это было в июле 2020-го.

После смерти я разбирала его вещи и вдруг обратила внимание: нигде не было даже намека на то, что этот человек был смертельно болен, обречен и скоро умрет. Ничего. Я сейчас даже не уверена, что он это понимал. В конце концов, есть же интернет, там все эти диагнозы описаны в красках и с перспективами. Но это и не важно. Важно, что он прожил эти годы, не корчась от боли, не страдая, а достойно и легко. Я теперь совсем иначе смотрю на свою жизнь. Занимаюсь здоровьем, сильно похудела, переосмыслила многие вещи. Прохожу регулярные проверки. Я хочу прожить долго и достойно. Для себя и в память о нем!

Глава третья
Тыл

«Есть такое выражение: Господь дает испытания по силам. Я в него не верю. Потому что нет таких сил, чтобы пройти то, что пережила Алена. Она буквально вынесла на руках меня из болезни».

В любой другой ситуации это известие бы меня сильно обрадовало. Мы очень хотели второго ребенка. Но, учитывая обстоятельства, беременность как минимум все усложняла. И это, если не принимать во внимание перспективы выздоровления, которые в самом начале пути были, мягко говоря, туманными. Мы долго сидели, молчали, потом я сказал: «Давай будем считать это добрым знаком! Теперь мы просто обязаны победить». Собственно, окончательно все расставила по местам реакция врачей. Доктор Рамо на одном из контрольных приемов, услышав новость, вся расплылась в улыбке, доктора в отделении радовались, как дети, и говорили, что это благословение Божье. Короче, израильтяне, узнавая об этом, были счастливы. И это грело и успокаивало.

В Израиле вообще к женщинам в положении относятся, как бы это правильно сформулировать, с радостью. Когда Алена еще была беременна сыном в период нашей командировки, то случалось такое: подойдет на улице или на пляже какая-нибудь женщина лет 50-ти и погладит по животу, желая при этом всяческого здоровья. Мол, какая ты красивая, шоб только была здорова и ребеночек твой и муж и все такое. Поначалу это бесило и даже пугало, мы еще были контуженные нашими прежними представлениями о личном пространстве и безопасности. Потом дошло – в этом не было агрессии или даже любопытства. А именно что чистая радость – стоит молодая женщина, скоро родит, это ж прекрасно. Дети тут вообще – особая форма жизни, очень даже привилегированная. Все для них и ради них. Был как-то тут случай: двое малышей ушли из дома и отправились погулять. Нашли их к вечеру, в каком-то кафе. Сидели они там в окружении каких-то израильских тетушек, ели мороженое и рассказывали им истории из своей нелегкой малышачьей жизни. Никакого ощущения опасности окружающие у них не вызывали.

ОТСТУПЛЕНИЕ: Обоих своих детей мы сделали, как бы это помягче выразиться, с перепугу. О беременности жены старшим сыном я узнал, будучи в командировке на Второй ливанской войне. «Подстраховался»: как выразилась одна наша коллега. Вторая беременность, образно говоря, образовалась в самый неподходящий момент. Мы потом посчитали, оказалось, что это случилось за ТРИ дня до первого курса «химии». Которая, как известно, репродуктивную функцию выжигает напрочь. Минимум на пять лет.

– Запрыгнули в последний вагончик, – так моя жена прокомментировала эту новость впоследствии.

В каждой войне очень важен тыл. Это вам скажут в любой военной академии. Мне, на моей личной войне, с тылом очень повезло.

Работал я тогда оператором в Ближневосточном бюро российского телеканала «Вести». Был такой этап в моей бурной биографии. Руководил бюро Сережа Пашков, мой лучший друг. Легенда российского телевидения. 17 лет подряд российский телезритель видит Ближний Восток его глазами. И я вот, значит, тоже приложил к этому руку. Собственно, поработать с ним полноценно мы успели несколько месяцев, прежде чем меня шарахнуло. Я ему все рассказал и посоветовал срочно искать замену, потому что в ближайший год, объяснил я, работник из меня будет никудышный. Серега обиделся. Обозвал меня мудаком, плохим другом, обвинил в недоверии и сказал:

– Я буду за тебя снимать, а ты научи Алену монтировать.

