Kitabı oku: «Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958», sayfa 4
Отдых. Прогулки с отцом
Вспоминаются два основных вида отдыха отца: дневной сон – по мере возможности, не каждый день, и прогулки – тоже по мере наличия свободного времени. К отдыху, конечно, относится и чтение художественной – да и всякой иной, не относящейся к работе – литературы. Изредка отец ходил в кино, чаще – в театр. Бывая, скажем, в Москве, он непременно старался сходить в Большой театр, в МХТ, в Малый… В Ярославский театр им. Ф. Волкова они с мамой тоже, конечно, ходили. В семейном архиве сохранилось несколько театральных программок (рис. 50—51). Две из них – спектакли Белорусского Большого театра, который, был на гастролях в Ярославле: балеты «Спящая красавица» и «Эсмеральда». Ещё одна программка – опера «Фра-Дьяволо» в исполнении Куйбышевского театра оперы и балета (предполагаю это исходя из биографических сведений дирижера С. Бергольца, указанного в программе спектакля; сведений о самом театре в ней нет). Сохранился и Пригласительный билет на торжественный вечер, посвященный 60-летию А. Д. Чудиновой – актрисы театра им. Ф. Волкова, Народной артистки РСФСР (фото 52). В программе вечера драма «Филумена Мартурано». Случайно сохранившиеся программки говорят о том, театральная жизнь в городе была вполне насыщенной.
Свой ежегодный отпуск отец проводил по-разному. Напомню, что в советское время оплачиваемый ежегодный отпуск преподавателей составлял 48 рабочих дней, что составляло почти два месяца дней календарных. Часть отпуска отец мог провести с нами на Харьковской даче дяди Коли и тети Лены, когда приезжал на несколько дней, чтобы забрать нас домой. Подробнее об этой даче, Харькове и нашей жизни в летнее время – в главе «Южный». Часть отпуска он продолжал работать в лаборатории, на опытных станциях. Регулярно на какое-то время ездил к родителям в Молоково, попутно навещая сестер в Костроме и Кинешме. Периодически, но не каждый год, отец ездил в санатории и дома отдыха.
Приведу здесь необычный для нашего времени документ, призванный свидетельствовать, что человек находится в отпуске (а не просто болтается без дела), что он едет в определенное место (и ему может быть продан железнодорожный билет) и т. п. Об этом издавался приказ, и выдавалось удостоверение.
В семейном архиве сохранилось «Курортные карты», медицинские справки, а также фотографии, сделанные во время отдыха. За годы их накопилось немало. Санаторно-курортные фотографии стали традиционной частью советской культуры, они имелись почти в каждой семье, как индивидуальные, так и коллективные на фоне достопримечательностей. Такие фото довоенного времени я опубликовал во втором томе. Продолжу публикации и здесь, добавляя не только фотографии, но и сохранившиеся документы. По окончании отдыха и лечения в санатории, заполнялся обратный талон к путевке – документ строгой отчетности, который надо было возвратить в профсоюзную организацию по месту работы. Там же указывался диагноз заболевания и результат лечения. У отца написано «миокардиодистрофия с недостаточностью митрального клапана», выписан «с улучшением».
В семейном архиве сохранилось два таких талона: 1949 года из санатория «Им. 4-й пятилетки» в г. Хоста и 1953 года – из санатория «Воробьево» в Калужской области (фото 54—55). Почему эти талоны отец не сдал, как положено, в профком – не знаю, но благодаря этому мы имеем возможность увидеть, как эти документы выглядели.
Находясь в санаториях и домах отдыха отец не только лечился, выполняя все предписания врачей, но и продолжал работать. Он всегда брал с собой толстые папки с рукописями, продолжая их править, запасался книгами и журналами. Не упускал возможности и посещения местных достопримечательностей. И всегда вел записи. В архиве обнаружились листочки с заметками, сделанными отцом во время одной из поездок на отдых.
