Kitabı oku: «Стражи времени», sayfa 2
Глава 2. Семен Борордин
Старший лейтенант МГБ Семен Бородин пребывал в прекрасном расположении духа. Открыв окно служебного кабинета, он полной грудью вдохнул терпкий утренний воздух послевоенной Москвы. Только что проехавшая поливальная машина прибила пыль и в теплом майском воздухе появилась свежесть, как после дождя. Жизнь шла, как хорошо отлаженный часовой механизм, четко отсчитывая и отбивая мажорным звоном важные вехи и события.
Попав в армию после школы в 1940 году, Семен старательно исполнял приказы командиров и буквально «ел глазами» начальство. Будучи от природы сметливым пареньком, он тут же понял, что свою сообразительность и образованность в армии надо прятать подальше, не то сгинешь в нарядах, и служба медом уж точно не покажется. Родившись в Москве, в семье рабочих, Семен четко понял, что рассчитывать ему особо не на кого. В жизни придется всего достигать самому. Единственное, чем ему удружили родители – это своим пролетарским происхождением. Будь он каким-нибудь поповичем, или сыном интеллигентов, или даже выходцем из крестьян, разве добился бы он того положения, какое имел сейчас?
– С поповичами и интеллигентами все понятно, а крестьяне-то чем не угодили Советской власти? – спрашивал Семен армейского особиста.
– Любой крестьянин мог бы оказаться кулаком, дай им только волю и достаток. Сколько сил партия наша приложила, пока их, дерьмуков дремучих, в колхозы объединила, да объяснила, что так им жить вольготней станет, – объяснял молодому солдату зам. начальника особого отдела полка лейтенант НКВД Зубарев.
Антон Зубарев в полку был человеком уважаемым, а уж начальника особого отдела, капитана Швеца, боялся и сам командир части. Когда Зубарев и Швец шли по расположению полка, всех как ветром сдувало. Сначала Семен не мог понять, почему полковник прячет глаза, когда молодой лейтенант НКВД смотрит ему в лицо, да еще выговаривает за какую-то ерунду. Ну и что с того, что у этого сопляка НКВДешные петлички? Но вскоре Бородин уяснил, люди с такими петлицами шутить не любят, а от встречи с ними добра не жди.
Однажды в полк прибыл для дальнейшего прохождения службы орденоносец, награжденный за проявленный в боях на озере Хасан героизм. Звали его Никита Седых, и он носил звание капитана. После представления у комполка, Никита решил проставиться новым сослуживцам. Капитан был холост и, на помощь жены в устройстве банкета рассчитывать не мог, поэтому гулял в столовой, где заблаговременно, силами дежурившего в тот день наряда по кухне, был накрыт стол с большим количеством выпивки и закуски. Боец Бородин в тот день находился в наряде и под чутким руководством повара-ефрейтора Гусевой, огромной свирепой бабищи, по прозвищу «Бомбовоз», доставлял на стол из кухни, быстро исчезающие закуски и напитки. После обязательных тостов за товарища Сталина, нашу партию и армию, а также конкретно за род войск – пехоту, к которой имел честь принадлежать их полк, официальная часть банкета была закончена. Изрядно захмелевшие отцы-командиры расслабились, разговор потек вокруг женского пола и коснулся жены лейтенанта Зубарева, Алены, гарной дивчины с длинной косой, уложенной вокруг головы, и нежным взором темных зовущих глаз. Жена у особиста действительно была, что надо. Она работала учительницей в городской школе и, Антон Зубарев иногда выходил встречать ее к трамвайному кругу, который был недалеко от КПП их части. Потом они вместе, минуя КПП, шли к трехэтажному дому, где жили офицеры с семьями. Очевидно, один из таких моментов узрел вновь прибывший орденоносец капитан Седых.
– Красивая у тебя жена, лейтенант, – смачно выдохнув струю папиросного дыма прямо в лицо Антону, заявил Седых. – Мне бы такую заиметь, горя бы не знал. Да только все вашему брату достается, и звания, и почести, да и бабы красивые тоже. Оно и понятно, пока некоторые сражаются, другие только политзанятия проводят, да девок валяют, скажешь не так?
