Kitabı oku: «Хроники Януса», sayfa 13

– Из них? Ты о ком?

– Ты действительно хочешь этого? Ты хочешь такого счастья как вся эта римская шваль?

– Я не понимаю твоих намёков…

– Это курятник, Луций Капитул. Аркадия для латинян.

– Ты пьяна…

– Я всегда ценила в тебе волю. Волю и решимость быть полезным Риму. Твой ум. И твоё сердце, Луций.

Я пристально посмотрел на неё. Мы встретились глазами.

– Значит, это правда, – произнесла она насмешливо, что-то прочтя в моём взгляде. – Ты хочешь такой жизни. И для этого ты подыскал себе глупую курицу-наседку.

Её тон взбесил меня. Я ошибся, думая, что моя снисходительность к её поступку встретит ответное сожаление. Но Фабия опять показала свой истинный цвет.

Я вскочил с места.

– Замолчи, клянусь, я не стану больше терпеть твой язык…

Она вдруг подошла ко мне близко. Я слышал её прерывистое дыхание. Она заговорила быстро и тихо:

– Я давно знаю тебя. Знаю даже лучше, чем ты сам. Ты сказал, что это было как прозрение. Но допусти, что у меня тоже прозрение. Неужели ты сам ничего не видишь? Ты думаешь, я не задавала себе вопросов? Ведь это не случайность. Так было с детства, Луций. Мы нужны друг другу. Мы были созданы для этого. Боги сделали так, чтобы мы стали единым целым… Я знаю, что я бываю плохой и ненавижу себя за это. Но у меня есть то, что нет у тебя. Мы должны дополнять друг друга. Таково наше предначертание. Такова их воля. Пенаты не будут благоволить тебе, потому что тебе благоволят Юпитер и Марс. Ты был создан для власти и обретения славы, а я была создана для тебя… Нет и не будет другой женщины в Риме, Луций, чтобы привести тебя к славе, как я. Я помогу тебе в этом. Я вижу будущее. Прислушайся. Слышишь? Консул Луций Ветурий Капитул! Люди на форуме рукоплещут и приветствуют тебя. Сенаторы встают при твоём появлении. На площадях стоят твои статуи, а историки описывают твои дела. А когда ты состаришься, ты увидишь, что всё это время с тобой рядом была я, твоя Фабия. У нас будут красивые и умные дети. В них будет течь латинская кровь без изъянов. У наших детей будут свои дети. Они будут править миром…

Она подошла и прижалась ко мне.

– Как я ждала этого дня, Луций, – прошептала она.– Я хранила себя для тебя.

Она сняла заколку с волос. Локоны упали ей на плечи.

Аромат её масел пьянил как вино. Моё сердце учащённо билось.

Она обняла меня, и её влажные губы припали к моим…

Я очнулся словно от наваждения. Мои руки упёрлись в её плечи, и я силой отстранил её.

Горькая улыбка скозь слёзы появилась на её лице:

– Как ты глуп, как же ты глуп, Луций Капитул! Ты не знаешь чего ты лишился.

– Боюсь, я слишком хорошо это знаю.

Мы оба молчали.

– Однажды в детстве я встретила человека возле храма Боны Деи, – вдруг тихо произнесла она, прерывая молчание и задумчиво глядя в сторону. – Там были другие дети, но он подозвал только меня. У этого человека не было ноги. Он сказал мне: «запомни мои слова, девочка: ты рождена, чтобы привести к славе человека, которого ты однажды полюбишь!».

– И что, он жив, этот козлобородый старик, который чем больше пьёт, тем больше пророчествует?

– Прошу тебя…

– …и ты приняла это за чистую монету?

– Умоляю, не надо! – у неё дрогнул голос.

– «Умоляю», а куда девалась твоя надменность?

– Чем она лучше, просто скажи, – всхлипнула она.

– И ты, ты с твоим умом не можешь это понять?

Она горько улыбнулась.

– Сложно понять как мышь из винной бочки прыгает в одну самых достойных семей Рима, … если она не мышь из Субуры.

Я вскипел.

– Не смей, – я выставил указательный палец, едва сдерживаясь. – Ты и волоса не достойна с её головы.

