В пасмурный осенний день на службу к Федору Никифоровичу неожиданно зашел Финштейн. И по лицу его Гаврюшин догадался, что случилось нечто особенное.
Финштейн отвел Федора Никифоровича в сторону и сказал ему, прерывающимся от волнения голосом:
– Только что узнал, что в нашем городе находится проездом редактор одного столичного иллюстрированного журнала. Журнал, правда, не ахти какой, но вам это безразлично!.. Важно, чтобы хоть раз где-нибудь напечатали… А там уж пойдет!
Гаврюшин молчал. Видно было, что это известие произвело на него подавляющее впечатление.
– Вам обязательно нужно к нему сходить… – продолжал Финштейн. – И сходить сегодня же, ибо он завтра уезжает. Остановился он в Гранд-отеле. Фамилия его Бочаров.
– А… зачем?.. – тихо спросил Федор Никифорович.
– Как зачем?.. – Представьтесь!.. Дайте ему какую-нибудь рукопись!.. Попросите напечатать!
Федор Никифорович задумался. Предстояло в первый раз в жизни столкнуться лицом к лицу с представителем того загадочного мира, каким рисовалась в воображении Гаврюшина каждая редакция… И сразу застучало в висках, похолодели конечности…
– А вдруг не примет?.. – робко посмотрел он на Финштейна, и голос его дрогнул.
– Вот ерунда! Отчего не примет? Как никак, вы все-таки свой брат – литератор. Только не забудьте дать швейцару свою визитную карточку… У вас есть карточки?..
Гаврюшин смутился. Будто уличил его Финштейн в чем-то нехорошем. И ответил, не поднимая глаз и вздыхая:
– Нет, у меня никогда не было карточек!
– Напрасно, – серьезно заметил Финштейн. – У каждого литератора обязательно должны быть визитные карточки. Это делает тон!.. Ну, если нет карточки, просто скажите швейцару: «литератор Гаврюшин»!..
Он заторопился…
– Ну-с, я побегу!.. Ведь, я прямо со службы!.. Так обязательно сегодня снесите Бочарову рукопись!..
В дверях Финштейн остановился.
– Снесите ему, хотя бы: «Первую жертву»… Она у вас, пожалуй, лучше других! И не особенно большая! Нельзя первый раз большой вещью запугивать!
Остаток этого служебного дня прошел для Федора Никифоровича каким-то туманом, в котором мелькали смутные тени людей, слышались чьи-то голоса… Работа вываливалась из рук, и мозг упорно отказывался думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящего свидания.
Тускло мигали керосиновые фонари у подъезда Гранд-отеля, когда Гаврюшин, с рукописью под крылаткой, подходил к гостинице.
Он порядком устал, так как пришлось сбегать со службы домой и вернуться назад в город… Но ноги его тряслись не от усталости, а от волнения. Он никак не мог себе представить, что увидит сейчас наяву редактора, настоящего редактора, одного из тех, которые так безжалостно не хотели пускать его, Гаврюшина, в литературу! И старая скорбь, накоплявшаяся в груди за двадцать лет обидными каплями, вдруг выросла в гору какого-то беспросветного отчаяния… Казалось невозможным и неестественным новое унижение, и пугала перспектива новых ожиданий, тревог и разочарований.
И был момент, когда Федор Никифорович повернул назад, не желая входить в гостиницу. Но вспомнил Финштейна, его ласковый, ободряющий голос. И вошел.
Внизу, у лестницы, покрытой сильно потертыми бархатными коврами, дремал пожилой швейцар. Увидя Гаврюшина, он сделал движение подняться, но, рассмотрев убогую крылатку, сел опять, вопросительно смотря на вошедшего.
– Чего вам? – грубо спросил швейцар, и в его голосе зазвенела ненависть, словно он видел в Гаврюшине заклятого врага.
Федор Никифорович призвал на помощь все свое мужество.
– Господин Бочаров… дома?..