– Вчера я приехал в Пятигорск, нашел квартиру на краю города на самом высоком месте, у подножья Машука. Во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Вид с этой стороны у меня чудесный. На западе пятиглавый Бештау сияет как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона. На восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет <нрзб> … Шумит целебный ключ, шумит разноязыкая толпа <нрзб> … А там долгим амфитеатром громоздятся горы все синее, и ты <нрзб>, а на краю горизонта тянется цепь снеговых вершин: начинает Казбеком и оканчивается двуглавым Эльбрусом.
(Прим. С.Б. – «Последняя туча рассеянной бури» – это, видимо, цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Туча»: Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури, Одна ты наводишь унылую тень, Одна ты печалишь ликующий день.)
Потом идет беглая запись популярной среди местных экскурсоводов «Легенды о Бештау» и пр.: «…Витязь Бештау и прекрасная Машук…» Далее и без того неразборчивый почерк отца образует и вовсе нерасшифровываемый текст – с сокращениями и т. п.
Среди тех же листочков придуманный (или записанный с натуры?) диалог:
– Вы, вероятно, или <нрзб> учитель… Или думаете о другом. О чем вы думаете, отрываясь сиюминутно от книг и поднимая голову?
– Я смотрю на вас и думаю, вот такое же <нрзб> описывается в этой книге. Вы современная княжна Мери.
Она сконфуженно принялась за работу, но <нрзб> никак не найдет надлежащее место. С этими словами я молча беру ее левую руку с часами: «Можно узнать время?» Она опешила, видимо, намереваясь рассмотреть, затем так же <нрзб> улыбнулась. Это была улыбка <нрзб> согласия с моей просьбой. Любовь, как и все, что развивается, должно <нрзб>…
Фраза оканчивается каким-то словом, которое разобрать мне не удалось: так и не знаю – что же «должно происходить с любовью»?.. Расшифровка осталась незавершенной. Но даже эти фрагменты интересны и выразительны, раскрывают многое из того, чем были заполнены мысли (и чувства) отца. Отмечу: на тех же листочках выписаны английские дифтонги с транскрипциями: ai, ay – эй (paid, play) и т. п. Немецкий отец учил ещё в институтские времена, а английский принялся изучать уже в зрелом возрасте.
Случалось отцу отдыхать и в зимнее время. Сохранились фото, сделанные в домах отдыха: отец шагает на лыжах в заснеженном парке (рис. 56) и стоит под елкой (рис. 57).
Хочу отметить, что при всей занятости отец о нас – детях – не забывал. Не могу сказать, что уделял нам много внимания, но, по мере возможности, все-таки уделял. Среди приятных событий были те, когда отец куда-нибудь с собой брал. Скажем, на работу (когда не с кем оставить) или – на демонстрацию. На «папину работу» меня брали, а вот на демонстрации – нет: слишком мал был. Демонстрации – 1-го мая и 7-го ноября – бывали продолжительными, утомительными и проводились в любую погоду, что для маленьких детей не всегда было безопасно. Детей постарше – например, Сашеньку – брали. Вот фото 1955 года: в центре спиной к папе стоит Саша в пилотке (рис. 58).
Со мной отец время от времени просто гулял: мы отправлялись на берег Волги. Основных маршрутов было два. Первый – по улице Победы. Выйдя со двора, мы переходили на другую сторону Гражданской (ныне – проспект Октября), всякий раз осматривая бородатых атлантов, держащих балкон в знаменитом на весь город двухэтажном особняке купца Дунаева. Это сейчас я знаю, что это бывший особняк Дунаева, а тогда это просто был «дом напротив» с бородатыми дядьками, удерживающими балкон. Что в нем тогда располагалось, точно не знаю, но мне кажется, что там была дирекция махорочной фабрики, забор которой примыкал непосредственно к дому. Махорочная фабрика и была построена купцом Дунаевым. Наш путь пролегал мимо окон цехов, в которых работали набивочные автоматы. Можно было посмотреть, как машины набивают табаком бумажные гильзы. Летом окна были открыты, доносился шум станков и запах табака. На окнах была мелкая сетка, но размер ячейки позволял просунуть в нее сигарету. Что время от времени и происходило. Забавы ради рабочие могли изготовить длиннющую неразрезанную сигарету – хоть метр длиной. Слишком длинная, она, однако, ломалась под собственным весом, а вот сигарета сантиметров в 25—30 вполне себя держала, и ее можно было раскурить. Все это я не раз видел, когда рабочие своим знакомым передавали подобные сувениры. Дальше наш путь шел прямо до конца улицы, завершавшейся спуском к Волге. Сейчас это место радикально изменилось, потому что построен Октябрьский автомобильный мост. А раньше моста не было, к воде вел мощёный Пятницкий съезд. На воде была пристань, и работал перевоз на другой берег Волги – в Тверицы. К перевозу съезжались телеги, грузовики, сходились люди. Прямо тут, по берегу, мы прогуливались. Помню, как отец обратил мое внимание на небольшую лодку, изготовленную из сварных металлических листов. Она покачивалась на волнах вблизи берега. Отец задал мне коварный вопрос: «Почему она не тонет? Ведь она из железа, а железо – тонет?» Не помню, что я ответил… Ясно, что я тогда ни про закон Архимеда, ни про плавучесть судов ничего не знал и знать не мог. Не запомнилось и то, как именно отец разъяснил причину этого «загадочного» явления.