– Набей себе подушку шерстью этой сабинской овцы!

Её слова вывели меня из себя. Я не сдержался и ударил её по щеке.

– Лучше убей меня! – закричала она.

– Сделай это сама. Давай, ну же…

Фабия зарыдала.

– Почему ты так жесток со мной?

– … говорит та… кто ослепила собственного отца, – вдруг вырвалась из меня мысль, которую долгое время я отвергал как страшную и нелепую. – Ты, ведь, ты это сделала?

– Он унизил меня, унизил так, что мне не хотелось жить. Но мне стыдно… о-о, как же мне стыдно… прости меня, – она зарыдала ещё сильнее и закрыла лицо ладонями.

– Ты просишь прощения у меня… вместо него? Ты сама ответила на свой вопрос.

Я развернулся.

Она упала, обняв мои ноги. Она была в совершенной прострации.

– Смотри… смотри как Фабия валяется у твоих ног… наслаждайся! расскажи всему Риму… пусть они узнают….мне всё равно, – она задыхалась. – Только не уходи, заклинаю тебя…

– Заклятия тебе не помогут.

Я освободился от её рук и направился к двери.

Именно так мы расстались. Но это был не конец. Я слишком хорошо знал Фабию, чтобы думать, что всё закончится именно так.

***

Эта тягостная встреча случилась спустя три дня. А за три дня до неё я, как обычно, пришёл в дом Орестиллов и был очень удивлён, когда мне с порога заявили, что Плиния не хочет меня видеть. Не понимая в чём дело, я пришёл следующий день, но услышал то же самое. Я был огорчён, так как Плиния не называла мне причину. Моя горечь от нежелания просто выслушать перешла в досаду, и эта досада уже задела мою гордость. Придя к ним на третий день, я попросил восковую табличку, на которой быстро настрочил короткий текст и велел служанке передать его. Я написал, что хочу извиниться и пусть отныне она забудет меня навсегда. Сделав это, я развернулся и собрался уйти. Но тут опять передо мной, как призрак, случайно возник её брат Децим – хотя уж не знаю почему «случайно» в наших с ней отношениях превращалось в «закономерно» – и рассказал мне как всё было, хотя Плиния строго-настрого запретила рассказывать про их встречу с Фабией. Теперь я думаю, если б не его рассказ, нам бы не быть вместе…

Моё послание вкупе с рассказом Децима изменили положение дел. Плиния вышла ко мне и у нас состоялся долгий разговор. Я объяснил ей всё так, как мог. «Она солгала тебе, – сказал я. – У нас не было близости, и вопрос о свадьбе нашими родителями не решён, а лишь предполагался. Общение с молодыми людьми укрепляло её во мнении, что лишь она имеет право отвергать других, но не другие её. Она узнала про тебя, и это не укладывалось в её голове, так как она считала тебя ниже во всём. Поэтому она решилась на ложь».

Плиния, слыша мои слова, была очень взволнована. Она просила простить её и сказала, что теперь сама не считает себя достойной быть со мной, так как позволила усомниться в моих чувствах. Я сказал, что это теперь неважно, потому что мы оба хотим быть вместе.

Наша свадьба состоялась в конце июня. Мы принесли обеты верности в храме Юпитера.

Образ аллегории прошлого

Когда я думаю об аллегории прошлого, мне на ум приходит история с кошкой, которую подобрала с улицы моя бабка. Кошка эта оказалась своенравным и избалованным существом; постоянно пакостила и была неласкова со мной, а в ответ на мои попытки завязать с ней дружбу – лишь шипела как змея и топорщила шерсть. Дед ругался и клялся натравить на неё пса, когда однажды увидел как она, воспользовавшись его рассеянностью, забралась на стол и искромсала когтями навощённую доску, на которой он по старинке вместо папируса писал воспоминания о путешествиях – так ему было легче исправлять. Завидев деда, кошка пыталась удрать, но высвобождая одни лапы из воска, опиралась на другие, которые вязли. Со стороны это было похоже на кошачий танец. Быстро переминаясь с лапы на лапу, она, наконец, освободила себя, этим окончательно искромсав когтями воск вплоть до дерева – а потом выпрыгнула в окно, вовремя избежав дедовской затрещины. Это было бы забавно, если бы не так печально, ибо благодаря кошке за несколько секунд исчез плод его многодневного творчества. Тем не менее дедушка Сикст, отойдя от негодования на зловредное создание, написал другую историю. Два дня спустя он торжественно зачитал её перед публикой в доме Гая Флакка, где собирались престарелые патриции, пробующие себя в литературе. Эта была история о кошке, которая уничтожила его мемуары, описанная им с необыкновенным юмором. Его рассказ вызвал восторг, и мой дед был удостоен оваций, и сам Анний Калликрат торжественно возложил ему на голову венок.