– Извинись сейчас же, и при всех! – побелевшими губами вымолвил лейтенант.
За столом воцарилось молчание, пьяный треп смолк. Все ждали, что скажет комполка, но он, открыв рот, лишь переводил взгляд с одного офицера на другого и ошалело вращал глазами.
– Извиниться? Да пошел ты на…! Ты хоть раз в атаку-то ходил, в окопе сиживал, из винтовки-то хоть раз стрелял?! То-то, и не стрельнешь никогда. Только доносы строчите, да ладно бы дельные, а то все из пальца высасываете, лишь бы перед начальством своим поганым выслужиться, да лишний раз о себе напомнить: Вот, мол, я тут, дескать, врагов народа выискиваю. Совсем с ног сбился, дайте путевочку в санаторий к морю съездить, геморрой полечить, который в кабинете, сидя на стуле, заработал! Вот вы все у меня где! – Седых показал огромный кулак и со всего маху стукнул им по столу. – Мне товарищ Сталин лично орден вручал в Кремле и руку жал. Понял?! А коль не понял, я тебе сей момент спесь собью, щенок! Пристрелю на хрен и весь разговор! – капитан рванул из кобуры, с которой не расставался даже во время застолья, наган и направил его на Антона. – Наградной, понял? Еще с Гражданской, я из этого нагана басмачей перебил, не сосчитать.
– Немедленно сдать оружие, Вы арестованы! – Антон смотрел капитану прямо в глаза, а глаза у Седых наливались кровью. Офицеры, сидевшие за столом, наблюдали за происходящим со все более нарастающим ужасом, не решаясь вмешаться.
Семен Бородин, тоже видевший эту безобразную сцену, сделал несколько шагов вдоль стены, находящейся за спиной Седых. В тот момент, когда палец капитана дернулся на спусковом крючке нагана, Семен, бросившись на бравого вояку, одним сильным движением рванул правую руку стрелявшего вверх, к потолку. Прозвучавший выстрел разнес вдребезги светильник, не причинив никому вреда. Еще через мгновение Седых, с выпученными глазами и пеной на губах, бился в припадке на полу офицерской столовой со стянутыми за спиной руками. Кожаный солдатский ремень Семена прочно фиксировал руки смутьяна. Мигом, прорвав тишину, всколыхнулся гул голосов.
– Что ж это такое?! Да он же психический, глядите, он же в припадке бьется!
– Надо немедленно доложить в штаб округа о недостойном поведении товарища капитана, – лепетал седоусый комполка с пьяным подобострастием заглядывая в лицо НКВДешника.
– Завтра из командировки приезжает мой непосредственный начальник, капитан Швец, вот тогда и разберемся. Разберемся во всем, и в том числе, как в армии может служить человек, место которого в психбольнице! Почему рядовой оказывается расторопнее целой толпы офицеров, мы тоже разберемся. И как вверенная Вам часть дошла до такой жизни, мы тоже будем разбираться досконально, – четко, выплевывая слова, отчеканил Зубарев, – А сейчас вызывайте из лазарета двух санитаров с носилками. Пусть вкатят ему укол, уложат в койку, да приглядывают за ним. Арестовывать его нет смысла – он псих, и это видно всем. Да! Под голову ему что-нибудь положите, а то вон, уже затылок весь в крови, – отдал распоряжение Антон, стоящему перед ним навытяжку командиру части. – Вроде все! Ах, да, ты, Семен, со мной пойдешь, – кивнул Антон Бородину, все еще стоящему рядом с поверженным капитаном.
– Я на тебя давно внимание обратил, – Антон хлопнул Семена по плечу.
Они сидели на квартире лейтенанта. Жена Зубарева угощала их чаем с печеньем, которое приготовила сама. От того, что печенье было вкусное, хрустящее, чай – горячий и ароматный с какими-то травами, а жена у особиста красивая, Сеня разомлел и лишь согласно кивал головой, по ходу речи Зубарева.