В зимнее время этот же маршрут тоже не был лишен привлекательности: по бокам Пятницкого съезда ребятишки накатывали ледяные желоба, по которым можно было скатываться прямо на попе. Помню, что мне это делать было страшно: казалось, что горка высокая, скорость большая, можно разбиться. Но – скатывался. Такие же желоба были накатаны и на другом – главном – спуске к Волге, который назывался, да и сейчас называется, Красный съезд. По его краям росли двухсотлетние липы, стволы которых разрушались от старости, поэтому поврежденные места заделывали битыми кирпичами и цементом, а иногда ещё и сверху покрывали жестью. Считалось, что так продлевается жизнь этих почтенных великанов. Но путь к Красному съезду – это уже другой, второй маршрут наших прогулок с отцом. У этого маршрута имелись разные варианты достижения одной цели – Стрелки. Можно было дойти до Красного съезда и пройти по набережной мимо беседки – так чаще всего и поступали. Но иногда отец выбирал более длинный путь: сворачивал с Гражданской на Ушинского, потом, пройдя по бульвару, уходил в какой-нибудь переулок, пересекал Трефолева и выходил к церкви Ильи Пророка. И мы оказывались уже в длинном сквере, окончанием которого и была Стрелка. Сейчас этот маршрут в его окончании преградит вновь построенный Успенский собор, а раньше сквер завершался клумбой, вокруг которой были дорожки и садовые скамейки (рис. 59).
Там отец усаживался и либо погружался в свое чтение – газет, научных статей и т.п., предоставляя меня самому себе, – либо читал мне что-то специально для этого взятое из дома. Хорошо запомнилось, как он читал мне из сборника «Childrens Stories» сказку «The Three Pigs»: да-да, на английском языке! Более или менее прилично отец знал немецкий – именно немецкий был главным международным языком науки и в XIX, и в ХХ веке, в первой его половине. Только исход Второй мировой войны изменил баланс – и самих научных исследований, и научной литературы – в пользу английского. Отец занимался английским, стараясь повысить свой уровень. Думаю, что того уровня, который требовался для чтения статей по специальности, он вполне достиг, а вот с разговорным языком, надо полагать, оставались проблемы. Впрочем, как у абсолютного большинства советских граждан. Разговорному языку учили плохо, да и надобности в этом ни у кого не было: за границу мы не ездили и с иностранцами не общались. Разговорным английским владели только профессиональные переводчики. Даже у специалистов – окончивших языковые вузы и работавших преподавателями английского в школах и вузах – чаще всего разговорный английский оставался в зачаточном состоянии. Оказываясь за границей, в Англии или Америке, они обескураживались тем, что ни они не понимают англичан и американцев, ни их толком не понимают. Я не раз слушал такие истории от тех из них, кто оказывался за рубежом в более поздние – шестидесятые и семидесятые – годы. Так вот: отец читал мне сказки вслух, старательно выговаривая английские слова: Three Pigs live in a house near wood. The three Pigs are brothers. До сих пор помню его голос, гримасу и усилия в произнесении звука [ð] … Книга эта сохранилась. Обложка оторвалась и потерялась, а основной блок жив и здоров. Сохранились и усилия —мои и братьев – по раскрашиванию иллюстраций цветными карандашами. Воспроизведу здесь одну страничку (рис. 60), а заодно и обложку другой книжки из семейной библиотеки – «Английские народные сказки» на русском языке (рис. 61).
