Kitabı oku: «Свободное падение», sayfa 6
– Я убогий? Ты на себя посмотри. Это нормально, морочить голову и своему парню и мне?
– Кто ты такой, чтобы учить меня? Нашёл крайнюю? Ты со своими проблемами разберись.
– С какими проблемами?
– Не знаю. Тебя надо спросить.
Стою ошарашено посередине комнаты. Это уже не «гвоздики», тут пахнет отклонениями посерьёзнее. Нет, она не просто странная, она сумасшедшая. Хорошая девушка, но в голове системная ошибка.
Сначала сама лезет в постель, а потом – опаньки! – со всего маху пощёчину. Нормально?
Не выдерживаю, врываюсь вслед за ней в спальню.
– Нет, ты мне всё-таки объясни – за что?
Она смотрит на меня, будто это я сумасшедший, а не она.
– За что?! За то, что воспользовался моей безвыходной ситуацией. Ты считаешь это нормально? Да?
– Какой ситуацией?
– Какой?! – Мой вопрос заставляет её задохнуться от возмущения, она снова порывается закатить мне пощёчину, но я перехватываю её руку, смотрю в дышащее ненавистью лицо.
Стоим друг против друга, воинственно раздувая ноздри. Я не выдерживаю первый, – не отпуская её пленённую руку, грубовато хватаю за талию. Девчонка напрягается, пытаясь вырваться, смотрит с ненавистью мне в лицо, раздувает ноздри. Борьба возбуждает, но сопротивление девчонки не попытка набить себе цену – похоже, в этот раз всё серьёзно.
Прежде чем отпустить девчонку, пытаюсь вырвать у неё последний, ни к чему не обязывающий поцелуй, и в ту же секунду её будто сорвало с тормозов, – хватает меня растопыренными пальцами за затылок, тянет к себе, и в ту же секунду дверной визгливый звонок пронизывает её насквозь. Молния испуга передёргивает тело, Катя испуганно отталкивает меня. Будь на её месте другая – плевать бы нам было на звонок – идите все лесом, видите, дома нет никого. Но Катя торопливо поправляет свитерок, подбородком кивает в сторону прихожей – давай, мол, чего застыл.
Дурная привычка не смотреть в глазок. Распахиваю дверь – на пороге тётка лет под пятьдесят. Слова сказать не успеваю, – она теснит меня широкой грудью, врывается в квартиру.
– Э-э… – Я только и успеваю, что ухватить её за рукав. – Женщина, вы ничего не перепутали?
Разъярённым движением плеча, она вырывает рукав из моей руки.
– Катя! – громко зовёт она, порывистыми шагами преодолевая коридор.
Телефонный провод цепляется за ногу, аппарат как камень из пращи улетает с подзеркальника, с грохотом разлетается на части. Женщина даже не оборачивается.
– Ты здесь? – кричит она. – Собирай вещи! Быстро!
– Мам, ты чего? – Катя появляется в двери спальни, смотрит удивлённо и растеряно.
Я спешу ей на помощь, сзади подходя к женщине.
– Здравствуйте, мы не успели познакомиться.
Женщина внезапно оборачивается, – лицо настолько искажено гневом, что я начинаю опасаться, в своём ли она уме?
– А ты вообще молчи, поддонок!
Я настолько ошарашен таким поворотом дела, что не сразу нахожу нужные слова:
– Нормальный поворот… Может, объясните…
Договорить не успеваю, – женщина наотмашь ударяет меня по лицу. Слава Богу, в ту минуту в её руке была свёрнутая в трубку газета, а не зонтик или что-нибудь потяжелее. Газета звонко прилипает к моей щеке, женщина с ненавистью в глазах снова замахивается, но в этот раз не достаёт меня, – хлещет по моим рукам, нещадно мочаля газету.
– Маньяки!.. Педофилы!.. Совесть! Потеряли!.. Чтобы вас всех!
Она задыхается одновременно и от злости, и от усилий достать до моего лица. Подставляя руки, отступаю к двери.
– Да вы объясните сначала…
– Щас объясню! – Лупит по рукам изо всех сил. – Маньяк озабоченный! Урод!..