– Надо тебе, Семен, в жизни определяться! Ты из Москвы, десятилетку окончил, происхождение у тебя что надо, самое пролетарское. Голова варит, хватки и расторопности тебе тоже не занимать. Я за тебя, Семен, слово, где надо замолвлю, перевод тебе будет в дивизию Дзержинского, под Москву, там срочную дослужишь. А оттуда махом в училище по профилю поступишь. Выйдешь оттуда лейтенантом НКВД. А такой лейтенант, иного майора или полковника соплей перешибет. Особый отдел, это особый отдел, это, брат, понимать надо! Опять же по боевой и политической подготовке ты в отличниках ходишь, тоже тебе ни хухры-мухры! Ну, как, согласен? – лейтенант раскрыл перед Семеном коробку «Казбека».
– Так точно, согласен, товарищ лейтенант! Спасибо за доверие, – Семен взял папиросу. – А что, это лучше, чем, как мать с отцом на «Красном треугольнике» горбатиться, – подумал он про себя.
– Ну, вот и ладушки, считай, заметано. Ты, Семен, помалкивай о сегодняшнем происшествии в столовой, дело с капитаном этим, чокнутым, мы, я думаю, на тормозах спустим. По-тихому из армии уйдет, рапорт сам напишет, по состоянию здоровья, его и уволят на гражданку. А тебе, я думаю, два треугольника в петличку приколят и через месяц-два уже под Москвой, в Дзержинской дивизии плац топтать будешь. Вот так-то, друг! – лейтенант протянул руку, и Семен крепко пожал ее.
На утро приехал из командировки начальник Зубарева, капитан Швец. Через два дня Седых перевели из лазарета в окружной госпиталь, а еще через месяц, по-тихому, уволили на гражданку. Прощай герой, лечись, пей успокоительное. А Семен через два месяца, как и обещал Антон, был переведен в дивизию Дзержинского в звании младшего сержанта. А еще через полгода, по спецнабору, поступил в училище младшего комсостава войск НКВД, с благодарностью вспоминая лейтенанта Зубарева, задавшего ему такой грамотный жизненный вектор.
Глава 3. Василий Борзяк
Вася Борзяк сидел за столиком в ресторане «Встреча», уплетая шашлык по-карски и, запивая его красным грузинским вином. Сегодня он отмечал день рождения, ему стукнуло 25 лет. Дата эта была весьма условная. Василий не знал, ни когда он родился, ни где появился на свет. Даже смутно не помнил своей семьи. Отсчёт его жизни потёк с того момента, когда какой-то красноармеец, нашедший его на грязной лавке глухого полустанка, не поленившись, донёс, завёрнутого в тряпку ребёнка, до ближайшего сиротского приюта. Именно этот день стал его днём рождения, а имя и фамилия доброго красного воина, нашедшего его, стали именем и фамилией мальчика. Только вот клички, воровского погонялы «Шалый», тогда у него не было. Появилось оно в 13 лет, когда подросший пацан сбежал из опостылевшего детского дома, больше похожего на тюрьму для несовершеннолетних. А тогда шел 1921 год, жизнь в стране Советов начала потихоньку налаживаться, но в убогом среднерусском захолустье обездоленным сиротам жилось, ой как не сладко. Время от времени местные жители, подходя к щелястому некрашеному забору «Спецдетисправучреждения № 71», как официально именовался приют, протягивали детям кто булку свежеиспеченного хлеба, кто яблоко, а кто и кусок сала. Детские ручонку хватали подачки быстро и отчаянно, ели, давясь, пока не отняли. Воспитатели не препятствовали подкорму. Сами еле сводили концы с концами.
Барак делился на две половины: в одной жили мальчики, в другой – девочки. Утром после завтрака проходили уроки. Потом обед, после него воспитанников вели на сельскохозяйственные работы в колхоз, расположенный неподалеку. Иногда возили в городок, где ребята трудились на ткацкой фабрике, помогая взрослым. Работа была тяжелая и не интересная. Мальчики еще справлялись, девочкам приходилось труднее. Они были слабее.
