Kitabı oku: «Остракон и папирус», sayfa 3
По соседству карийцы загружали отару на приземистый лемб. Гроздь винограда в желтом круге на вымпеле давно выцвела, лишь сам круг все еще напоминал о солнце над Доридой.
Овец одну за другой заводили на борт. Животные испуганно блеяли. Моряки ругались, однако продолжали тянуть их по сходням. Наверху капитан перехватывал веревку, чтобы спустить овцу по мосткам в трюм.
Корабль с коринфским вымпелом готовился к утренней погрузке. На причале дожидались своей очереди кипы скрученной в мотки пеньки, бронзовые гвозди в мешках, корзины с брусками вываренного пчелиного воска, кусками строительной смолы, застывшего битума, а также широкогорлые кувшины, наполненные мягким шерстяным воском. Раб капитана устраивался на ночлег рядом с грузом, за сохранность которого отвечал головой.
Наксосец приказал фракийке встать перед ним.
На разговор хозяина с рабыней никто не обращал внимания. Большая часть команды гейкосоры еще не вернулась с ипподрома, где проходило состязание колесниц. Келейст с двумя матросами перебирали такелаж, а рулевой чинил сломанную уключину.
– Койнэ понимаешь? – спросил Батт.
Рабыня кивнула.
– Я знаю твое имя – Фракка. Так вот… Оно мне не нравится. Буду звать тебя… – наксосец задумался, но почти сразу продолжил: – Я тебя купил, значит, ты теперь Хрисонета – «купленная».
Девчонка не отвечала, лишь таращила на него большие черные глаза.
– Сколько тебе лет? – снова спросил наксосец.
– Пятнадцать, господин, – тихо ответила рабыня.
Он оглядел ее худую фигурку: острые плечи, тонкую шею, неразвитую грудь.
– У тебя были мужчины?
Хрисонета кивнула.
Закусив губу, сказала:
– В лагере.
«Значит, все-таки успели, – мрачно подумал Батт и усмехнулся: – А на что я надеялся?»
– Запомни: ты моя собственность, поэтому будешь делать то, что скажу… – он замялся. – Не бойся… Я много чего плохого совершил… Тебя не обижу и другим в обиду не дам.
Девчонка снова кивнула. Она почему-то верила этому эллину, несмотря на его колючий взгляд. Так на рыбака смотрит барракуда из-под кораллового куста. Хотя прекрасно понимала: гиппокамп хоть и безобидная тварь, но это символ удачи, а удачу может искать и лихой человек.
Батт продолжил расспросы, он хотел знать все:
– Как ты стала рабыней?
Хрисонета откровенно рассказала:
– Я из племени долонков, господин. Мой род жил на Херсонесе Фракийском возле города Пактия, сразу за стеной, построенной Мильтиадом. Все было хорошо, пока с востока не полезли персы… Наши враги апсинты не стали дожидаться армии байварапатиша Мегабаза. А, может быть, выполняли его приказ… Не знаю… В общем, они проломили стену и смяли эллинов. Но сначала разграбили и сожгли деревни долонков. Тех, кто выжил, угнали в рабство.
– А почему ты оказалась на Хиосе?
Хрисонета грустно улыбнулась:
– Сюда свозят военнопленных со всех концов Эгейского моря. Перекупщики рабов не спрашивают, кто ты – враг или союзник. Мы все для эллинов фракийцы, а значит, враги.
– Что умеешь? – допытывался Батт.
– Все, что потребуется, господин… Скоблить и вымачивать шкуры, ткать, работать в огороде, жать ячмень, веять полбу… Тебе понравится, как я готовлю, если, конечно, на твоем острове растут тмин и чабрец.
– Растут, – ухмыльнулся наксосец.
Между кораблями втиснулась рыбачья лодка. Двое хиосцев принялись умело разделывать тунца длинными тонкими ножами прямо на квадрах. Затем выкинули голову и требуху в море, посвятив жертву Посейдону. Сидевшие на рее гейкосоры чайки мгновенно сорвались к воде. Птицы не хотели, чтобы добыча доставалась только богу.
Когда на пристани показалась толпа наксосских пиратов, Батт приказал рабыне подняться по сходням. Вскоре корабль огибал мол, вспарывая волны бронзовой кабаньей головой.
Впереди неровно мигал огонек лампы на носу лоцманской лодки. Маяк продолжал выбрасывать в небо последние оранжевые клубы. День Аполлона подходил к концу…
Зиму Батт провел на Наксосе.
Вместе с подельниками подкарауливал купеческие лембы, неосторожно оторвавшиеся от конвоя. Рубился с конкурентами на необитаемых скалистых островках между Наксосом и Паросом. Несмотря на опасность штормов, возил к Делосу горожан, которые щедро платили за покровительство синекожего пирата.
Да что там плыть-то: утром парус развернул на Наксосе, а в полдень уже свернул его на Делосе. Переночевал в пандокеоне для паломников – и в обратный путь. Пока адепты бьют поклоны Аполлону или Артемиде, есть время принести жертву Посейдону, чтобы позволил спокойно добраться до дома.
Кроме Хрисонеты, в доме наксосца не было других ойкетов. Батт не любил с ними возиться. Кормить, давать поручения и следить за их выполнением. Поощрять, наказывать, вызывать гиеродула из храма Асклепия, если раб заболел.
Он жил в небольшой каменной хижине за крепостной стеной в одиночестве. Отец погиб в море во время шторма еще до того, как родился сын.
Когда флот Дария подошел к острову, мать с трехлетним Баттом на руках и нагруженными на осла пожитками отправилась в горы. Вековые кедры на склоне Зевса казались беженцам надежным укрытием.
Оползень накрыл лагерь после сильного ливня. Сидевший в корзине на спине осла мальчик остался жив, но мать погибла. Сироту выкормил атаман ватаги, с которой отец выходил в море – Аристехм.
Батт собирал устриц и мидий на банках, таскал вместе со сверстниками бредень по отмелям, а когда ему исполнилось пятнадцать, Аристехм впервые взял его на дело.
В ненастную погоду атаман вывешивал на скалах фонарь в надежде на то, что проплывающие мимо купцы примут его свет за сигнал маяка. После шторма он вместе с Баттом отправлялся прочесывать берег в поисках товаров с разбившегося о рифы корабля.
Однажды они набрели на утопленника в богатой одежде. Аристехм уже собрался отрубить трупу унизанные перстнями пальцы, как из-за утеса показалась лодка под косым парусом.
В поисках добычи трое паросских пиратов заплыли на чужую территорию. Заметив на берегу мужчину и подростка, они решили, что преимущество на их стороне, поэтому без колебаний спрыгнули в мелководье.
Завязалась драка, во время которой Аристехм зарубил двоих. Батту пришлось бороться за свою жизнь самостоятельно. Он бросился на третьего пирата, повалил его в воду и в жестокой схватке сумел утопить противника. Вечером атаман выколол на плече юного сообщника протому гиппокампа.
Однажды керкур Аристехма не смог уйти от афинской триеры из конвоя купеческого каравана. Спущенный с кормы боевого корабля тяжелый свинцовый «дельфин» пробил днище.
Атаман утонул вместе с экипажем. Батт занял его место, набрав собственную ватагу головорезов, среди которых были друзья детства – Гринн и Гнесиох…
Домой Батт заходил редко. Только чтобы проверить погреб, где под плитами пола в глиняном кувшине хранилось его накопленное в бандитских рейдах серебро. Хотя прекрасно понимал, что из своих к нему никто не сунется, а чужие здесь не ходят.
После каждого налета он забирал себе только самые ходовые монеты: коринфские «жеребчики» с изображением Пегаса, афинские «совы», с реверса которых таращила большие круглые глаза ночная птица, «черепахи» Эгины, мисийские «кизикины» с бегущим кабаном и львиной головой. Остальное награбленное добро отдавал подельникам.
Батт постоянно находился в море. Во время вынужденных задержек на суше обедал в харчевне, а спал на набитом соломой тюфяке в трюме керкура. Напивался обычно в диктерионе, где можно и отдохнуть, и переночевать, добавив всего-то пару оболов.
Только однажды завалился ночью в свою хибару с двумя уличными порнаями-египтянками. Спавшая на топчане Хрисонета испуганно закрыла голову овчиной. Пока Батт пьяно возился с девицами, долонка старалась не издать ни звука.
Когда утром он выставил порнай из дома, она метнулась на кухню. Быстро ободрала кочан капусты, вскипятила воду и поднесла хозяину кружку капустного отвара.
Батт таращился на нее спросонья – похмельный, хмурый. Выпив отвар, грубо схватил за бедро, потянул на себя. Она отскочила, протестующе затараторив на родном языке. Потом принесла миску с холодной водой и положила мокрую тряпку ему на лоб.
Через неделю долонка пришла к нему сама. Скинув хитон, юркнула под овчину, прижалась к горячему боку. Он удивленно покосился на нее, но промолчал. А потом навалился сверху.
Хрисонета отдавалась хозяину без притворной страсти, без показного нетерпения. Просто делала свою работу, как доила бы козу, разжигала очаг или молола полбу в ручной мельнице.
Она была благодарна Батту за то, что после Хиоса у нее появилась надежда на сносную человеческую жизнь. Пусть она рабыня в доме пирата, но теперь этот угрюмый немногословный человек – ее единственная защита и опора.
Свободная женщина может нарожать мужу детей, заботиться о нем, проявлять нежность, а у рабыни есть только один способ показать хозяину свою благодарность – добровольно впустить его в себя.
Глава 2
467 год до н. э.
Кипр, Самос
1
Зима закончилась.
Сразу после Праздника цветов в конце антестериона12 Батт с десятью подельниками отправился на Кипр. В трюме гейкосоры под несколькими слоями промасленной рогожи хранились пятьдесят мешков отборного наждачного песка.
На закате пятого дня плавания показались скалистые Крабьи острова, из-за которых вдруг вынырнула двойная вершина Марионского мыса под шапкой рыхлых облаков. Легкие пиратские керкуры держались на расстоянии, но сопровождали корабль до самого мола.
Гейкосора бросила якорь в гавани Мариона.
Утром Батт расплатился с экипажем, который сразу растворился в причальной сутолоке. До Наксоса морякам придется добираться самостоятельно, теперь их место займут кипрские пираты.
Наксосец с удивлением отметил, что на грузовой дейгме больше людей, чем товаров. Мелькали коричневые лица финикиян, чернокожие эфиопы с ритуальными шрамами на лбу скалили белоснежные зубы, эллины громко переговаривались на койнэ.
Пиратские экипажи в поисках нанимателя скучали на площади перед бараками эмпориев. Играли в кости, бражничали, задирали купцов, щипали за икры загорелых лоточниц.
Побродив со скучающим видом по площади, Батт подошел к одной из ватаг, пираты которой разговаривали друг с другом на неизвестном наксосцу диалекте ханаанского языка.
Равнодушно спросил на койнэ:
– Кто старший?
Поднялся коренастый человек.
– Ну, я…
– Как зовут?
– Джавад… А тебя?
Батт назвался. Потом коротко рассказал о деле. Узнав, что плыть до Самоса придется на гейкосоре, главарь засомневался:
– Так нас всего пятнадцать человек, надо либо еще пятерых нанимать, либо покупать рабов.
– Ничего, – отмахнулся Батт, – мы сюда с Наксоса доплыли на десяти веслах. Когда идешь под парусом, весла ни к чему… До Памфилии как-нибудь доберемся, а дальше пойдем вдоль берегов Ликии и Карии. Нам в спину будет дуть ветер с Западного Тавра.
– И что, мы этот кратер так и потащим на корабль у всех на виду? – допытывался финикиянин.
– Зачем… – усмехнулся наксосец. – Разве я похож на придурка. В храм доставим одну чашу, а заберем другую… Давай сейчас не будем обсуждать детали, вы просто должны понимать, что я все продумал… Подробнее объясню на корабле.
– Сколько заплатишь?
– Как обычно – драхму в день… Первую выплату сделаю на рейде Самоса. Когда кратер будет на корабле, дополнительно выдам на круг мину серебра. Сколько оставить себе, решай сам, это не мое дело…
– Две мины, – потребовал атаман.
Батт не стал торговаться:
– Хорошо…
Из порта наксосец направился в квартал гончаров. Выбрав мастера, который изготовлял самые большие пифосы, он заказал кратер. Попросил покрасить сосуд под медь.
Потом двинулся на лесопилку. Оговорив необходимое количество пиломатериалов, внес задаток серебром, а оставшуюся сумму обещал погасить наждачным песком.
Пока Батт занимался делами на острове, Хрисонета оставалась на пустующем корабле за хозяйку. От скуки долонка не страдала: заштопала бредень, сплела новый фал, драила все, что может блестеть. При этом наслаждаясь свободой, свежим ветром, пронзительной синевой над головой и бирюзовой морской далью до самого горизонта.
Когда до Великих Дионисий оставалось десять дней, гейкосора отправилась на север. Под загнутым рыбьим хвостом ахтерштевня на растяжке из ремней была прочно закреплена терракотовая чаша цвета красной меди.
В кильватере следовали два грузовых лемба, нагруженные балками, досками, медными гвоздями, а также плотно скатанным в рулон прямоугольным парусом.
От брызг парусину закрывала огромная бутафорская маска Диониса, сплетенная из камыша. Сваленные в кучу козлиные шкуры воды не боялись, их всегда можно просушить под весенним солнцем. Но воняли они изрядно.
Хрисонета старалась не выходить из рубки. Батт приказал ей не спускать глаз с сундука, в котором хранились деньги. Ему было некогда, он выполнял обязанности капитана, поэтому все время посвящал работе с экипажем.
Но безвылазно сидеть в тесной, обтянутой кожей палубной надстройке у долонки не получалось. Ей приходилось выливать в море помои, набирать из амфоры свежей воды, спускаться в трюм за солониной.
Каждый раз, когда она босыми ногами пробегала по полубаку, пираты жадно таращились на нее и цокали языками. От нападения их останавливал хмурый вид наксосца, который прекрасно умел читать такие взгляды. Батт понимал, что стычки не избежать.
Однажды вечером, когда до Самоса оставался день пути, сильные руки схватили Хрисонету за икры. Джавад стащил долонку по лестнице в трюм и швырнул на свернутые кольцами канаты. Она закричала, но один из пиратов закрыл ей рот рукой, а двое других прижали спиной к бухте.
Джавад уже развязывал пояс, когда сверху на него прыгнул Батт. От толчка финикиянин упал, однако тут же вскочил. Подельник сунул ему в руку нож. Остальные пираты отступили к бортам, чтобы не мешать схватке. Два вожака должны сами решить, кто из них главный.
Батт не стал драться в тесном трюме, где ему могли поставить подножку или ударить сзади по голове. Он быстро вскарабкался по лестнице на полубак. Финикиянин принял его уловку за трусость, поэтому с хищной улыбкой на лице бросился следом.
Соперники закружились по палубе. Джавад сделал выпад, но Батт отскочил. Еще один выпад, и клинок вспорол хитон на груди наксосца. Пираты одобрительно зашумели, подбадривая атамана.
Финикиянин успел достать Батта еще раз. На предплечье наксосца заалел длинный порез. Тогда он резко толкнул ногой деревянную бадью, в которой плавали пойманные сардины. Джавад отпрыгнул, при этом споткнулся о гребную банку.
Он покачнулся, хотя и не упал. Этого мгновения Батту хватило, чтобы сорвать с планширя длинный абордажный багор. Ткнув пирата в грудь комлем, наксосец сразу подсек его под колено крюком.
Джавад рухнул на палубу, при этом выпустил из руки нож, который отлетел в сторону. Атаман встал на четвереньки, чтобы подняться, но Батт успел взять удушающий захват. Когда тело пирата обмякло, он обмотал вокруг его шеи конец свободного шкота.
Потом перевалил Джавада через планширь и сбросил за борт. Мертвый атаман повис на канате, цепляя босыми ступнями бегущие от носа корабля буруны и ударяясь то плечом, то головой о доски обшивки. Чайки суетились над трупом с резкими криками.
Подобрав с палубы нож, Батт встал перед лестницей. Окинул взглядом трюм. Присмиревшие пираты смотрели на него исподлобья. Они не ожидали от наксосца такого упорства и такой жестокости.
– Не советую выбирать нового атамана, с ним будет то же самое, – заявил Батт, – потому что два медведя никогда не уживутся в одной берлоге… Или признавайте меня атаманом, или сходите на берег на Самосе… Но вас там не ждут… На бунт не надейтесь, моя ватага знает, куда я поплыл. Если вы вернетесь на Кипр без меня, они выяснят, что случилось, и отомстят… Свое слово я сдержу – награду за чашу вы получите, так что в наших общих интересах довести дело до конца… По рукам?
Сначала согласились эфиопы. Помявшись больше для вида, к ним присоединились финикияне. Батт пожал каждому запястье в знак примирения.
Потом сказал, обращаясь ко всем сразу:
– Хрисонета – моя рабыня, и только моя, ни с кем делить ее я не буду… До Самоса осталось всего ничего, так что потерпите. Оторветесь на Великие Дионисии… Вы не эллины, поэтому не обязаны чтить наших богов и участвовать в ритуалах… Но на празднике будет столько эллинок, что никто из вас не останется в одиночестве.
Караван встал на якорь в безлюдной Скалистой бухте. Батт на обтянутой кожей лодке сплавал к лембам, чтобы сообщить пиратам о смерти Джавада. На дне ялика лежала амфора с вином для поминального возлияния.
За два дня до начала праздника экипажи вытащили корабли на песок, после чего приступили к разгрузке. Вскоре застучали топоры, завизжали пилы. Киприоты готовились к похищению медного кратера.
2
Накануне Великих Дионисий Геродот, наконец, познакомился с сестрой Херила.
Он видел саммеотку и раньше. Она подходила к Иоле или Дрио, интересовалась, не нужна ли помощь, потом ставила на пол корзину с припасами и осторожно брала маленькую дочь Иолы на руки.
Вернув девочку матери, кивала Геродоту и братьям, но тут же быстрыми шагами направлялась во флигель, где находились кладовые фиаса Диониса. За всю зиму он так ни разу с ней и не поговорил.
В этот раз она, похоже, никуда не спешила. Пухлая девушка на вид чуть младше Геродота, с собранными на шее в тяжелый коримбос волосами, голубыми глазами и трогательными ямочками на щеках держала в руках узелок.
– Меня зовут Поликрита, – сказала саммеотка, посмотрев на галикарнасца так, будто была готова вот-вот рассмеяться.
Но не рассмеялась, зато глаза продолжали лучиться теплым светом.
– Я знаю, – смущенно пробормотал Геродот.
Поликрита протянула ему узелок. Развернув кусок холстины, он взял в руки покрытую аппетитной корочкой ячменную буханку с поперечными надрезами. Ладонями почувствовал нутряное тепло, а когда вдохнул сытный хлебный дух, то непроизвольно сглотнул.
Женщины внимательно разглядывали хлеб.
– Закваску из чего делала? – заинтересованно спросила Дрио.
Саммеотка пожала плечами:
– Ячменная мука, вода, соль, мед, оливковое масло, дрожжи… Ну, еще немного цельнозерновой пшеничной муки.
Дрио кивнула – рецепт классический. Потом принесла две миски, одну с оливковым маслом, другую с маслинами. Отломив от буханки горбушку, Геродот пустил хлеб по кругу.
Поликрита от своего ломтя отказалась.
– У меня пост, – сказала она.
– Какой? – спросила Дрио.
– Строгий… Перед хороводами, – туманно объяснила саммеотка. – Можно только пить воду.
– Ты замужем? – поинтересовалась Иола.
Тут Поликрита, наконец, рассмеялась:
– Пока нет… Да и вряд ли найдется такой сумасброд, который меня возьмет.
– Почему? – удивилась Иола. – Ты хорошенькая.
Саммеотка благодарно улыбнулась.
Потом с готовностью объяснила:
– Я состою в обществе трагедов Диониса… На праздниках в честь Диониса мы наряжаемся его свитой: мужчины селенами и сатирами, а женщины – нимфами, вакханками, менадами… Дионис – страдающий от безумия бог, поэтому сами понимаете: приходится участвовать в дионисийском буйстве. Мы вводим себя в экстаз, чтобы дать волю чувствам, которые, как мы считаем, испытывал сам бог… Потом, конечно, ничего не помним. Но холостые мужчины, которые видели трагедов в таком состоянии, после праздника нас чураются. Вот так и проходят год за годом… Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь создать семью, завести детей… Тот, кто хоть раз сумел освободиться от оков повседневности, чтобы принять участие в священной вакханалии, не сможет бросить это занятие… От обычной жизни ему становится тошно.
Дрио с Иолой переглянулись. В детстве они слышали историю о том, как титаны похитили маленького Диониса, разорвали на куски и сожрали. Но Зевс сжег титанов молнией, после чего вдохнул жизнь в пепел, из которого появились первые люди.
Отец Дрио, Полиарх, рассказывал, что в каждом человеке есть частичка как титанов, так и Диониса, двух разных начал – разрушительного и созидательного, которые вступают в противоречие, поэтому нечего удивляться, если мужчины и женщины иногда теряют рассудок.
– Вообще-то тебе шестнадцать, пора бы уже, – вмешался в разговор Херил.
– Успеется, – беспечно отмахнулась Поликрита.
Геродот не удержался:
– А правда, что менады разрывают зубами живых зверей? Диониса ведь не зря называют Оместис – пожиратель сырого мяса… Значит, и менады – тоже омофаги.
Саммеотка снова засмеялась:
– Конечно, нет… Ты сам попробуй укусить свежую баранью голень или лопатку. Зубы не сломаешь, но рвать будет трудно. Так откушенный кусок еще и проглотить надо. Сырое мясо, сырая кровь… Тут уж точно вырвет. А у живой лани еще и шкуру прокусить надо. Про медведя я уже не говорю… Это все Эврипид придумал в своих «Вакханках», чтобы нагнать жути. Хотя жертвы мы тоже приносим – овцу или свинью, козла, кроликов… Таких животных, которых в горы легко загнать или затащить на руках… Если архонт раскошелится, можно и телку забить… Сжигаем только то, что нельзя пожарить и съесть. В лесу ночью аппетит волчий.
Она шутливо клацнула зубами.
– Но вино во время вакханалии точно рекой льется, – заметила Дрио.
– Верно, – согласилась Поликрита без тени смущения. – Дорога к буйству уставлена кубками с вином. На этой дороге гремит музыка, звучат восторженные песни, а ноги отбивают бешеный ритм пляски… Вино опьяняет, освобождая темные силы, которые есть в каждом человеке, при этом очищает, омывает душу… В экстазе дозволено все, поэтому трагед может плакать, а может смеяться. Может скорбеть о тленности жизни, об осеннем увядании природы, а может радоваться ее весеннему пробуждению и избытку сил в своем теле…
– Так Дионис вам является? – с замиранием в голосе спросил Геродот.
Поликрита решила подыграть:
– А то! Но его ведь так просто не распознаешь… Он в каком угодно образе может явиться – быка, льва, змеи, кабана… Или медведя. Тут уж лучше сбежать, потому что вдруг медведь не Дионис, а… медведь. Или обернется красивой девушкой… Вот ты сейчас со мной разговариваешь, а ты уверен, что я – это я?
Она насмешливо посмотрела на галикарнасца. Тот потупился, однако про себя подумал: «Эта саммеотка знает себе цену». Дрио с Иолой непринужденно рассмеялись.
– В Галикарнасе карийцы приносят бескровные жертвы Дионису. Все проходит чинно и без буйства… Хотя есть в Карии одно место, про которое говорят, будто там даже человеческие жертвоприношения совершаются – Солимские горы… Туда весной лучше не соваться… – сказала Иола, сморщив носик.
Потом спросила:
– Так в чем смысл дионисийского безумства?
Поликрита ответила не сразу:
– Вокруг столько несчастий: неурожаи, войны, болезни, бури… Человек слаб, поэтому душа замирает от ужаса перед могуществом богов. Содрогаясь, она преображается… Но это происходит через исступление. Мы достигаем блаженного восторга благодаря опьянению. Вакханка перестает быть собой… В каждой из нас бушует пламя Диониса. Вместо того, чтобы ходить, мы скачем. Не говорим, но выражаем себя через пляску… Во время праздника женщины Самоса вырываются из своих мрачных гинекеев, чтобы объединиться ради Диониса… Это единство не только друг с другом, но также с самой природой… Ведь Дионис – это вечно растерзываемый и вечно воскресающий бог. Так же, как природа каждый год то увядает, то возрождается… С окончанием зимы заканчивается власть Диониса, тогда в силу вступает светоносный Аполлон. Именно поэтому Великие Дионисии справляются ранней весной… И лучшего места, чем Керкетеусские горы, не найти.
– Почему? – спросил Геродот.
– Потому что в горах нам никто не мешает… Мы зажигаем костры, жарим мясо, пьем вино… Спим в шалашах на лапнике, набросав сверху овчин.
– Только женщины? – голос Дрио прозвучал вкрадчиво.
Поликрита покраснела.
Однако тут же тряхнула головой и с вызовом сказала:
– К нам в шалаши приходят сатиры… Кто хочет, гуляет с ними до утра. Свобода в эту ночь должна быть во всем, иначе какая же это вакханалия. Мужья остаются дома с детьми… Про незамужних девушек и говорить нечего, они имеют на это полное право… Дионис свободен – и мы свободны.
– И что, все вакханки участвуют в оргиях? – продолжала расспрашивать Дрио.
Казалось, Поликрита начинает терять терпение.
– Я же говорю: кто хочет, – уже с раздражением сказала она.
Но тут же взяла себя в руки. Галикарнасцы не виноваты в том, что плохо разбираются в ритуалах Диониса.
– У нас есть сообщества, – объяснила саммеотка. – Каждое сообщество объединяет девушек и женщин по интересам… Например, в кружок нимфы Меты входят те, кто любит выпить. Вот они в основном с сатирами и водятся. Поклоняются меты Дионису Ойносу – Дарующему вино, Дионису Лисию – Освободителю и Дионису Никтелию – Ночному… В кружок богини Хариты входят самые красивые вакханки. Мы в основном пляшем вокруг корабля Диониса… Я, кстати, в него не только вхожу, но и возглавляю… Хариты поклоняются Дионису Мельпомену – Ведущему хороводы, а также божественному фаллосу – Дионису Орфосу…
Саммеотка снова покраснела.
Потом продолжила:
– А еще на Самосе есть кружок оры Эйрене, богини мира, в котором состоят матери и даже пожилые матроны. Они из нас самые спокойные, поэтому отвечают за ритуальное имущество: тирсы, амфоры с вином, фруктовые корзины, музыкальные инструменты, жертвенных животных… Поклоняются эйрены Дионису Исодету – Равномерно делящему и Дионису Киссу – Дарующему плющ… Все вместе мы поклоняемся Дионису Вакхию – Предводителю вакханок…
– Но ведь у Диониса в спутниках не только люди… Еще тигры, львы и леопарды, – заметила Иола. – Где вы их берете?
– Нигде, – саммеотка даже удивилась. – Роль диких животных исполняют трагеды-мужчины. Нахлобучат бутафорскую голову для сходства и рычат, очень даже натурально… Львы на Самосе есть, только дрессированный лев не подходит для ночных гуляний в лесу, вот для цирка – в самый раз… А леопарды или тигры тут отродясь не водились… Да мы вообще все будем одеты в шкуры. Ночью, в темноте, в свалке и не поймешь, кто человек, а кто хищник…
– Где будет проходить торжественная часть? – поинтересовалась Дрио.
– Здесь, на теменосе Герайона, перед алтарем Диониса… Сначала состоится возлияние, потом Отец фиаса принесет очистительные жертвы, а сама вакханалия начнется ближе к вечеру.
– Корабль у вас тоже будет? – Геродот решил показать свою осведомленность в тонкостях ритуала поклонения варварскому богу…
С тех пор как афинский тиран Писистрат учредил Великие Дионисии, этот весенний праздник постепенно набирал силу в Элладе, однако олимпийцем Дионис так и не стал.
В Галикарнасе эллинская знать из зажиточного левобережья залива Керамик почитала Аполлона и Зевса, сохранив верность архаичным традициям Аттики. В то время как бедняки карийской Салмакиды поклонялись азиатскому Гремящему богу Дионису.
Рыбаков и земледельцев привлекал в этом празднике бесшабашный кутеж, когда во время вакханалии можно было под шумок разграбить богатую усадьбу или завалить на тракте беспечного купца.
Аристократы взирали на дионисийское шествие с балюстрад своих вилл, презрительно скривив губы. Мимо катилась пьяная толпа, потерявшая в пьяном угаре человеческий облик. Помпэ направлялось к Верхнему Акрополю.
Корабль Диониса плыл по морю из голов, а с вершины мачты на своих подданных взирал Дваждырожденный, Быкоподобный и Женоподобный. Ойкеты сжимали в руках дубины, готовые броситься на первого же опившегося карийца, который посягнет на имущество или здоровье хозяина и его семьи…
– Конечно, – саммеотка удивилась вопросу. – Как же без него… Только в этом году корабль будет с Кипра. К нашему Верховному дадуку, Коккалу, пришел капитан кипрской гейкосоры, чтобы предложить свои услуги… Он пообещал, что на постройку и украшение корабля не возьмет с фиаса ни единого обола… Так еще и сам сделал подношение Дионису вином и деньгами. Попросил только об одной услуге…
Поликрита сделала паузу, чтобы глотнуть воды из кувшина.
Потом продолжила:
– Так вот… Он сказал, что жрецы Кипра попросили его привезти жертвенной крови козлов, которых заколют на алтаре Диониса во время праздника. Даже специально для этого изготовили чашу, освятили ее, обмазав оливковым маслом перед статуей бога, а потом три ночи подряд водили вокруг нее хороводы в храме и пели дифирамбы.
– И что Коккал? – спросил Геродот.
– Пообещал подумать… После чего поговорил с Матерью фиаса Геры, Метримотой. В общем, они решили согласиться, хотя и удивились: кровь за время плавания до Кипра успеет испортиться. Но если ее смешать с уксусом и морской водой и не держать на солнце, то гнилостного запаха долго не будет… Только пусть киприоты в обмен на жертвенную кровь пришлют Герайону кипарисовую древесину для отделки адитона. А то, что корабль приплыл с Кипра, так это даже хорошо, потому что он прикатится на теменос прямо из морской стихии…
Поликрита вдруг заторопилась:
– Ой! Мне бежать надо… Еще столько дел надо успеть.
– Мы с тобой после праздника увидимся? – спросил Геродот, смутившись от такого откровенного вопроса.
За время разговора с саммеоткой он понял, что она ему нравится.
Поликрита сверкнула улыбкой, при этом ямочки на скулах стали еще заметнее:
– Обязательно! Мы с Херилом решили, что вам пора переехать к нам. Хватит вам уже прятаться в Герайоне… Батта архонт выгнал с острова, так что вам нечего опасаться… Мы освободили для вас родительскую комнату. В ней тепло, но тесновато, зато не надо будет спать всем вместе вповалку на ворохе тряпья, чтобы не мерзнуть… И готовить на всех сразу удобнее.
Галикарнасцы с воодушевлением восприняли это известие. Они уже знали, что Поликрита вместе с братом и младшей сестрой живет без родителей.
Отец утонул в путину, а мать вскоре умерла от лихорадки. Теперь Херил был в семье за хозяина-куриоса. По закону он опекал сестер, поэтому его слово решало все.
Лишь Иола грустно улыбнулась. Вдове Паниасида предстояло принести клятву верности Гере в день Пандий, после чего ее жизнь будет навсегда связана с Герайоном.
Обернувшись на ходу, саммеотка бросила:
– Мы и на празднике увидимся… Я буду изображать супругу Диониса – Ариадну.
3
Грянул весенний праздник Великих Дионисий.
Еще до рассвета к теменосу Герайона со всех сторон стекались жители Самоса. На каждом доме островного полиса появились раскрашенные маски бога вакхического безумия и цветочные гирлянды.
Вскоре возле арки теменоса собралась толпа, пестревшая разноцветными гиматиями. В утреннем сумраке ярко пылали факелы. Раздавались дробные удары тимпанов, звон тамбуринов, затейливые переливы флейт, нежные всхлипы лир…
Женщины держали в руках виноградные лозы, а на голову возложили венки из фиалок или плюща. Мужчины повесили себе на шею гирлянды из листьев аканта и тмина.
Адепты Диониса скандировали: «Бромиос! Вакх! Эвоэ!» Особо нетерпеливые уже пускали по рукам мехи с вином. Зазвучало мелодичное женское пение, подхваченное десятками голосов. Кто-то пустился в пляс, вокруг солиста тут же образовался круг, в который один за другим врывались нетерпеливые танцоры.