Но чаще отец погружался в свое чтение, и я просто разглядывал Волгу. В зимнее время она была огромной белоснежной пустыней, и только вдоль нашего – городского, высокого берега – и в самые лютые морозы оставалась незамерзающая полоска шириной несколько метров. Говорили, что так происходит из-за того, что крупные заводы сбрасывают в Волгу много теплой и даже горячей воды. Через незамерзающую часть Волги устраивали понтонный мост, а по оставшейся замерзшей части люди ходили пешком (рис. 62).
Летом же по реке проплывало много всего: баржи, большие и маленькие пароходы, туда-обратно – в Тверицы – сновали речные трамваи «Бабушкин» и «Пчелка»… А в Которосли, вблизи впадения в Волгу, денно и нощно трудилась драга, выгребавшая со дна песок и ил, намывая рядом с собой песчаные острова. Думаю, она постоянно углубляла дно в том месте, где должны проходить суда. Тот «Парк Стрелка», который сейчас так любят горожане и туристы, в те времена не существовал. Большой «полуостров» намыли уже в семидесятые годы, разбили там парк, укрепили берег, соорудили фонтаны, установили памятник «1000 лет Ярославлю». А в те времена всего этого великолепия не существовало: был пустой песчаный мыс – что-то вроде отмели при слиянии двух рек у высокого берега. Это место использовали разве что как пляж в летнее время. Благоустроенного спуска от смотровой площадки вниз не было, была кое-как пробитая ногами извилистая земляная тропа. А Стрелкой в обиходе называли не этот мыс, а верхнюю часть – там, где смотровая площадка. Когда по радио пели песню «На Волге широкой, на Стрелке далекой гудками кого-то зовет пароход…» я не сомневался, что речь идет о «нашей» Стрелке. То, что дальше в песне поется «Под городом Горьким, где ясные зорьки…» меня с толку не сбивало.
Прогулки с отцом запомнились на всю жизнь. Что в них было такого особенного? – да ничего… Случай с чтением английских сказок – это редкий эпизод. Не припомню, чтобы отец как-то целенаправленно чему-то учил, что-то во мне воспитывал… Он чаще молчал, что-нибудь свое читал и лишь иногда мог на что-то обратить внимание или ответить на мои вопросы (рис. 63). Помню ещё одно событие: отец с тремя сыновьями отправился на лыжную прогулку. У каждого в семье были лыжи. У Павлика и Саши – купленные в магазине, обычные «школьные» лыжи. У отца и у меня – лыжи, когда-то давным-давно изготовленные дедушкой Иваном. Отцовские – длинные и весьма широкие: не менее 15 см! Мои – маленькие, детские. Крепления на наших лыжах тоже были «деревенские»: поперечная петля, в которую вставлялся валенок. В какой-то погожий снежный день отец собрал нас, и мы вышли на проспект Шмидта (теперь – проспект Ленина). По своей геометрии он был бульваром, то есть по его середине проходила пешеходная часть, по сторонам которой были озелененные летом и заснеженные зимой полосы. Вот по ним мы и отправились на прогулку.
Стоит вспомнить ещё один вид совместных прогулок – посещение бани. Поскольку дома горячей воды не было, то в баню ходили регулярно. Баня располагалась примерно там, где сейчас какая-то транспортная служба, вблизи мечети на ул. Победы. В баню мы шли дворами: переходили Гражданскую сразу напротив дома и углублялись во дворы и пустыри за махорочной фабрикой. Там, в частности, были грядки с картофелем, проходя мимо которого каждый из нас, благодаря отцу, запомнил латинское название растения: солянум туберозум. Внутреннее устройство бани и процесс помывки я помню смутно, а вот буфет, в который мы заходили после мытья, помню хорошо, потому что мне там полагалось получить так называемую «коврижку» – двуслойный бисквит с повидлом посередине.