Вася был малым не робкого десятка, на рожон не лез, но и себя в обиду не давал. Жизненный принцип «Каждый за себя» был нарушен всего один раз, зато самым радикальным образом. Верховодил детворой здоровый 15-летний пацан Игнат по кличке Буйвол. На вид ему можно было дать и все восемнадцать. Родители его сгинули в молохе гражданской войны. Никто не знал, что с ними произошло, как они погибли. Игнат не рассказывал, а спрашивать у него боялись. Один раз, новенький мальчик задал этот вопрос и тут же был бит самым жестоким образом. По ухваткам Игнат был каким-нибудь кулацким отпрыском. Так, по крайней мере, говорили о нем воспитатели. Вообще, этот детский дом, по большей части, населяли дети, родители которых чем-либо провинились перед советской властью и, на себе испытали лживость, сказанного через годы, утверждения: «Сын за отца не отвечает». Отвечает, еще как отвечает, и до конца жизни отвечать будет, а как родятся у него свои дети, так и они отвечать будут, и так далее до седьмого колена. И будут они изгоями в остальном светлом, ни чем не запятнавшем себя мире. Хотя ни в чем они не виноваты, но будут все время ощущать собственную неполноценность перед другими.
Васе приглянулась девочка Таня, она была на два года старше его, но выглядела моложе. Маленькая, затравленная, с вечно опущенными глазами. Ее часто обижали другие девчонки, во время обеда быстро хватали ее пайку хлеба, воровали сахар. Насмехаясь, называли блаженной, вареной. Таня не плакала, закрыв глаза, ждала, когда товаркам наскучат издевательства. Василь решил взять над Таней шефство. Во время ужина у Тани опять отняли хлеб и сахар, заставив хлебать жидкую пшенку через край миски. За столом девочек стоял жуткий визг и хохот, смотреть на сцену унижения сбежался почти весь детдом. Дежурившая по столовой воспитательница пыталась перекричать визг десятков голосов, но не смогла, зайдясь в надсадном кашле. Василий подошел к веселящейся компании, отнял у Тани пустую миску, которой она пыталась заслониться от девчонок и, с маху надел на голову заводиле этого мероприятия, глухо стукнув по дну посудины кулаком. Получилось впечатляюще – все разом замолчали. «Кого еще уделать?» – вежливо поинтересовался Борзяк. Желающих не нашлось. Потом Вася принес Тане со своего стола чай в кружке и кусок сахару.
– Давай Танюха, мечи резче, а я рядом постою, чтоб не отнял никто.
Таня, приняв пищу из рук Василия, благодарно посмотрела на него, улыбнувшись, наверное, первый раз за время пребывания в детском доме. Однако счастье было не долгим, через два месяца Таня слегла, она и раньше подкашливала еле слышно, будто вздыхала, как бы извиняясь за то, что своим кашлем приносит кому-то неудобство. А тут кашель стал нестерпимым, жгучим и страшным. Таню тут же увезли в больницу, принялись лечить, но все было тщетно. Василий так и не узнал, что с ней было, отчего она умерла, как вообще попала в приют. Он даже не знал ее фамилии, он помнил только ее имя и то вскоре забыл его, окончательно зачерствев душой. И было от чего. Буйвол-Игнат обзавелся подручными из вновь прибывших ребят, наглых, дерзких, вороватых. Учителя и воспитатели в большинстве своем женщины, сами побаивались такого дитяти. Встретит где-нибудь в темном углу, какой спрос с малолетки? Даже не посадят.
«Пока не прибил никого, упечь не имею права» – разводил руками участковый, который два раза вызывал Игната на беседы. Да только он плевать хотел на нравоучения и угрозы старших.
– Мне тюрьма как дом родной будет, чем наш приют не тюряга? Да, я, считай с рождения уже сижу, подумаешь, с нар на нары перелягу, – гоготал Буйвол. – Гы, гы, гы, – вторили ему дружки. Компания издевалась над всеми подряд и, вот, дошла очередь до Василия.
Однажды у учительницы по математике украли кошелек с только что полученной зарплатой. Дело было не шуточное, нужда кругом, зарплата, и так мизерная, да и той женщина лишилась. А у нее дочка десяти лет, мужа нет, в гражданскую убили.