– Я хочу, – добавил он, – чтобы эта работа осталась за тобой и чтобы ты получал зарплату!

Так оно и было все время лечения, и в смысле финансов он нас просто спас.

Кстати, один из наших общих коллег-приятелей, тогда трудившийся на ВГТРК, проболтался кому-то из начальников, что оператор в Израиле сильно болен и проходит лечение. Уж не знаю, зачем он это сделал, но начальство временно закрыло на это глаза. Потом это сослужило плохую службу, но об этом неприятном инциденте расскажу ниже. В тот момент все складывалось с точки зрения работы как нельзя лучше.

Подруга Варя ходила со мной по врачам и всяким социальным службам, потому что с точки зрения владения языком я тогда был полным социальным инвалидом. Заполняла бумаги, звонила, договаривалась. Короче, взяла на себя ту часть суеты, которую никто из нас взять не мог. Мы ее так и называли: «Мамка». Вот пришли с ней как-то в отдел национального страхования оформить пособие по временной инвалидности. Нам выдали папку бумаг, толщиной сантиметра три, меня аж затрясло, как я представил себе, что заполнял бы это сам. А она справилась за четверть часа.

ОТСТУПЛЕНИЕ: Я уже писал, что пока длилась вся эта история, я ни копейки не заплатил за лечение, притом что потратили на меня колоссальную сумму. Более того, платили мне. В Израиле, пока идет химиотерапия, человеку присваивают стопроцентную инвалидность со множеством льгот. Пособие такое-сякое, бесплатная парковка, бесплатные лекарства (любые, входящие в список Министерства здравоохранения, очень, кстати, обширный). Даже не берут налоги. Если человек, предположим, частный предприниматель. И еще множество разных, как это принято нынче говорить, «плюшек». Которые я бы охотно поменял на отсутствие болезни, но, раз уж случилось…

Родители известием о моей болезни были, конечно, совершенно шокированы. Прибавьте к этому, что они оба врачи, с 35-летним на тот момент клиническим стажем, навидавшиеся всякого и хорошо понимавшие, что такое саркома. Мама поначалу впала в депрессию, а папа, как человек психологически более устойчивый, этим состояниям не подверженный и очень активный, начал изучать вопрос лечения в Москве. Так мне поначалу и заявил: «Бросай все, приезжай, будем тебя лечить здесь». Даже для Москвы он обладал неплохими связями, работал в крупной больнице и медицинские проблемы решал щелчком пальцев. Но тут я проявил твердость и решительно отказался. Впоследствии отец, хорошо изучивший вопрос, правоту мою лишь подтвердил. Онкология в России неважная, и лечиться там очень дорого. Да еще без всяких гарантий, насколько в этой теме вообще возможны гарантии. Лежа в больнице, наслушался я таких историй про российскую медицину, что волосы вставали дыбом. Парочку из них приведу позже.

Сын наш, Сергей-младший, по малолетству, ему было всего три года, когда все началось, ужаса ситуации не понимал. И это было хорошо. Нет, он, разумеется, видел, что происходят какие-то странные события. Папа периодически куда-то исчезает на несколько дней, а, вернувшись, какое-то время не может встать с кровати. Да и выглядит странно, лысый и весь белый. Залюбленный и зацелованный, любимец всей семьи, он, конечно, обижался, что времени ему стали уделять сильно поменьше, чем раньше. Но, в целом, вел себя прекрасно и особых хлопот не доставлял. За исключением одной. В тот год, когда у меня обнаружили опухоль, в том же сентябре, он пошел в детский сад. И, как всякий нормальный ребенок, до трех лет просидевший дома и ни разу даже не температуривший, начал болеть всеми возможными детскими болезнями. И соответственно носить их домой, папе после химиотерапии. Один вирус сменял другой, ангина следовала за отитом, гайморит перемежался с пневмонией – и я регулярно попадал в реанимацию с осложнениями на эти заразы, которых в обычной жизни бы даже не заметил.