И ещё вспоминается, как отец читал нам вслух.
Был, например, период, когда он нам почти каждый вечер главу за главой читал «Калевалу». Мы втроем спали в одной комнате. После того, как нас укладывали, папа садился посередине, раскрывал книгу большого формата и нараспев, старательно выговаривая непривычные финские имена, читал:
Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу —
Быть готовым к песнопенью
И начать скорее слово,
Чтоб пропеть мне предков песню,
Рода нашего напевы.
Я собрал все эти речи,
Эти песни, что держали
И на чреслах Вяйнямёйнен,
И в горниле Ильмаринен,
На секире Каукомъели,
И на стрелах Ёукахайнен,
В дальних северных полянах,
На просторах Калевалы.
Их певал отец мой прежде,
Топорище вырезая…
Их певал отец мой прежде… Были и другие «читки». Например, «Сирена», «Жалобная книга», «Предложение», «Дачный муж», «Медведь», «Хамелеон» или «Злоумышленник» любимого им А. П. Чехова. Впрочем, такие чтения случались, к сожалению, далеко не каждый день: по большей части отец сидел у себя в кабинете и работал.
Когда была возможность, папа спал днем – полчасика или около того. Помню, как он однажды, это было уже в Кишиневе, проснувшись, но, все ещё не вставая, неожиданно запел, оставаясь в своей любимой, как он говорил, позе: на спине и руки за голову. Пропел какой-то романс от начала до конца.
Папа никогда не курил, редко и мало пил спиртного. При каком-то торжестве, в застолье он поддерживал компанию, но собственного желания и стремления выпить, как мне помнится, у него не возникало. Вот у меня, например, такое желание периодически возникает, а у него – нет. Хотя в цитированных выше записях расходов из записных книжек имеются и «пиво» и даже «портвейн». Так что, думаю, иногда он, все-таки от расслабляющего воздействия алкоголя не отказывался.
По утрам папа всю жизнь делал зарядку. Чаще всего это происходило на кухне, пока все ещё спят. Гимнастический комплекс упражнений был им отработан, видимо, в молодые годы. Среди прочего мне помнится, как он изображает колку дров: расставив ноги, поднимает две руки, сцепленные ладонями вверх, и резко бросает их вниз, слегка при этом приседая и делая шумный выдох. Он был очень крепок физически. Говорил, что особенности его развития сложились в детстве, когда ему пришлось лет с шести помогать своему отцу пилить тёс, причем работая снизу. Напомню тем, кто не знает: «пилить тёс» – это распиливать бревно вдоль на доски. Бревно водружается на высокие козлы, там же находится старший – мастер. Он направляет пилу и следит за точным ее движением, строго соблюдая ширину каждой выпиливаемой доски. Тот, кто тянет книзу огромную пилу, стоя внизу, напрягает и, соответственно, тренирует мышцы плечевого пояса и спины. Отец был кряжист и широкоплеч.
Периодически отец вспоминал, рассказывал что-то из деревенской жизни. Скажем, подробно описывал обряд сватовства и свадьбы. Запомнилось – потому что казалось смешным, – как показывают невесту, приподнимая платок, накинутый на ее голову. При этом вопрошают: «Хороша невеста иль нехороша?» По обычаю, надо было в ответ не только нахваливать невесту, но и бросать деньги. Рассказывал отец и про то, как бывал шафером на венчании в церкви: держал «венец» – венчальную корону – и как это было непросто физически: надо высоко держать руки, корона тяжелая, процедура длительная, а венчальный венец бывает и трехкилограммовым…
Отмечу, что, несмотря на то, что и отец, и мать были крещеными, в детстве посещали церковь, как их многочисленные предки во многих и многих поколениях, сами они верующими не были. Их мировоззрение основывалось на научной, материалистической картине мира и было вполне устойчивым, гармоничным. Потребности «утешения» с помощью религиозных образов и обрядов на моей памяти не возникало.