Старший воспитатель, решив отыскать пропажу устроил самодеятельный обыск. Ему надо было участкового вызвать, чтобы все чин по чину, да по протоколу, а он сор из избы выносить не стал. В тумбочке, возле койки Борзяка, он нашел красный учительский кошелек, без денег, естественно. Не разобравшись, напустился на Василия:
– Ах ты, сука, гад, бандитский выкормыш, у своих тыришь. Теперь без жратвы сидеть будешь, пока зарплату учительнице не вернешь, а там поглядим, что с тобой делать!
– Я ничего не брал, кошелек мне подбросили, – хмуро оправдывался Вася.
– А кто тогда брал, сучье племя?
– Не знаю я, вы власть, вы и ищите.
Учительницу обчистил Буйвол с подручными. Это знали многие мальчишки. Уже третий день Игнат сотоварищи хлестали по ночам водку на чердаке барака. По утрам, с помятой рожей и запахом перегара, попадался он на глаза учителям, но те молчали, старшему свои наблюдения не докладывали, как бы чего не вышло. В ту ночь Буйвол и еще два парня, спустившись с чердака, подошли к койке Василия. Вася проснулся от удара, нестерпимая боль пронзила тело, бить Игнат умел и любил.
– Завтра скажешь старшому, что это ты кошель подрезал, понял? Ты младше меня, тебе бояться нечего, а меня в случае чего отправят лес валить. Мне выпускаться скоро, я уже совершеннолетний.
– Ты же базлал, что ни тюрьмы, ни срока не боишься? Или уже зассал, дешевка? – Василий смотрел без страха, с усмешкой, – Ни хрена говорить не буду, сам выпутывайся!
Игнат рванул из сапога нож – Убью, падаль! – лезвие прошло по касательной, расцарапав кожу и порвав майку на плече Борзяка. Вася ударил Буйволу в лицо, но тот лишь отшатнулся, продолжая размахивать ножом, пытаясь попасть Василию в грудь или живот. Вася попятился к печке, что стояла в углу барака, рука нащупала кочергу и, в том момент, когда Буйвол бросился в третий раз, Борзяк обрушил на его голову удар кочергой такой страшной силы, что соперник упал замертво, не проронив ни единого слова.
Василий сразу понял, что Игнат мертв, но не испытал никаких чувств, ни сожаления, ни страха, ни облегчения. Так он убил в первый раз. Не мешкая, Борзяк быстро оделся, распахнул окно и, выбравшись в ночь, бросил через плечо товарищам: «Счастливо оставаться!».
К утру Борзяк дошел до станции и на перекладных добрался до Москвы. Тут и началась его новая жизнь. Вася прибился к шайке подростков, которые по вечерам грабили трудовой люд, идущий с работы по домам. Занятие это было малоприбыльное, народ богатством не отличался, зато опасное. С подростковой преступностью к тому времени Сове6тская власть, в основном, уже покончила. Большинство малолетних преступников, осознав, что бузить и воровать занятия недостойные для юных строителей коммунизма, вовсю училось или работало. Небольшая часть, не желающих изменяться бывших беспризорников, а нынче полноценных зеков, во всю обживала лагерные бараки.
Попав в первый раз «к хозяину», Василий смог сделать для себя один важный вывод, который стал для него основным. Блатные всех цветов и мастей, «политические», простые обыватели, которые попали за «колючку» по случайному стечению жизненных обстоятельств, все были разные, но пытались объединиться в какие-то группки, землячества и сообщества по интересам. Это все приводило к тому, что один раз отбыв срок, они вновь и вновь попадали в лагеря. Сама здешняя среда не давала им выбраться. Один сдавал другого, другой третьего, и так шло по кругу.
Василий решил ни к кому не примыкать, быть одиночкой намного тяжелее, зато ты никому не обязан. А подельников он будет выбирать себе сам, когда захочет и кого захочет. То, что он никогда не будет жить честно, как миллионных советских тружеников, Борзяк уяснил сразу. Можно неплохо прожить за счет других, используя свою силу, ловкость, изворотливость. Обманывать, грабить, убивать не возбраняется, надо только кумекать, как по-умному все обтяпать, да не попасться самому. А если посадят или убьют, что же, судьба такая, значит. Страх, опаска, жалость к ближнему и к себе самому навсегда покинули Василия. На смену им пришли наглость, дикая злоба и уверенность в собственной неуязвимости.