Припомнив этот случай, я подумал: весьма символично, что кошка стёрла одни воспоминания и этим породила другие. Так, многое из нашего прошлого подобно воску для её лап – не отпускает и напоминает о себе в тот самый момент, когда мы хотим отвязаться от него…

Теперь из прошлого, так же как кошка из воска – в окно, я прыгну в недавние события. Ибо эта аллегория вот к чему.

Со времени визита сенатора Папирия с семьей в мой дом прошло два дня. Настали нундины, дни покупок и отдыха. Я с утра ушёл на важную встречу, а ближе к полудню Плиния в сопровождении Дебы, Клеона (повара) и другого раба, вышли из дома и отправились в центр. Там их пути разошлись: Клеону и его помощнику надлежало пойти на рынок недалеко от святилища Лар, чтобы набрать корзину устриц. Устрицы эти, выловленные в Ионийском море, продавались нечасто и были необыкновенно вкусны, поэтому я не скупился. Торговец знал Клеона, а я всегда расплачивался с ним вперёд – в то время как Плиния и Деба, разойдясь с Клеоном и побродив по торговым рядам, продолжили путь в сторону Эскулетовых Дубов, где у святилища Дианы мы и условились встретиться.

… Встретившись там, мы двинулись назад. И вот, пройдя шагов двести и свернув на Викус Аренула мы, к нашему удивлению, увидели перед собой тех, пройти мимо которых было бы невозможно для людей нашего круга – это опять были сенатор Папирий и Фабия в сопровождении трёх рабов. Плиния при виде их вздохнула и изменила лицо на вынужденно-приветливое. А я краем глаза заметил, что нубийка как и во время их визита в наш дом когда она увидела Фабию – как-то странно заволновалась.

После приветствий и пары формальных фраз, мы с сенатором отошли сторону и обменялись мнениями о последних событиях в Риме. Я ожидал, что он спросит о моём решении – и он в самом деле спросил меня. Я сказал, что всё ещё думаю, и если он соблаговолит подождать, я извещу его через четыре дня, при этом опять не забыв поблагодарить за столь высокое доверие. На это ноте мы вернулись к женщинам.

Когда я приблизился, я услышал как Фабия что-то говорила жене. Я не знал о чём речь, но догадался, что это нечто из предметов женского обихода…

– Ну-ка подойди и передай это, – вдруг переведя взгляд на Дебу, приказала она.

Странно почему Фабия сама не передала это Плинии.

Деба, взглянув на Плинию и получив от неё утвердительный кивок, подошла к Фабии. Фабия кивнула рабу-носильщику – и тот раскрыл короб. Она вынула из него какой-то флакон, судя по всему, с маслом или душистой эссенцией – и протянула нубийке. Но тут случилась непредвиденность. Фабия то ли не дотянула к ней руку, то ли слишком быстро разжала пальцы. Склянка упала на мостовую и разбилась вдребезги. Мне же, наблюдавшему это (и, думаю, Плинии тоже) показалось, что Фабия нарочно быстро разжала пальцы чтобы Деба не успела перехватить флакон из её рук.

– Неуклюжая дрянь, – выпалила Фабия… и вдруг, размахнувшись, наотмашь хлестнула ладонью по щеке нашу рабыню.

Я нахмурился. Или так, через много лет, это было ответом мне за ту пощёчину?

– Госпожа простить меня, – пробормотала Деба, своим ответом приняв на себя вину.

– «Госпожа простить меня», – передразнила Фабия, – почему за столько лет в Риме ты не можешь выучить наш язык, тупица?

Деба молчала.