В речи отца сохранялись некоторые элементы костромской манеры. Слышалось легкое «оканье», проскальзывали особенности ударения в некоторых словах. Скажем, не «на ло́шади», а «на лошади́», не «в о́череди», а «в очереди́», или «ревишь» вместо «ревёшь»: «Ну что ты ревишь»? Иногда он мог то, что все называют миской, назвать чашкой. Или о том, что должно куда-то вместиться, мог сказать – «уберётся»: «В этот чемодан всё не уберётся». Или об одежде, обуви или ёмкости (кастрюле, например), имеющей дыры, мог сказать «худая», «прохудилась». Впрочем, это уже довольно распространенное выражение. В целом речь отца была, конечно, городской, литературной, правильной и богатой, но некоторые костромские словечки и обороты проскальзывали. Характерна была и общая манера говорить: неспешно, певуче.
Случалось, что отец усаживал всех нас за рисование, показывал и подсказывал: сам он хорошо рисовал. Сохранился только один из рисунков таких домашних уроков, уже Кишиневского периода (подписан 3 мая 1959 г.). Это рисунок Павлика, причем далеко не самый лучший. Тем не менее, опубликую его – просто как память о событии. Голубая ваза с «золотыми» ободочками был установлена на подставку для цветов, окрашенную морилкой под красное дерево. Рисовали ее и я и Саша, но наши рисунки не сохранились.
Долгие годы в семейном архиве хранились графические работы отца, выполненные им ещё до войны. Одна из них – перерисовка тушью тонким пером маминой фотографии большого формата, примерно 30 на 40. Вторая – тоже перерисовка – довольно сложной многофигурной композиции с какой-то старинной гравюры с пасторальным сюжетом: двое – юноша и девушка – под сенью ветвистого дуба с многочисленной тщательно прорисованной листвой. Обе эти работы, к сожалению, оказались в архиве брата Саши и ныне, вероятно, утрачены.
Ещё одна традиция складывалась и прививалась в семье. Подарки ко дням рождения и прочие поздравления сопровождались самодельными рисунками, надписями и т. п. Размещу здесь одно из нескольких сохранившихся поздравлений – поздравление Павликом мамы с новым 1958 годом (рис. 65).
У отца было и ещё одно «проявление внимания к детям»: он регулярно измерял наш рост. Делалось это так же, как в большинстве семей и, думаю, во всем мире: ребенок становился у стены или у двери, к голове сверху приставляли книгу, стараясь держать ее горизонтально, и карандашом проводили на стене линию. Во многих семьях такие «линии роста» скапливались годами и превращались в своего рода музейный экспонат. Было это и в нашей семье, во всех квартирах, где довелось жить. Есть такое и сейчас: линии роста моих детей сохраняются на торце одной из дверей в квартире…
Отец же, как профессиональный научный работник, экспериментатор-исследователь не ограничился одними лишь линиями на стене, а завел, можно сказать, лабораторный журнал, в котором расчертил не только таблицу с цифрами (рис. 66), но и график на миллиметровке. И название этому дал вполне в научном духе: «Динамика роста детей». Первая запись в таблице сделана в 1950 году, последняя – в 1966. На графике, который я здесь не воспроизвожу, были также указаны данные родителей: «Папа – 170; мама – 158 по состоянию на 25 мая 1957 года».
Прогулки с отцом продолжались и в последующие годы, уже в Кишиневе. Гулять со мной он ходил на Комсомольское озеро, в Долину Роз и на бассейн «Локомотив». Надеюсь, мое перо мемуариста добежит и до этих воспоминаний.
Не знаю, каким образом отцу удалось сформировать во мне такое глубокое, непреходящее чувство любви к России: русской природе и вообще всему русскому? Не он один, конечно, повлиял, это в нас пестовала и матушка. Мама действовала напрямую, вслух проявляла свою любовь к России, к русским людям, русской культуре, языку, подталкивала к соответствующему чтению, знаниям. Отец же ничего такого не говорил. Но во мне живет переживание – как некий момент истины: во время одной из совместных прогулок мы с ним стоим на каком-то возвышении, откуда открывался вид на долину, перелески, речушку… Он молчал, мы просто стояли и любовались, и что-то вошло в меня, родилось во мне и осталось жить там навсегда. Свершилось таинство рождения иррационального чувства любви к своей стране.