На каждое новое дело Василий шел или один, или с напарником, которого выискивал на воровских малинах или вокзалах среди праздно шатающихся по улицам подозрительных личностей, коих в избытке в любой исторический период, при любом режиме. Один раз, взглянув человеку в лицо, Борзяк тут же довольно точно определял, на что способен «фрукт», будет ли от него толк в том мероприятии, что было задумано. Надо сказать, что Василий никогда не ошибался, ну, или почти никогда. Верный раз и навсегда заведенному правилу, обчистив квартиру, брать только деньги и драгоценности, которые легко умещались в элегантный портфель из черной блестящей кожи, Василий с подельником покидали «поле боя». Респектабельно, не торопясь, шествовали они, покачивая легонько портфельчиками, ни дать ни взять, служащие среднего звена. Борзяк любил надеть коверкотовый френч полувоенного покроя и водрузить на нос очки. Товарища одевал скромнее, тужурочка, шапочка пирожком, уголовную физиономию можно заретушировать мещанской бородкой а-ля бывший приказчик табачной лавки. Даже если кто, что и заметил! Кого видели? Да кто его знает, проходили двое, видимо из интеллигентов, один в очках, портфельчик нес, второй с бородкой. Шли, неспешно беседу вели, да по всему видать, случайно здесь оказались, то есть никаких подозрений не вызвали. Вещи, картины, громоздкий антиквариат Василий никогда не брал, навару на копейку, а шуму на сто рублей. Такие вещи легко узнаваемы, а значит легко проследить, откуда взялись. Другое дело – золотишко. Драгоценности Василий прятал или сдавал нескольким барыгам. Они переплавляли рыжье на безликие слитки, вынимая камни, сбивали авторскую огранку. Цена, понятное дело, сильно падала, зато риска влипнуть практически никакого. После реализации товара Борзяк отчинял подельнику его долю и больше никогда с ним не работал. Принцип есть принцип. Подельник тоже знал, что акция одноразовая, и не искал потом Шалого. Свою же долю, Вася отвозил в Подмосковные Мытищи, где в погребе одного из домиков оборудовал тайник. В домике одиноко жила женщина лет пятидесяти. Она была слаба здоровьем, частенько болела, получала копеечную пенсию по инвалидности. Сын ее, худосочный студент-очкарик, учившийся в Москве на врача, тоже требовал финансовой подпитки. Так, что деньги, которые ежемесячно платил ей Шалый, были отнюдь не лишними. Женщина не задавала лишних вопросов, а Василий радовался, что так надежно поместил свой капитал.
Через какое-то время Борзяка стали посещать мысли, что жизнь, которую он ведет в данный момент, слишком суетна и сильно его выматывает. Ведь это только кажется, что «бомбить фатеры» – дело плевое. Как бы ни так, это, если ты фраер лопоухий, работаешь кое-как и абы-где. Это недоумки, да вахлаки лезут, куда ни попадя, вышибая дверь ударом ноги, а потом, схватив по пятерке на рыло разлетаются чайками по лагерям и тянут срок за копеечный навар. Шалый же бомбил по-другому, можно сказать, используя всю географию нашей обширной Родины. Выбирая какой-нибудь, более-менее крупный город, Василий, прибыв на место, начинал шататься по центру города, где располагались крупные учреждения. Делая вид, что осматривает достопримечательности, Борзяк примечал какого-нибудь важного фраера, неспешно возвращающегося со службы после трудового дня. Достаточно пристроиться объекту в корму и проводить до дома, отследив подъезд, а по зажигающимся окнам определить номер квартиры. Все, на следующий день можно было бомбить. Фраер повалил на службу, а Василий к нему на хату. Надо лишь с утра пораньше отследить уход жильца, а после, позвонив, или постучав в дверь, действовать по обстановке, если никто не открывал, можно смело вскрывать берлогу и потрошить. Если же открыли, нужно быстро прорезать ситуацию. Если дома старуха, дед или женщина – один удар кастета и, все готово дело, чисти на здоровье, если же здоровый бугай или два – дело тухлое, придется стрелять, маленький браунинг всегда с собой, ни разу не подводил, выстрел не громкий, что очень удобно. Правда, если открывали дети, Шалый говорил, что ошибся квартирой и ретировался.