– Я скажу. Вот почему. Потому, что боги ограничили ваш разум. Вы созданы, чтобы быть в услужении тем у кого он есть, подобно скоту в услужении людей. Умная человеческая речь вам не под силу, и вы ничего не понимаете кроме языка плети. Тебе нечего сказать мне, безмозглая дура?

У Плинии всё было написано на лице. Но она тут же взяла себя в руки, стараясь не выказывать своих чувств. Я молчал. Я не сомневался, что Фабия нарочно вела себя так, дабы узнать выкажу ли я сочувствие рабыне перед сенатором, слывшего суровым господином – в то время как он, прищурив левый глаз, изучал меня. Без сомнения, она мне мстила за прошлое.

– Твой муж слишком мягок к этому отродью, а зря, – всё более распаляясь, повернулась она к Плинии, – Без наказания они не способны хорошо работать, но всякий раз норовят украсть и обмануть своих хозяев. Если идут с рынка с продуктами, обязательно тайком что-то запихнут в свой грязный рот, а если работают, то постоянно ломают инструменты. Мягкость их портит и делает ротозеями, впрочем… – она осмотрела нубийку, – эта недурна… ты, наверно, была шлюхой прежде чем попасть к своим хозяевам, не так ли? – Фабия скривила губы в едкую улыбку.

Деба молчала и не поднимала головы.

– Ну что за тупая курица, – усмехнулась Фабия. И затем повернулась к моей жене: – Если бы это произошло в моём доме, я бы немедленно приказала высечь её, чтобы впредь была расторопней. – Фабия снова бросила презрительный взгляд на Дебу.

Сенатор саркастически улыбнулся.

– Семья советника пожинает свои плоды, – изрёк он медленно и подчёркнуто назидательно, глядя на неё, но на самом деле адресуя это мне. – Я согласен с тобой. Из-за мягкого обращения раб теряет внимательность и становится ленив. Однако, нам пора.

И они двинулись прочь.

Комментарии к басне

Тем временем в расследовании убийства Марциана появились новые сложности.

Я прежде сказал, что исчез тюремный секретарь и его поиски ни к чему не привели.

Спустя несколько дней префект вызвал меня для разговора. Полониан сказал, что у него есть несколько новостей для меня. Одна из них хорошая, а другие – и тут он загадочно взглянул на меня – зависят от того, как я это восприму. Но обо всём по порядку.

С его слов, пятого дня претор Лициний Силла приказал ему явиться с докладом о положении дел в тайной службе. В здании претории, к его удивлению, его поджидали трое сенаторов, «весьма видных», как он заметил мне. Префект представил свой доклад (на основании моего доклада) о проделанной работе, от успеха которой зависело новое выделение средств из казны. Зачитав доклад, он лестно упомянув меня и моих подчинённых, включая покойного Марциана, не забыв напомнить о помощи его семье. Претор и сенаторы остались довольны. Вопрос выделения новых средств был, кажется, решён. Это было хорошей новостью. Заседание на этом закончилось. Претор Лициний покинул его. Префекта же сенаторы попросили остаться. После этого у них произошёл несколько иной разговор.

Они снова вернулись к убийству Марцина а, также, к удивлению префекта, к исчезновению тюремного секретаря, и высказали озабоченность о затруднении следствия. Один из них, «самый видный», больше других задавал ему вопросы и проявлял тревогу о безопасности узника. Стоит подумать, сказал тот сенатор, как уберечь его от возможного устранения как человека, который слишком много знает. Этот узник, сказал он, ценный источник информации, и если уж враги Рима убили секретаря (хотя даже мне не было известно убили они его или нет!), то следует подумать о более подходящем месте для него. Всё это было изложено в форме пожелания и окончательное решение оставалось за префектом. Но Полониан знал, что значат пожелания от таких людей как он. Я же, со своей стороны, не мог понять почему история с поимкой диверсанта так сильно переполошила их.

Разумеется, услышав это из уст префекта, я был озадачен. На мою просьбу назвать имена сенаторов он ответил отказом, сославшись на то, что они взяли с него слово не рассказывать про их разговор, а он говорит это мне по большому секрету. После его слов я стал гадать кто это мог быть, перебирая в уме всех с Капитолия кого я знал. Я плохо знал теперешний состав за исключением, десятка-другого. «Пролистав» его в уме, я так и остался в догадках.

Моё настроение менялось. Мне, скажем мягко, было непонятно их намерение повлиять на расследование смерти Марциана, не говоря о попытке склонить префекта на перевод карфагенянина в другую тюрьму…

Полониан не хотел меня расстраивать, если бы назвал эти новости плохими, подозревая как я на них отреагирую – и он бы не ошибся. Ибо последняя новость окончательно испортила мне настроение: сенаторы рекомендовали префекту взять нового дознавателя вместо погибшего Марциана. Его звали Гай Фабриций Cкарон. Я снова стал гадать с какой целью они это делают, чего хотят, и почему вмешиваются в мою работу.

Я знал того человека. Скарон был армейским командиром и, затем, возглавлял суды над дезертирами. Я подумал, что мои люди вряд ли найдут с ним общий язык. Не сказать, чтобы он был глуп, но до ума Марциана ему было далеко. Он был не так образован, весьма вспыльчив и, к тому же, любил выпить. Я подумал, что от узника он мало чего добьётся – а тот, раскусив его, будет нарочно выводить его из терпения… Пока я главный, я не допущу этого, решил я, и сам лично буду проводить дознание. Раньше я слышал краешком уха будто должность военного судьи Скарону помог получить Тит Папирий Курсор. Если это так, значит Папирий и был одним из «весьма видных», кто говорил с префектом. Скарон, посему, назначен быть его глазами и ушами при мне. Это было уже любопытнее: если сенатор «одной рукой» благоволит ко мне и выдвигает меня на должность претора вместо Лициния, «другой» же навязывает своего человека, даже не посоветовавшись со мной, значит он играет в куда более сложную игру, нежели я предполагал. Чего он хочет? Однако ж, подумал я, я тороплюсь, и им мог быть совсем не Папирий. Я призадумался. Кто вообще они, и почему они так хотят влиять на нашу работу? Всё это следует хорошенько проверить. Но проверить не мне лично. Я решил, что поручу это Геллию.

Итак, я был более чем раздосадован, что мне навязали нового сотрудника. При этом, возражение ни моё, ни префекта не сыграло бы тут никакой роли, ибо претор, который выше по субординации, одобрил это прежде. Надо признать, у них были рычаги воздействия на престарелого Лициния… Предположим, я ошибся о Скароне как чьём-либо ставленнике – но почему они вообразили, что у меня нет на примете своего человека? Их решение было неуважением ко мне, так как этим они перечёркивали мои заслуги, о которых сами и говорили.

Когда я это довольно резко высказал Полониану, он согласился, но развёл руками, изрекая избитую, не сказать, глупую фразу «сенаторы, дожно быть, мудры и разбираются в людях».

Я саркастически усмехнулся и покинул префектуру с тяжёлым сердцем.

На следующий день я встретился с Геллием и пересказал ему наш разговор. Его реакция была схожа с моей. Он подтвердил, что так же слышал о Гае Скароне, как человеке Папирия. Я просил его передать остальным нашим держать ухо востро с новым сотрудником…

В тот же день ближе к вечеру я опять явился к префекту.

Я сказал, что у нас есть верные сведения, будто Карфаген послал лазутчиков возмущать народ в Самниум – в наше «подреберье», где остаётся много сепаратистов, и я собираюсь отправить туда Геллия сроком на месяц для предотвращения смуты. Пололониан одобрил это.

По правде говоря, для того чтобы послать Геллия мне не требовалось его одобрение, но вспомнив вчерашний разговор, я намеренно сказал ему это на случай если он перескажет это Лицинию, а тот – сенаторам. Я хотел, чтобы сенаторы были уверены, что Геллия в Риме нет.

То, что Карфаген посылал провокаторов в Самниум было правдой. Неправдой было то, что я собрался направить туда своего друга. Геллий по моему плану останется здесь, и об этом буду знать лишь я, Атилий, Каллист и Непот. Я солгал префекту, но эта была благая ложь. Геллий, как я сказал, тайно останется в Риме для выполнения задания.

Подумав как его лучше законспирировать, мы решили что он перевоплотится в бродячего аскета-проповедника. Причём эта мысль пришла в голову ему, а не мне. Сказано-сделано. Мы порепетировали пару раз. Он напялил потёртую овчину; поверх неё длинный плащ из сермяжного сукна, взял в левую руку посох и, скривив глаз и выставив указательный палец правой руки вверх, возопил к небесам «терпение богов не беспредельно, вы, нечестивцы, погрязшие в пороках, вернитесь к древним добродетелям предков!.. ну, как тебе?» осторожно поинтересовался он как актёр-новичок, пришедший на пробы в труппу. – «Бесподобно», ответил я.

Я рос единственным ребёнком в семье. Моя мать по причинам здоровья не могла подарить мне брата или сестру. Но зачем мне брат, когда у меня есть мой Геллий. Не устаю благодарить судьбу за то, что она послала мне столь славного друга.

***

Небо было ярко-голубым. Солнце, зелень и мягкий ветер дополняли идиллию.

Мы гуляли в Садах Тарквиния Приска.

Он поднял голову и, зажмурившись от света, заулыбался.

– Что за чудным днём наградили нас боги. Пройдёмся, – предложил он и взял меня под руку.

Мы неспешно пошли.

– Твое усердие на благо отечества похвально, – важно произнёс он после минутной паузы. – Префект сказал, что очень доволен тобой.

– Благодарю. Моя работа шла бы лучше, если б не досадные недоразумения.

Он удивился:

– О каких недоразумениях ты говоришь?

– Недавно мне стоило больших усилий поймать злейшего врага Рима. Это было плодом труда всех моих людей. Мы были одним целым. Далеко не каждый годен работать в тайной службе Рима.

– На что ты намекаешь?

– Я узнал о новом человеке, которого прислал мне… почтенный Лициний, – я едва не проговорился «сенаторы», – которому надлежит подменить моего погибшего товарища.

Как я не пытался сдержаться, мой недовольный тон всё же вырвался наружу.

Папирий уловил это.

– Что же тебя смущает? Почтенный Лициний говорит, что он будет хороший помощник тебе. Он опытный дознаватель, прошедший школу армейских судов.

– Может оно и так. Но я прошу сенатора принять во внимание, что судье Скарону…

– Теперь уже советнику.

– … советнику Скарону придётся долго входить в курс дела и искать подходы к узнику, в то время как я знаю его уже много лет. Я изучил его повадки. Изучил настолько, что могу предугадывать как он будет себя вести. Элий Марциан многого добился, сенатор, и я хочу продолжить его работу.

– Ты? – Он удивлённо посмотрел.

– Я не сомневаюсь, что смогу разговорить врага, и если и не склонить на нашу сторону, то хотя бы разуверить, что Карфаген примет назад после неудач. Гаю Скарону потребуется немало времени на это. А время для нас теперь дорого как никогда, сенатор.

– Тот погибший, знал ли он узника так же долго, как и ты?

– Нет, но он обладал большими способностями.

– Думаешь, Скарон обделён такими способностями как этот…

– Марциан.

– Всё время забываю его имя…

– Да, сенатор.

– Тогда скажи мне, как человек, обладающий такими способностями как он, мог напиться и играть в кости с каким-то сбродом?

Я нахмурился.

– Это ложь, сенатор. Я не знаю кто распространяет такие слухи. Но это делают те, кто хочет бросить тень на тайную службу. Я ручаюсь за своих людей, и я был уверен в советнике Марциане как в себе самом.

– Но, ведь, вы нашли убийцу, не так ли? Он какой-то торговец…

Мне пришлось лгать из-за тогдашнего «озарения» Геллия.

– Он лишь подозреваемый, сенатор. Он признался, что напал на Марциана. Но он мог оговорить себя. Мы разбираемся. Если мы установим, что он и есть убийца, он понесёт наказание.

Папирий задумался.

– Я правильно тебя понял? Ты действительно хочешь сам взяться за карфагенянина? – снова спросил он, внимательно глядя на меня и подняв подбородок.

Я кивнул.

– Именно так, сенатор.

– Не слишком ли для старшего, у которого в подчинении люди и ещё масса других дел. Хватит ли у тебя времени?

– Хватит, сенатор.

Еле заметная тень досады на моё упорство мелькнула в его глазах. Он посмотрел в сторону что-то думая про себя.

– Скажи мне вот что. Он заточён во Вратах Цербера. Там свои способы дознания. Но этот узник слишком ценен для нас… то есть, я хотел сказать, для вас, для следствия. Ты уверен в своих людях? Не считаешь ли ты, что там могут, гм… перегнуть палку, а ведь ты сам сказал, что вы хотите разговорить его. Не думаю, что пытки лучший способ сделать это. Не считаешь ли ты что ему нужна другая тюрьма, помягче?

Если раньше у меня была лишь догадка, то теперь я всё больше и больше склонялся к тому, что он и был одним из трёх на встрече с префектом.

– Сенатор, я избрал это место лишь с целью обеспечить ему там безопасность, а не для пыток, – ответил я. – Это так, у Врат суровая репутация. Но это самое охраняемое место в Риме. Что же до методов, я могу заверить, что никогда не перегибаю палку без нужды. Я предпочитаю уговоры. Все мои люди подвластны мне. Они не сделают ничего, что было бы вне моих приказов.

– Ты уверен в этом? – он испытывающе взглянул на меня.

– Абсолютно.

– Тогда объясни: почему в тюрьме, где никто не делает что-то без твоих приказов, исчез протокол допроса?

Я был поражён его осведомлённостью. Факт пропажи протокола не знал даже префект. Я едва сдержался от того, чтобы расспросить его откуда он это знает, но всё же сдержался, так как это было бы самонадеянной ошибкой. Зато теперь мне было очевидно, что у этого человека есть какой-то свой источник…

Возникла долгая пауза. Мы внимательно смотрели друг на друга. Сенатор не был моим прямым начальником, но задавая подобные вопросы, вынуждал меня отчитываться ему как префекту, который интересовался куда меньше. Я, по правде говоря, вообще не был обязан отчитываться ему. Он, вероятно, знал это и испытывал меня. Догадывался ли он, что я чувствую? Возможно, моя неохота рассказывать про то, что вне его полномочий выдавало меня в голосе или по выражению лица. Но, возможно, он нарочно вызывал меня на откровенность чтобы так приблизить, ибо рассматривал мою излишнюю откровенность как плату… плату за будущую должность претора, которую я вот-вот получу. Я очень хотел бы ошибиться насчёт этого.

– Это был единственный случай за много лет, – ответил я. – Мы проводим расследование. Я сделал выводы и стал более тщательно проверять людей.

… разумеется, я не сказал, что взял на работу родственника префекта под поручительство последнего.

Затем вздохнул и продолжил:

– Поимка врага была плодом долгой работы, сенатор. Это длилось не один год, и многие люди погибли ради этого. Я хочу продолжить расследование и скоро обещаю представить важные сведения. Я знаю что и как нужно сделать для блага Рима.

– Вот слова настоящего патриота! – похвалил Папирий и одобрительно кивнул. Но в его голосе мне послышалась ирония.

– Ладно, я извещу о твоей просьбе претора, – добавил он покровительственным тоном.

… в моей же голове мгновенно родилось иное понимание его слов: ты делаешь ошибку, что упрямишься и не отдаёшь узника Скарону, и эта ошибка будет иметь для тебя последствия.

– Благодарю.

Он остановился. Остановился и я.

– Ты сказал: я знаю что и как нужно сделать, – вспомнил он. – Ответь, что тебе даёт такую уверенность? – он вопросительно посмотрел на меня.

– Я сказал так потому, что знаю это лучше, чем другие.

Папирий чуть прищурился.

«О, да, конечно» читалось в его глазах. Он по-отечески похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Мы развернулись и двинулись в обратном направлении.

– Я вспоминаю себя в твои годы, – начал сенатор. – Как же во мне играла кровь. Мне казалось, что я могу горы свернуть. Я был молод и энергичен и мне, как тебе, казалось, что я всё знаю, всё вижу наперёд. Что было за время! Я тогда служил квестором и был в помощниках у сенатора Постума.

– Я слышал о нём.

– Я бывал на прениях в сенате. Не поверишь, но как же меня раздражали все эти тугодумы. Их медлительность, их долгие напыщенные рассуждения невозможно было понять, когда ответ казался так очевиден…

Он рассмеялся и, понизив голос, продолжил:

– Как-то сенатор Постум спросил меня что я думаю о двух политиках, которые выдвигались в консулы разными партиями. Один был молод, красив, имел дар речи и способность вести за собой массы. Когда он говорил, казалось, сам Меркурий вещал его устами и воспламенял сердце слушавших. Этот человек говорил о чести, равенстве и справедливости. Он раздавал бесплатную еду и устраивал зрелища. У нас дорогие ткани и продукты, говорил он, так давайте это изменим, давайте завезём их с Востока. У нас высоки налоги, так давайте снизим их втрое. Мы воюем с одним южным деспотом, эта война уносит жизни – давайте её прекратим и заключим мир. Я был восхищён им, и не скрывал этого. Другой же был стар, сварлив и всячески злословил первого. И он говорил прямо обратное чем тот, кем я был восхищён. «Кто, – спросил меня сенатор Постум, – по-твоему более достоин быть консулом, юноша?» Конечно, мой ответ разумелся сам собой. На что Постум сказал мне: смотри, тот кто восхищает тебя, видит не дальше своего носа. Нам нельзя снижать налоги, ибо астрономы предсказали затяжную зиму и неурожай. Нам нужно поощрять своих ткачей и крестьян; пусть это будет дорого, но затем это окупится и приведёт нас к процветанию. Нам нельзя потакать черни, ибо среди них мало людей чести, зато много воров и предателей. Тот, кто восхищает тебя, обескровит казну за полгода, а те кто сейчас носит его на руках, завтра будут искать его убить, ибо не простят ему голода и смуты. И нам нельзя останавливать войну с южным деспотом, ибо эта война несмотря на потери, сделает нас сильнее. Затем сенатор рассказал мне такую басню. Молодой ястреб однажды увидел старого орла на дереве. Он подлетел к нему спросил почему он не тронулся, когда в ста шагах пробегал заяц. «Я-то подумал, это был ёж, – сказал сконфуженно старый орёл». – «Э-э, да твоё зрение подводит тебя. Так ты останешься без обеда», – сказал ястреб и засмеялся, ибо его собственное зрение было чрезвычайно остро. – «Без обеда я не останусь потому, что обед сам придёт ко мне в когти, спасаясь из огня», – возразил орёл. Ястреб был удивлён. «От какого огня?» – не понял он.» – «У меня крылья больше твоих. Пока ты летал между верхушек деревьев искать себе пищу, – ответил орёл, – я залетел под самые облака и увидел, как приближается огонь. Пусть у тебя острее взгляд, зато я летаю выше и вижу дальше».

Папирий сделал долгую паузу, посмотрел на небо и затем продолжил.

– После этого Постум сказал мне следующее: никогда не спеши, мальчик. Никогда не спеши говорить, что ты знаешь что-то лучше других. Никогда не спеши с выводами. Не дай своей первой мысли возобладать над второй. Там, где причина кажется очевидной, твои глаза могут обмануть тебя…

Он обернулся ко мне:

– Политика – сложная вещь, советник, и лишь дальновидным боги оказывают милость.

Мы остановились.

Улыбка вдруг сошла с его лица. Оно сделалось будто каменным и непроницаемым. От его взгляда веяло холодом, а его глаза пронизывали меня насквозь, словно этим взглядом он меня о чём-то предупреждал. В следующее мгновение лицо вновь расцвело и на губах появилась улыбка.

Со многими его словами я был согласен. Но было и то, что я категорически не принимал, однако счёл благоразумным не высказывать ему. Это касалось упоминания о войнах, ко многим на протяжении истории мы не были готовы, и которые из-за нашей самоуверенности и тщеславия стоили нам многих потерь и несчастий. Не только он, многие другие с Капитолия рассуждали о богоизбранности Рима, подчеркивая, что через войны Рим делался великим – но вряд ли были на передовой, вряд ли они оплакивали убитых; вряд ли вытаскивали раненых под градом стрел как Марк Деций, или нищенствовали как калеки …