Понимая, что до моего лица ей не дотянуться, она швыряет в меня истерзанную газету, возвращается к дочери:
– Где твои вещи? – Врывается в спальню, в спешке кидает из шкафа на кровать вещи. – Это твоё?.. Это?.. Где сумка?
– Мама, угомонись, – пытается образумить её Катя.
– Я спокойна! Спокойна, как никогда! – кричит ей в ответ мать. – Где сумка? Не стой как вкопанная. Соседи тёти Лизы уехали за границу на целый год. Ключи ей оставили – присматривать. Поживёшь там. Все условия. Не то, что в этом сраче.
Она брезгливо смотрит на обои, заглядывает под кровать, потом за шкаф и вытягивает на свет божий сумку, кидает в неё вещи – кучей, без разбора. Потом идёт с ревизией на кухню.
Понимая, что задавать вопросы бесполезно, прислоняюсь плечом к кухонному косяку, молча смотрю на женщину.
– Не переживай, – гремит она тарелками. – Я свою посуду знаю, лишнего мне не надо.
Молчаливо ищу взгляд Кати, вопросительно изгибаю брови. Девушка так же молчаливо закатывает глаза к потолку, разводит руками.
Пожимая в ответ плечами, присаживаюсь на корточки перед телефонным аппаратом. На этот раз дело сложнее: пластмассовые крепления сломаны, корпус треснул.
Сумасшедшая семейка. Что мать, что дочь.
Управившись на кухне, тётка проходит мимо с двумя полиэтиленовыми пакетами в руках. Грубо толкает меня пузатым пакетом, чтобы посторонился, хотя я и так едва не сел на подзеркальник, чтобы пропустить её. Больно ударяет по колену чем-то железным – вроде сковородой, ручка которой торчит из пакета.
– Теперь, когда вы успокоились, – пытаюсь наладить контакт. – Может, объясните?
– Это я успокоилась? – Она сгребает пакеты в левую руку, потрясает освободившейся правой. – Я и была спокойна. Ты не знаешь, какая я в гневе.
Протянув дочери руку, тянет её прочь из квартиры, ничего не объясняя, гордая в своём возмущении. Женская логика в том и состоит, чтобы ничего не объяснять, – мол, должен сам всё понимать. Если эта логика передаётся по наследству, тогда – атас!
Облегчённо отдуваясь, закрываю за женщинами дверь, подбираю с пола газету и вдруг застываю, как истукан.
Япона мать!
В комнатных тапках бросаюсь вон из квартиры, выскакиваю на обледенелое крыльцо, но уже не видно ни Кати, ни её матери, – лишь белый пар густо вьётся из-под уезжающего такси.
Тупо гляжу в рваную измятую газету и по мере того, как отхожу от шока, события последних двух дней предстают передо мной в совершенно ином свете. Становится ясной и женская логика Кати. И сумасшествие её матери.
Ни телефона. Ни адреса. Ни названия того райцентра, из которого она приехала. Самое смешное – я даже фамилии её не знаю. Последняя зацепка – Денис, но и тот не может мне помочь:
– Извини, старик, был её телефон на какой-то бумажке записан – затерялся.
– Ты даже паспорт у неё не попросил?
– Видел я её паспорт, но у меня голова не дом советов. Простая такая фамилия, из тех, что сразу путаются в голове. То ли Фёдорова, то ли Федотова… Нет, погоди… Может, Филатова?
– Ты меня спрашиваешь?
– Извини, старик…
На этом можно было бы и закончить эту историю, которая случилась со мной год назад. Закончить и забыть, как глупый сон.
Катя не пришла ни за забытой плойкой, ни за тем, чтобы объясниться, ни просто попрощаться. Да и с чего это ей было объясняться? Всё сложилось так, что объясняться и молить о прощении нужно было мне. Хотя вина моя слепа как не вылизанный котёнок.
Всё оставшееся время до отъезда в Африку я пытался найти Катю и хоть как-то оправдаться. Но город тщательно тасовал и прятал людей в своей полумиллионной колоде, а я не фокусник, чтобы закрытыми глазами вытащить нужную карту.
Оставалось одно – забыть и о девчонке, и об этом нелепом случае, и о газете. С последней всё ясно – в мусорный бак, и дело с концом. Я так и поступил, но перед этим, сделал из неё вырезку и зачем-то таскал этот газетный клочок в портмоне, как конченный мазохист, делая себе больно снова и снова.