Обычно, прибыв на гастроли, Шалый намечал двух-трех терпил и, чистил их по одному и тому же сценарию за один день. Забрав деньги и драгоценные украшения, шпарил на вокзал и валил в родные пенаты. Деньги брал себе, драгоценности сбывал барыгам. Приемщиков у него было пятеро. Двое жили в Москве, один – в Клину, один – в Омске и один – в Ялте. Шалый старался сдавать им товар строго по очереди. Так надежней получалось, не слишком часто, мозолить глаза он не любил. Самые любимые места Борзяка были города ударных строек объектов народного хозяйства, где возводились корпуса заводов и фабрик. Там народ получал большие зарплаты, накапливал трудовые рубли на последующую счастливую жизнь. Понятное дело, труженики несли отложенные деньги в сберкассы, складывая их на сберегательные книжки, чаще всего на «предъявителя». Счет получался обезличенным, потеря книжки оборачивалась потерей денег. Зато, обналичивая деньги со сберкнижки, паспорт можно было не предъявлять.
Как-то Шалому в руки попал скучный журнал, не понятно для кого выпускавшийся. Назывался он «Вестник пятилеток». Вперемешку с рапортами и отчетами об успехах советских тружеников, попадались статейки о банковских услугах населению. Ненавязчиво объяснялась политика Советского государства, ведущего свой народ к светлому будущему. Оказалось, что по статистическим выкладкам за текущий год, население СССР больше всего доверяло именно обезличенным вкладам «на предъявителя». На самом деле такая любовь советских трудящихся к этому способу накопления была вполне объяснима. Пытаясь скопить на что-нибудь мало-мальски ценное, люди откладывали часть своей зарплаты на обычный вклад. Через некоторое время, когда на счету скапливалась более-менее приличная сумма, вкладчику начинали поступать предложения от различных общественников, трудившихся с ним бок о бок. Предлагалось купить марок «ОСВОХима», скинуться на мелиорацию земель Узбекистана, в добровольно-принудительном порядке сделать посильный взнос в кассу заводского комитета. Наиболее сообразительные граждане сразу догадались, что информационный ветерок дует от служащих трудовых сберкасс, регулярно снабжавших администрацию предприятий сведениями о состоянии финансовых счетов их работников. Попробуй, не дай на нужды армии и флота, не помоги деньгами братьям-узбекам орошать земли, сразу будешь наказан. Прямо тебе никто ничего не скажет, однако, очередь на получение жилья отодвинется на неопределенный срок, путевку в санаторий отдадут кому-нибудь другому, а о повышении производственного разряда, а значит, и зарплаты забудь навеки вечные. А все из-за того, что, скопив кое-что, человек превратился в куркуля-накопителя. Смекнув, люди перестали доверять свои деньги сберкассам, предпочитая копить честно нажитое в кубышке или под матрацем. Государство, увидев, что поток народных средств иссяк, приняли мудрое решение ввести вклады «На предъявителя». Фамилию никто не спрашивал, рабочий люд вздохнул свободнее и понес свои трудовые копейки обратно в кассы, но уже на других условиях. Поэтому, популярность этих вкладов у населения была вполне объяснима.
Эта тема так понравилась Шалому, что он тут же отправился в славный город Челябинск, где вовсю строилось несколько крупнейших заводов союзного значения. Правда, поголовье передовой молодежи, ударно трудящейся на стройках народного хозяйства было щедро разбавлено зеками, которые работали бесплатно. Город и пригород были напичканы рабочими общежитиями. План Шалого был прост. С фанерным чемоданчиком, одетый по-простецки, в телогрейку да поношенные солдатские галифе, Василий вваливался о общежитие, громогласно вопрошая:
– Это общежитие строителей «Мехзавода № 17»?