Эта крохотная вырезка была со мной и тогда, когда я подписывал в Дубаи новый контракт на работу, и тогда, когда выпал этот злосчастный рейс в Дарфур, и тогда, когда загруженный под завязку транспортник коснулся взлётно-посадочной полосы, экстренно тормозя и оставляя на память африканской бетонке жирный след дымящейся ярославской резины.
А потом чернокожие парни с калашами на плечах повели нас к глинобитному сараю, которому предстояло стать нашим невольным домом на долгие десять месяцев. У меня было вдоволь времени, чтобы наблюдать за тем, как лежащий в моём портмоне злополучный клочок бумаги желтеет день ото дня, превращаясь в допотопную реликвию.
Но желтела только бумага, а мои глупые и необъяснимые чувства оставались неизменными, и мне с каждым днём всё сильнее хотелось найти Катю, чтобы раскрыть ей те обстоятельства, которые свели нас вместе. Она, конечно, имела полное право считать меня моральным уродом, но мне казалось, что несмотря на всю нелепость ситуации, в которой мы оказались, она успела разглядеть во мне человека. Я ведь тоже считал её едва ли не съехавшей с катушек, но это не помешало мне запасть на неё. Может и она хоть изредка вспоминает обо мне.
Вскоре у меня появился шанс напомнить о себе. После того, как экипаж вызволили из плена, по всем телеканалам замелькали наши небритые лица. В Шереметьево встречала целая свора журналистов. Цветы, слёзы, вспышки фотоаппаратов.
Мне на секунду показалось, что я увидел в толпе Катю и сердце моё споткнулось прежде, чем броситься в сумасшедший бег. Но это была лишь похожая на неё девчонка-корреспондентка. Она задавала какие-то вопросы, я рассеяно отвечал. Потом благополучно попал в руки встречающих меня друзей.
Прежде чем сесть в машину, я долго оглядывался.
Надежда умирала последней.
– Чего застрял? – Привлекая моё внимание, Денис похлопал ладонью по крыше автомобиля. – По Африке соскучился?
– Едем-едем. – Успокоил я его, доставая из портмоне злополучную вырезку.
С усмешкой разжав пальцы, отдал её ветру.
Иногда прошлое надо отпускать – легко, как два пальца разжать, чтобы оно не стало тяжёлым грузом. Если получится.
Вырезка полетела, двоясь на фоне белых облаков, отражённых в высоких стёклах фойе. На прощание кувыркнулась, показав обведённое ядовито-жёлтым фломастером объявление, которое мои друзья дали в городскую газету, надеясь сделать сюрприз к моему прошлому возвращению из Африки.
«Бесплатно сдам квартиру молодой красивой девушке. Секс два раза в месяц».
Собачий вальс
1
Куда деваться пацану между окончанием школы и призывом в армию? Вот и сторожил Витька Янчевский небольшую мебельную фабрику, которая стояла на стыке двух городских районов, – исторической Кривой Балки с её путанными булыжными улочками и районом новостроек, за которым в народе прочно закрепилось название «БАМ».
Построенная в дореволюционные времена фабрика не впечатляла индустриальным пейзажем: из-за щербатой кирпичной ограды виднелись только ржавая дымоходная труба на проволочных растяжках, позеленевшие от времени шиферные крыши, да кроны каштанов и берёз. Сторожка, как водится, ютилась у решётчатых металлических ворот.
В один из вечеров Витька принёс за пазухой щенка, – чёрного с белыми «носочками» и «манишкой».
– Петрович, ты говорил, нам пора пса завести. – Парень выпустил щенка на вахтёрский топчан, покрытый некогда сиреневым, а теперь линялым и истёртым до белой нитяной основы одеялом. – Прошу любить и жаловать.
Витькин напарник, – всю жизнь отработавший на фабрике пенсионер, – шершавой ладонью взял щенка под тугой живот.
– Ишь, пузо отпучил. Ладно-ладно, не ерепенься. – Прижал к груди, потрепал по загривку. – Новые владения тебе покажу.
Так Шарик оказался на мебельной фабрике. Всё нравилось ему в этой новой для него жизни: и дурачиться, гоняясь за тополиным пухом, и с лаем бежать за выезжающими в фабричные ворота автофургонами с надписью «Мебель», и так азартно терзать зубами забытую на складской рампе промасленную спецовку, чтобы неокрепшие уши трепались из стороны в сторону, как тряпичные.
Нравилось, склонив на бок голову, приподнятым ухом внимать, как лишённый других слушателей Петрович очень серьёзно втолковывает ему газетные истины о гласности, перестройке, ускорении. И о Владимире Савельевиче, директоре фабрики. Теперь уже бывшем.
Несколько дней назад в людской сутолоке возле центрального универмага Владимир Савельевич Головин встретил одноклассника. Лавируя в толпе, они почти разминулись, но осенённые внезапной догадкой одновременно оглянулись и в полуобороте пытливо щурили глаза, с трудом узнавая друг друга:
– Головин?.. Володька?
– Шуруп! Ты?!
– О, брат – вспомнил. А я давно уж кличку свою забыл.
– Извини… Столько лет не виделись, а первое, что пришло в голову – Шуруп.
Отыскать местечко, чтобы отметить встречу, оказалось непросто: ближайшая закусочная закрыта, другая переделана в безалкогольное кафе «Русский чай». Пришлось приютиться в сумрачной полуподвальной пивной, где под табличкой: «Место для отстоя пива» сползала по тяжёлым бокалам пена, тускло блестел медный пивной кран, и на щербатое фарфоровое блюдце падали мятые купюры, на замену которым звонко сыпались мокрые монеты: «Сдачу заберите».
Вспоминая молодость, так растревожили души, что "под ностальгию" нестерпимо захотелось чего-нибудь покрепче пива. Борьба с пьянством была в самом разгаре, но буфетчицу, которая от нового указа теряла свои "нетрудовые", уговорили быстро, – опасливо поглядывая на входную дверь, женщина из-под прилавка плеснула по сто пятьдесят граммов "Столичной" прямо в бокалы с пивом. И понеслось: «Помнишь, как тушили на крышах немецкие "зажигалки"?.. А как уезжали в эвакуацию?.. А физика нашего помнишь?»
Этих «помнишь» накопилось столько, что казалось, ночи не хватит лишь коротко помянуть о них. После закрытия пивной долго говорили на скамейке городского сквера. Извели все сигареты – последние докуривали до фильтра.
Часам к десяти, когда в головах уже рассеялся хмель и стал иссякать тайничок общих воспоминаний, сидящие на скамейке мужчины попались на глаза дружинникам. Приданная в качестве поддержки "канарейка" оказалась рядом, и одноклассников без долгих разбирательств увезли в вытрезвитель.
Спустя два дня на внеплановом собрании первичной партийной организации Мебельной фабрики номер восемь Владимира Савельевича Головина, 1932 года рождения, решением шестнадцати голосов против одного, исключили из рядов КПСС.
– Двадцать лет с ним работаю – в жизни пьяным не видел. А тут из-за ста граммов стал поперёк линии партии. Вот те, бабка, и перестройка, – Петрович досадливо мотал головой, доставая из нагрудного кармана спецовки надорванную пачку "Беломора", выколачивал из неё об палец папиросу. – У них там в райкомах соцсоревнование. Понимаешь, Витёк? Кто раньше под козырёк возьмёт и больше членов партии исключит.
Петрович был невысокого роста, худощав, не по годам подвижен. Степенность не клеилась к старику: говорил он азартно, жестикулировал яро, мимику не сдерживал. Сердито гоняя во рту дымящую беломорину и помахивая в воздухе давно уже погасшей спичкой, нервно ходил из угла в угол. Шарик со щенячьей неуклюжестью едва успевал сторониться.
– Рапортовать в горком о том, как идёт борьба с пьянством надо? Надо! А горкому – в обком? А обкому – ещё выше? Вот и попал наш Савельич под раздачу, а на его месте мог оказаться и ты, и я.
– А чё я? – не понял Витька. – Я не пью.
– Да кто тебя спрашивать будет, им главное галочку поставить.
Сторожка была тесной – пять шагов по скрипучим половицам, хоть вдоль, хоть поперёк. Одно окно выходило на тенистую улицу, второе в проходную – узкий коридор с визжащей железной вертушкой. В одном углу – тяжёлый канцелярский шкаф, в другом – вахтёрский топчан. У внутреннего окна письменный стол с телефоном и засаленным на углах журналом регистрации приходов и уходов.
Стена увешена обложками «Советского экрана» семидесятых-восьмидесятых годов: Ульянов, Баталов, Артмане. Витька пытался подселить к ним нового кумира, но Ульянов и Баталов не уступили, а Петрович, так и вовсе грудью стал, – пришлось Брюсу Ли приютится в простенке за шкафом.
– Я на собрании слово взял, ну и рубанул им правду-матку! – Старик глянул на обгорелую спичку в своей руке, будто впервые увидел её, раздражённым жестом метнул её в мусорную корзину. – Думаешь интересно им мнение старого коммуниста из простых рабочих?! На бюро райкома-то всё уже было решено, им требовался только протокол из первички. Поэтому инструктор из райкома такой непробиваемый был, будто броня у него во лбу.
Петрович остановился, оборвав скрип половицы на самой высокой ноте, постучал костяшками пальцев по лбу, непонимающе развёл руками.
– Молодой же ещё совсем, – зелень зелёная, а встал и как начал меня отчитывать! Мол отстал я от жизни, не чувствую духа времени, саботирую перестройку. И напористо, знаешь, так! Будто я провинившийся малолеток. … А наши-то, слышь? В цеху едва слюной от возмущения не брызгали, а как до голосования дошло – глаза опустили и руки кверху тянут. Перестройщики, мать их за ногу! Понимали же – раз из партии исключён, то и директором быть не моги.
Витька спросил "солидным" голосом вчерашнего мальчишки, впервые почувствовавшего свою мужскую значимость, и всюду, – надо и не надо, – старающегося ею щегольнуть: и брови нахмурит и желваками поиграет, и на басок перейдёт:
– Куда ж он теперь?
– Нашли ему место – мастером в цеху, а он упёрся: нет, говорит, раз недостоин быть директором, значит и мастером недостоин. В сторожа, говорит, пойду. Шумиха поднялась – как так? Бывший директор и в сторожа?! Не поймёт народ. В райком его вызывали, уговаривали, – ни в какую! – стоит на своём, хоть стреляй. Сменщиком нашим будет.
Отведя душу, Петрович затолкал окурок в приспособленную под пепельницу консервную банку, привлекая внимание Шарика, похлопал ладонью по ноге:
– Ладно, пошли посмотрим, что у нас на территории делается.
У двери коричневая половая краска была исшаркана ногами до голого дерева, как на провинциальном стадионе до проплешин бывает вытоптана во вратарской площадке трава. На этой деревянной проплешине, Петрович что-то вспомнил, обернулся:
– Кстати, того бронелобого инструктора нам вместо Савельича директором назначили. Олег Юрьевич. Из бывших комсомолят. Месяца два, говорят, инструктором в райкоме партии проработал, и прямым ходом в директора! Шарик уже успел с ним познакомиться, – Петрович оглянулся в поисках щенка, который деловито обнюхивал порог сторожки. – Это, ты, правильно штанину ему обмочил. У мальчишки ещё молоко не обсохло, а он уже надулся как индюк. За душой при этом – ни-че-го! Так… – старик брезгливо пошевелил пальцами. – Красиво трепануться на публике, да позу эффектную принять. Дитя перестройки.
С того дня Савельич стал работать сторожем на фабрике. Был он полной противоположностью Петровичу – спокоен, нетороплив, комплекция «директорская»: широкие плечи, приметный живот, крупная лысая голова. Но по характеру был прост, выше других себя не ставил. «Свой мужик!» – говорили о нем рабочие. Петрович и Витька были рады такому сменщику, да и Шарик, который быстро осваивался на фабрике, был доволен таким прибавлением в своей стае.
Когда щенячья неуклюжесть стала сменяться природной собачьей ловкостью, Шарик вечерами увязывался за Витькой в старый городской парк, где летняя танцевальная площадка «Улыбка» теперь гордо называлась дискотекой и мигала под сводами старых лип цветными суматошными огнями.
Закадычные Витькины друзья – Генка Тимарин по кличке Тимур, Васька Примус, Юрка Китаец – дымили табаком, пили из горла вонючую жидкость, которую Петрович называл "зелёным змием", подтрунивали над Витькой, который воротил от бутылки белобрысую, розовощёкую голову.
– Ты пацан или не пацан, Яня?
– А то за бутылкой молока сбегаем.
– Тебе поллитровки хватит, или литрушку нести?
Хохот стоял такой, что Шарик испуганно выскакивал сквозь прутья металлической ограды, и уже из окружающей танцплощадку темноты смотрел, как Витька неохотно берёт бутылку, брезгливо цедит «змия» сквозь зубы. Через десять минут парень неумело прикуривал сигарету, а вскоре и вовсе смелел: обнимал голоногих девчонок, трясся в танце и, падая на колено, лихорадочно терзал в такт музыке воображаемую гитару.
Один раз Шарик попал с ним в передрягу. Сам виноват – сколько ни гнали его, а он увязался. Витька с друзьями шёл на Мельников пустырь, на котором по традиции сходилась выяснять отношения бамовская и балкинская братва – пацаны от четырнадцати до восемнадцати лет.
В тот вечер стычка была короткой, обошлось без крови и проломленных голов. Даже разогреться не успели, как с двух сторон завыли сиренами милицейские "уазики". Пацаны бросились врассыпную. В слепящем, парализующем свете автомобильных фар среди брошенных цепей, кусков арматуры и самодельных нунчак, сделанных из деревянных сковородных ручек, остался только испуганный Шарик.
Уже в полной темноте рысцой возвращаясь на фабрику, он напоролся на безжалостных кладбищенских псов и спасся только тем, что нашёл узкий лаз под забором. Но ухо ему успели раскромсать. На всю жизнь сохранилась на ухе память о том вечере, а ещё осталось понимание того, что не всё в этом мире так радужно как кажется с первого взгляда и, пока не поздно, надо учиться показывать зубы и защищать себя.
А ещё был случай, после которого в его жизни появился новый человек – Галка. На углу у подземного перехода её обобрал до нитки Гарик-напёрсточник. Девчонка и сама не поняла, как это произошло. Под напёрстком, где должен был лежать шарик, – лопни глаза! – оказалось пусто, а на кон в выигрышном азарте первых ставок уже были брошены все деньги взятые из дома для поездки в неведомый и желанный город.
Галка сидела на бетонном парапете подземного перехода и плакала. Случайные прохожие не могли добиться от неё ничего вразумительного, а Витька подошёл, за руку её взял и выведал в пять минут, что она из захолустной деревеньки Парамоновки, что приехала устраиваться на работу, а теперь осталась без денег и не то, что квартиру снять – домой вернуться не на что. Да и умирать будет, а в деревню, где нет ничего кроме пьянства и скуки, не вернётся.
Витька заговорил было с Гариком, но тот только смеялся в ответ, а сцепиться с ним парень не решился, – непростой тип был Гарик: уживался и с бамовскими и балкинскими, и с центровыми дружбу водил.
Шарик сразу проникся преданностью к Галке. Её старые разбитые босоножки ещё пахли полынью того просёлка, которым выходила она на шоссе, чтобы остановить автобус до города. А ещё весело пахло от неё другим щенком, с которым она перед самым отъездом играла и которого, наверное, очень любила.
В ту ночь девчонка перекантовалась в сторожке, а на следующий день Петрович взял её жить к себе, в пустую стариковскую квартиру. Вскоре стараниями старика Галку приняли на работу посудомойкой в маленькую фабричную столовую.
К осени Шарик стал забывать о былой наивности: о том, как по-щенячьи мочился, позорно присаживаясь на задние лапы, как едва не упал, впервые задрав лапу на забытую у курилки бутылку «Жигулёвского». Но когда сами по себе полетели с деревьев листья, он долго и удивлённо глядел на их кружение, а потом, с уже забытой шалью, погнался за листвой, как когда-то гонялся за собственным хвостом.
Вечерами, когда восходящая луна тщетно пыталась спрятаться за редеющими берёзами и каштанами, Галка приносила в сторожку ужин. Наскоро перекусив, Петрович деликатно уходил в дальний угол двора, старательно шаркал метлой, и вскоре в снопах фонарного света поднимались густые сизые дымы, тянуло томящим душу запахом горелых осенних листьев. А Витька и Галка садились в беседке-курилке, приютившейся под старым каштаном, о чём-то ворковали, не замечая Шарика. Добиваясь внимания, пёс поскуливал, тыкался мордой им в колени, но парень с девушкой лишь отпихивали его и привставали, чтобы встретиться головами где-то над деревянным столом.
Яркая вечерняя звезда неуловимым движением часовой стрелки спускалась за шиферные крыши, прохлада растекалась в вечернем воздухе, и где-то далеко за прозрачными силуэтами поредевших тополей тоскливо постукивал колёсами уходящий из города поезд: "татах-татах… татах-татах… татах-татах…"
Обиженный Шарик, помахивая хвостом, уходил в густой туман осенних дымов – искать верного Петровича.
В армию Витьку забрали поздней осенью. Он уже получил расчёт на фабрике, но в ту ночь вызвался заместить заболевшего Савельича. Не любил он шумные и длинные проводы.
Два дня до этого беспрерывно моросил дождь, а к вечеру стих. Ветер бросал прозрачную дымку облаков в спину размытому, сгорбленному месяцу. Каштаны совсем облетели, на них остались только редкие мокрые звёзды, да и те вскоре слизала текучая дымка.
У фабричных ворот горланили несколько пацанов, одетых по призывному, в то, что поплоше – неизменные Витькины друзья: Примус, Китаец, Тимур, ещё кто-то. Стеклянными брызгами разлеталась разбитая о каменный забор пустая бутылка, из-за ворот несло водкой и табачным дымом, дребезжали струны гитары:
Вот, – новый поворот,
И мотор ревёт.
Парни ревели так, что собаки завыли, где-то аж у Мельникова пустыря.
Что он нам несёт,
Пропасть или взлёт?..
Шарику надоело проявлять усердие, – на его лай пацаны не обращали никакого внимания. Он мордой приоткрыл дверь, протиснулся в тускло освещённую уличным фонарём сторожку, лёг у двери.
– Яня, бросай свою тёлку, – кричали парни. – Ты пацан, или не пацан?.. Слышь, Яня?..
Парни приходили забрать с собой Витьку, но тот впервые не поддался зову пацанской дружбы, – что-то горячо шептал Галке на ухо. Косой свет уличного фонаря лился через рябое от дождя стекло на голые Галкины ноги, – рука Витьки путалась в подоле задранного платья.
– Вить, погоди…
– Ну?
– Шарик смотрит.
– И что?
– Собаки, говорят, всё понимают.
– Ну и пусть… – Витька уже не шептал, пыхтел Галке в ухо: – Пусть понимают…
– Витя, Вить!
Парень сердито соскочил с топчана, хлопнул Шарика по заду:
– Ну-ка, друг, погуляй! – Грубовато вытолкал упирающегося пса за дверь. – Давай-давай…
Когда утро уже чуть прикрутило фитилёк и яркие лучистые звёзды превратились в бледные соляные крупинки, Витька разыскал Петровича, который задумчиво курил под складскими навесами. Пожал ему на прощание руку:
– Смотри, Петрович, чтобы Галку никто не обижал. Вернусь, – замуж её возьму.
С девушкой Витька прощался у ворот – не хотел, чтобы она тащилась по незнакомому городу до военкомата. Вскинул на джинсовое плечо серый брезентовый рюкзачок.
– Ждать будешь?
– Буду… – Потупив глаза, Галка стояла в позе сконфуженной малолетней девчонки, соприкасаясь голыми коленками и сдвинув навстречу друг другу носки плоских туфелек.
Витька торопливо поцеловал её и, уже отойдя шагов на десять, оглянулся, словно хотел запомнить на всю жизнь и Галку, тоскливо держащуюся за металлические прутья ворот, и окно сторожки, и всю фабрику.
Шарик проводил его до подземного перехода, в глубине которого блестела дождевая вода. Уже у самых ступеней Витька присел на корточки, взял пса обеими руками за морду, поцеловал в холодный нос. Шарик удивлённо склонил набок голову, – в Витькиных глазах блестела мокрота, какая бывает только тогда, когда в глаза дует острый холодный ветер.
Широкими прыжками парень сбежал в переход, разбил ботинком отражённый в луже неоновый свет, скрылся за углом. Над перекрёстком жалко повисла полинявшая от дождей, едва освещённая светом дальних фонарей растяжка: "Перестройка. Гласность. Ускорение". Сквозь мигающие огни переведённых в ночной режим светофоров прошелестела мокрыми шинами то ли слишком поздняя, то ли слишком ранняя машина. В тёмных громадах бамовских девятиэтажек врозь зажигались первые утренние окна.
Шарика подмывало заскулить. Он поднял голову к туманному месяцу и впервые понял, почему даже здоровенные злющие псы иногда садятся ночами на пригорке и, до ломоты закидывая к небу голову, выпускают из груди накопившийся там дикий протяжный вой.
2
Прислонившись спиной к стене, Галка растеряно поигрывала скрипучей дверью сторожки – то прикроет, то приоткроет. На девушке уже были не пахнущие полынью истоптанные босоножки, а изящные лаковые туфли на шпильках. Русую косу она сменила на всклоченную городскую стрижку. Короткая юбчонка плотно обтягивала ягодицы, лёгкая футболка откровенным очерком выделяла напрягшийся от вечерней прохлады сосок. Длинные ноги покрыты ровным загаром, – недавно она исчезала куда-то на две недели, говорили, – к морю. Год назад Галку перевели из столовой в кладовщицы, а теперь– вот уж с неделю – ходила она в секретаршах директора.
Петрович коротко вскинул на Галку сердитые глаза:
– Перестань скрипеть.
Девушка спохватилась, завела руки за спину, упёрлась каблучком в стену.
– Дядя Ваня… может, поговорим?.. – Глядела в исшарканный ногами деревянный пол, когда-то коричневый и глянцевитый, а теперь уже неизвестного пятнистого цвета.
Петрович сердито тряхнул уголком газеты:
– Не хочу.
Вскинув голову, Галка обвела глазами паутинные углы, тяжело вздохнула и заведёнными за спину руками оттолкнулась от косяка, уходя, хлопнула дверью. Взвизгнув от боли, Шарик выскочил на крыльцо. Девушка виновато присела перед ним на корточки.
– Лапу тебе прищемила? – Рассеяно погладила и уже поглядывала куда-то в сторону. – Извини, хороший мой.
Прихрамывая, Шарик порысил вслед за ней к курилке. Галка села, закинув ногу на ногу, достала из сумочки пачку сигарет, из тех, которые иногда бросает на пыльный тротуар ветер, подхватывая её из чуть приоткрытого окна экзотической и ворвавшейся будто из другого мира иномарки.
Сделав несколько неумелых затяжек, Галка бросила сигарету в урну, потом долго сидела, вращая в руках проеденный по краю осенней ржавчиной каштановый лист и слушая, как изредка стучат по жестяной крыше беседки падающие каштаны.
Была ранняя осень. Ждали возвращения Витьки из армии.
Первое время письма от него приходили регулярно, потом Витька неожиданно замолчал. Иногда Савельич, который работал теперь напарником Петровича, чтобы не слышала Галка, говорил: "Не иначе, как Афган". "Типун тебе…" – плевался Петрович.
А недавно Витька письмо прислал: жив, здоров, скучаю.
Два года – шутка ли… За два года страна пела уже совсем другие песни. Когда приезжали на гастроли столичные рок-группы, город будто сходил с ума. Кряхтели от напряжения сцепившиеся руками живые милицейские кордоны. Вздувались вены, падали фуражки, рвались погоны. Рушились под мощным молодым напором милицейские запруды, толпы лезли через ограды летних концертных площадок и стадионов, рвались к своим кумирам и вдруг замирали парализованные магией ударивших в сцену прожекторов.
Первые аккорды взрывали толпу восторженным визгом, который постепенно затихал, и тогда над зрительским полем вспыхивали сотни зажигалочных огней и, покачиваясь на волнах рук, плыли, плыли, плыли… "Гуд бай Америка, о, где я не был никогда…"
Под морем живых огоньков сжимались мальчишеские губы, лились восторженные девчоночьи слёзы, а огоньки всё плыли и плыли, куда-то к новым берегам: "Мне стали слишком малы твои тёртые джинсы…"