– Да, – отвечала вахтер, бабушка – божий одуванчик.
– Фу, наконец-то нашел! Я к другу приехал, к Витьке, он в вас тут на втором этаже обретается, мы вместе в армии служили, он в письме мне писал про строительство, звал к себе на работу, устраиваться, значит.
– А, Витька? Как же, знаю такого, Фомин из 12 комнаты. Только его сейчас нет, на смене он, придет вечером, после восьми. Ты, тоже нашел, когда заявиться. Утро, ведь, сейчас, все на работе…
– Хорошо, забегу вечером.
Всё, информация получена, можно уходить. Через день-два можно являться вторично, уже по делу. Нужно только видоизмениться, совсем малость, поверх телогрейки напялить куртку-спецовку, сунуть в карман какой-нибудь ключ, на плечо – холщовую сумку, якобы с инструментами, на самом деле там лишь несколько старых газет, да кусок пакли-подмотки, торчащий наружу чуть ли не на полметра. Чтобы было заметно, мастеровой человек явился, не бездельник какой. На нос – очки нацепить, в угол рта – чинарик потухший, за ухо – карандашик, а в руки – бланк какой-нибудь мятый, перемяты, жирными отпечатками трудовых пальцев запачканный.
– «Челябинскгаз», колонки газовые осматриваем, починяем, если что в поломке находится. Вот мои документы – Пупкин Иван Иванович, мастер ремонтного участка № 2, – и корочки, липовые, естественно, вахтеру – в нос, читай мол, если грамотный. Вахтер, конечно, корочки возьмет, к глазам подслеповатым поднесет. А что он там прочтет-то? Печать расплывчатая, наличие фотографической карточки владельца удостоверения не предусмотрено. Документ, как документ, чего его изучать?
Василий вопросик еще провокационный подбросит: «Может газовое оборудование в полном порядке и в починке не нуждается? Тогда, может, вместе с вами пройдем, по месту осмотр быстро сделаю, прямо при вас? Потом вы мне наряд-заказ подпишите, да и пойду я, мне еще в столько учреждений успеть надо, что голова кругом идет.».
– Ха! – думает вахтер – кучеряво жить парень хочет. Как это, починять нечего? Ишь, размечтался, зря, что ли ему государство зарплату регулярно платит? Нет, дружок, давай-ка отрабатывай! У нас зазря денег не платят.
А вслух и говорит Васе: «Как это «осмотрим по-быстрому, да и все»? У нас по-быстрому не получится. Вон на втором и третьем этажах колонки воду плохо греют. Народ после смены помыться толком горячей водой не может, еле теплая из крана идет. А при такой помывке и застудиться недолго, а потом на бюллетень усесться. А это, друг ты мой ситный, и работяге горе – разболелся человек, и государству нашему советскому убыток получается. Кто план давать будет, а? Так, что давай, ключик в зубы и ремонтируй. Да чтоб сделал, как положено! Я потом приду, обязательно проверю, краник открою, воду пущу, да пальцем щупать буду – хорошо ли струя нагревается? А потом, еще коменданта общежития вызову. Пусть от тоже проверит. А вот после этого, мы тебе твои бумажки подпишем, можешь не волноваться». Говорит вахтёр со значением, довольный собой.
«Пусть гость сразу уяснит, кто здесь власть. Пусть узнает, что нас на хромой козе не объедешь, пусть почтение имеет и обязанности свои исполняет с усердием. Так вот», – думает вахтер уже про себя и отравляется вниз, за свой столик, чай пить да радио слушать. У каждого свои обязанности.
Шалому же только этого и надо. Открыв для виду помещение, где установлены нагреватели, бросит на пол ключ, кусок подмотки, вентиль какой-нибудь, который тоже заботливо принёс с собой. Всё! Рабочая обстановка. Можно воды из крана на пол слегка ливануть, тоже хорошо, вид создавать помогает. Первый этап окончен. А теперь, Васёк, за дело! Пулей по комнатам! Но не по всем. Сначала стукнуть в дверь надо, вдруг кто не на работе? Занемог там, или еще что-нибудь. В общаге жилец остался. Тогда у Шалого вопрос:
