Kitabı oku: «Четыре призовых. И два обычных», sayfa 6

Нужно было что-то менять – и менять поскорее. Для жизни она была еще вполне молода, а для спорта «больших побед» – почти старуха. Она поняла, что очень хочет выйти замуж, – за мужа из другой страны. К тому времени она уже знала силу своего воздействия на противоположный пол.

Результаты не заставили себя ждать. Судьба явилась ей в стокгольмском ресторане в виде седого стройного красавца со звучной фамилией Андерсон – ей, во всяком случае, фамилия показалась звучной. В то время она еще не знала, что Андерсонов, как и Карлсонов, в Швеции больше, чем в России – Ивановых. Да и звали «вошебника» не Ганс, а Ларс. Через десять минут знакомства он невзначай сообщил ей, что ему 73 года, – и благосклонно внял ее искреннему удивлению.

Она действительно удивилась, и действительно искренне: больше, чем на полтинник, Ларс не тянул. Видно было, что он тщательно следит за своим здоровьем. Ларс, в свою очередь, был восхищен ее славянской красой – и не скрывал этого. К тому времени она прилично владела английским и в состоянии была оценить, с какой утонченной ловкостью разбрасывает он комплименты. Тем не менее, через полчаса ресторанного обольщения ей показалось, что она сидит в кабинете юриста и занимается обсуждением сделки, – да так, собственно, и было. К тому же, как выяснилось, Ларс всего лишь год назад оставил работу в адвокатской конторе.

Впрочем, такой разговор – без долгих околичностей и лишних «муси-пуси» – нравился ей. Они с Ларсом сходу поняли друг друга. Ему нужна была молодая, симпатичная и порядочная женщина, которая скрасит остаток его дней и будет если не любить, то ценить его; которую приятно вывезти в свет и показать таким же седым и холеным приятелям из своего круга.

В обмен на это она получала шведское гражданство и абсолютный комфорт в установленных Ларсом и посильных для него пределах. Судя по конюшне с тремя скаковыми лошадьми, о которой Ларс несколько раз упомянул с большим энтузиазмом, «пределы» эти простирались довольно широко. Она почти не раздумывала, прежде чем сказать «да». Да что там – «почти»… Она ни секунды не раздумывала. Разбитый коленный сустав на правой ноге требовал от нее «закрыть» спортивную тему – так что и раздумывать было не о чем. Воплощенная мечта сама шла в ее крепкие спортивные руки, и не взять мечту за вымя было бы величайшей глупостью.

– Да, я стану твоей «маленькой разбойницей», – сказала она. Андерсон удивленно поднял брови. Она пояснила – Андерсон засмеялся, неожиданно громко и хорошо. Положительно, он уже начинал нравиться ей!

Так начался ее «шведский» этап, и ничего плохого о нем она, при всем желании, сказать не могла. Ларс был заботлив, нежен и предупредителен. Она, в свою очередь, честно старалась почувствовать в нем родного человека – и ей почти это удалось. Сексуальные его запросы через три года их совместной жизни свелись на нет – возраст, ничего не поделаешь. Она, со своей стороны, не была в претензии – в конце концов, в секс-шопах Стокгольма имелся широкий выбор «мужезаменителей», а изменять порядочному человеку ей никогда не пришло бы в голову. Зато свершилась главная ее мечта: в Швеции она сделалась тем самым «пупом мироздания», вокруг которого охотно вращался ее новый скандинавский мир. И она была вполне довольна этим вращением.

Потом Ларс Андерсон умирал от рака, и она, как могла, старалась облегчить ему уход. Ей было безмерно жаль этого давно уже не чужого ей человека со сказочной фамилией, и, наблюдая, как сноровисто близкая смерть прибирает Ларса к рукам, она, мимо воли, пускала слезу.

– Всё, что у меня есть, достанется после моей смерти тебе, – часто, в знак благодарности, говорил ей Ларс, а она, помнится, обижалась даже: ну зачем об этом сейчас?

Тем не менее, когда он умер, выяснилось, что накопления на счетах – без малого полтора миллиона в американских долларах – были оставлены дочери от первого брака, не навестившей его ни разу в больнице и не явившейся на похороны. Собственно, эту самую дочь, которая была ее ровесницей, она впервые на оглашении завещания и увидела. Дочь смотрела на нее холодно, но при знакомстве вела себя вежливо – да и с чего бы ей быть чем-то недовольной? Вот так – поди разбери этих шведов… Впрочем, она была лишь слегка удивлена, но не раздосадована. В конце концов, деньги были заработаны им, Ларсом, и он имел полное право распоряжаться ими по своему усмотрению. К тому же, ей достались дом и конюшня с лошадьми.

Всё это вскоре после смерти мужа она продала и купила квартиру в Стокгольме, а через полгода удочерила Габриэллу. Она всегда хотела ребенка, не своего, так приемного, и взяла бы его себе уже давно – если бы не понимала ясней ясного, что Ларсу эта затея не понравилась бы. В конце концов, они «договаривались» не об этом.

Оказывается, она хотела быть матерью, мучительно хотела быть матерью – всегда. И став ею, радовалась так, как никогда и ничему не радовалась в жизни. Габриэлла – полумарокканка-полушведка – росла девочкой живой, непоседливой, непослушной, своенравной, словно ручная пантерка, но и ласковой, привязчивой, – одним словом, Габриэлла вырастала самой лучшей дочерью на земле.

Если бы кто-то сказал ей, что мир возможен без Габриэллы и что она прожила без этой девочки целых тридцать четыре года своей жизни, – она плюнула бы ему в лживые его глаза, такой мир не мог существовать по определению. Поэтому, когда одним декабрьским утром (Габриэлле исполнилось 18, и она уже не всякую ночь проводила дома) ей позвонили и, задав несколько вопросов, сказали, что нужно приехать на опознание, – она сочла это глупой и жестокой шуткой. В каком-то смысле это и было жестокой шуткой судьбы: надо же было насильнику и убийце, которого задержали лишь год спустя, да и то совершенно случайно, – надо же было ему выбрать в тот вечер именно ее девочку!..

Когда это случилась, она закрылась в себе; жила, питаясь исключительно болью. Когда-нибудь и эта боль должна была закончиться. Хотя, вопреки всем законам Бога и физики, боль в ней только множилась и возрастала, – и так продолжалось не один год. Она начала было пить, но вскоре прекратила: занятие это показалось ей на редкость неэффективным и глупым. И вообще, ей не хотелось спиться и сдохнуть в грязя и вони, опустившейся безобразной каргой, – не тот был характер! Тогда, неожиданно для себя, она устроилась работать уборщицей. Не то что бы у нее закончились деньги – дом и конюшня Андерсона стоили немало, даже после покупки квартиры в Стокгольме оставалось кое-что на счетах… просто ей нужно было что-то делать, чем-то занять свое тело, а от спортзалов в ту пору ее воротило. Спортзалы были наполнены молодыми красивыми девочками, какой была и ее Габриэлла, – видеть их ей было больней больного.

Спорт к тому времени давно сошел для нее на нет. Сустав, как она и предполагала, полетел еще в первый год жизни с Андерсоном; ей сделали сложную операцию за большие деньги – деньги Андерсона, разумеется. Вставили ей в ногу черт-те что – но так, что она вновь ощутила ногу здоровой. Тогда-то она и сделала татуировку розы на всю коленку, чтобы скрыть беловатый длинный шрам, и добавила еще стебель с листьями и шипами.

Чтобы чем-то нагрузить тело и приглушить боль, она набирала побольше работы и бесконечно мыла, мыла и мыла. Она драила стокгольмские подъезды, надеясь заморить боль усталостью, но сил у нее было, как у красивой средневозрастной лошади, – и ничего не получалось. Однажды она поняла, что если не уедет из Стокгольма навсегда, боль попросту ее раздавит. Стокгольм навсегда останется для нее городом, отнявшим у нее Габриэллу. Каждый чертов камень этого северного красавца будет напоминать ей о том, что он лишил ее дочери, – вот что она поняла. После смерти Габриэллы каждый чертов камень этого города стал надгробным; она жила теперь на огромном кладбище. А если живешь на кладбище – разве сможешь забыть о смерти?

Сообразив это, она пришла к неизбежному выводу: нужно уезжать. А если уж уезжать, то куда-нибудь в самое противоположное место. Скажем, туда, где всегда тепло. Где всегда солнце. Где нельзя горевать – потому что это запрещено по закону жизни. Насчет последнего пункта она, правда, сомневалась, – зато с первыми двумя проблем возникнуть не должно. Она долго перебирала в памяти места, где уже успела побывать; потом села за компьютер и просидела почти сутки, но когда встала и привычно потянулась, решение было принято: она выбрала Барселону.

И, надо сказать, она не ошиблась с выбором. Этот удивительный город умел залечивать раны, как никакой другой. Она быстро освоилась и втянулась в барселонскую жизнь. Город поистине был удивителен – шумный снаружи и на редкость спокойный внутри. Да, ее внутренняя Барселона была незыблемой и спокойной, – а ведь покоя она и искала, переезжая сюда. Она выходила «в люди», заводила мужчин, оставляла мужчин, – и всё это ровно и без малейших потрясений. Всё было именно «спокойно». О том, что покой, в некотором смысле, подобен смерти или, на худой конец, сну, пусть даже и самому приятному, она не хотела даже и думать, – до той самой минуты, пока в ее магазинчик, торгующий карнавальными масками, не вошел упоительно рыжий человек с русским лицом, с которого на нее восторженно и слегка испуганно пялились два тамбовских глаза. Тульских, как выяснилось потом, но разве имело это какое-то значение?..

* * *

Бывает, что ужас, который испытываешь во сне, настолько силен, что заставляет проснуться. Разбухающим черным комом ужас заполоняет всё внутреннее пространство сна, давит на стенки его всё сильнее – и, сломав их, выдавливается в явь. Рыжий человек, проснувшись от ужаса, секунду приходил в себя – и ощутил, что правая его рука обнимает теплое тело женщины. Его женщины – той самой, которая никуда не исчезла и, осязаемая и живая, тихонько продолжала спать рядом с ним. Сон, дурацкий сон! Он мысленно с огромным облегчением выругался, подождал секунду, но ужас не спешил уходить, – разве что сделался глуше.

Он поискал и быстро нашел причину: только что, благодаря дурацкому этому сну, он впервые по-настоящему осознал, что когда-нибудь это случится на самом деле. Когда-нибудь он проснется в их общей постели один, похолодеет от ужаса, но спастись от него не сможет – потому что всё будет наяву. Рано или поздно, черт побери, так и произойдет, – потому что он на пятнадцать лет младше ее. Зачем-то он младше на эти гребаные пятнадцать лет! Конечно, всё может случиться иначе – если, например, они разбегутся еще до того, как это произойдет. Может быть, проснуться одной в их общей постели придется ей, а не ему, – никто ведь не знает, сколько ему отмерено. Но даже если и так – разве что-то это меняет? Я – или она. Она – или я. Если всё будет так же хорошо, как сейчас, кому-то из нас двоих придется через это пройти – и как это пережить? И можно ли пережить?

Насчет себя, например, я далеко не уверен. Да и насчет нее – тоже. Вот в чем настоящий ужас? – В неизбежности. Мы в ловушке, в которую загнали себя сами. Мы попали в зависимость, выбраться из которой не хотим, да и не можем, – потому что это сильнее нас. И чем лучше нам сейчас, тем хуже будет потом, когда один из нас проснется в постели один. Неизбежность – вот что хуже всего. Единственный способ избежать этого ужаса – покончить со всем до него. Лучше всего – прямо сейчас. Тихонько, тихонько выбраться из постели, одеться и выскользнуть бесшумным ужом из номера – и из жизни ее навсегда. Не только для своей, но и для ее же пользы: никто не знает, сколько отжалело ему небо… И сможет ли она – смириться, принять, а потом – жить? Сможет ли, если всё продолжится и точка невозврата останется за спиной? Не исключено, что эта точка уже пройдена, – но, возможно, есть шанс?.. Конечно же, я боюсь, боюсь до дрожи, боюсь за себя, я не готов испытать наяву то, что испытал во сне.

Убрать руку с ее теплого и такого родного тела, оставить ей документы и ключи от машины, выйти из номера, и на первой же попутке в любую из двух сторон – бежать, бежать из нашей с ней общей жизни навсегда.

Желание это – бежать сию секунду – сделалось внезапно таким острым, что он убрал аккуратно руку и начал было выбираться из постели, но сообразил вдруг, что она тоже не спит: равномерное и свободное дыхание спящего человека в какой-то момент прекратилось; он, занятый мыслями, занятый ужасом, просто не заметил этого. Она не спала – но не подавала вида, что не спит.

Он почувствовал себя так, как будто его поймали с поличным. Ему сделалось стыдно до жара в кончиках ушей. Он был уверен: она прекрасно слышала все его сумбурные мысли и знала о его намерении сбежать. Быть того, разумеется, не могло, но чувство не проходило. И он, откашлявшись, сказал:

– Ты не спишь, Таня. Я слышу, ты не спишь.

– Мне приснился нехороший сон, – голос ее всегда был чуть надтреснут с утра, и он любил в ней эту трещинку. – Такой жуткий, что я даже проснулась. Приснилось, что я открыла глаза, а тебя нет. Я зову тебя, ищу повсюду, а тебя нет. Вообще нет – понимаешь? И так мне стало плохо, так ужасно, что я проснулась, – и всё еще не могу прийти в себя от ужаса.

– Понимаю, – сказал он. – Очень хорошо понимаю. Но я есть – вот он, я!

Повернувшись друг к другу, они обнялись и лежали так какое-то время молча.

– Знаешь, – сказала она, явно продолжая какой-то разговор. – Не обязательно всё будет именно так (он не совсем понял, что означает это «так», но мгновенно внутренне насторожился). – Да… Я все-таки на пятнадцать лет старше тебя. Сейчас я еще ничего, но это сейчас… А потом… Потом, когда я стану глубокой старухой, ты всё еще будешь молодым. Ты будешь мужчиной в самом расцвете сил. Так вот, я хочу, чтобы ты знал: когда это время придет, можешь просто бросить меня и уйти. Я пойму и не стану тебя ни в чем винить. Просто уйти – ты ничего мне не должен. И за собой я оставляю это право – уйти. Тогда, во всяком случае, не придется – вот так…

– Чего не придется? Чего «вот так»? – переспросил он, хотя прекрасно знал, о чем она говорит. Все-таки она подслушала его мысли. – Я не уйду, если только ты сама этого не захочешь.

– Вот только не надо ничего мне обещать, ладно? – сказала она, начиная сердиться.

– Ладно, – легко согласился он. Он давно уже понял, как с ней ладить. – Ладно, как скажешь.

– Ну и ладно, – сказала она, тут же успокоившись. – Итак, какие у нас планы?

– Сходим в душ, трахнемся, позавтракаем и двинем дальше, – бодро ответил он. – Как тебе такой план?

– Отличный план, – засмеялась она. – Только давай ты первый, нагреешь для меня ванную, идет?

Последние слова ее прозвучали ему в спину: он спешил уже, исполненный радостного предвкушения, в душ.

Но позже, когда они стояли уже на пороге, готовясь захлопнуть дверь номера, взгляд его снова упал на кровать. И она показалась ему аккуратно застеленным эшафотом.

– Вот чертовщина! Вот напасть! – он даже ругнулся вслух, но, встретив удивленный ее взгляд, заставил себя улыбнуться. А вскоре уже забыл – и сон, и всё, о чем думалось.

Ровно урчал мотор, машина поедала километры, и он готов был ехать с этой женщиной хоть целую жизнь – между серых холмов со срезанными верхушками.

Каталония (2020)

ПРЕДМЕТЫ ПОВЫШЕННОЙ ТВЁРДОСТИ

Он обладал удивительной способностью замедлять, а иногда, если требовалось, и останавливать мир вокруг себя. Со стороны это могло показаться чудом. Вот, например, мы – в одну из нечастых наших встреч – за террасой кафе в Троицком предместье Минска.

Воздух светел и свеж; пахнет праздником, шашлыком и оставленным в детстве счастьем – или все же прихваченным с собой? Ведь напротив меня сидит мой друг Сашка Хохол, мы пьем вино, больше молчим, чем разговариваем (нам есть о чем помолчать, и мы чудесно умеем это делать), никуда не торопимся – и нам хорошо. Так хорошо, что можно расслабиться и глазеть по сторонам, впитывая славный мир и размышляя, о чем придется.

Который уже раз я отмечаю, что минские барышни не ходят – они носят себя, как величайшую из земных драгоценностей. И хорошо, и правильно – думаю я. Правильно, достойно и красиво. Потому что это тоже уметь надо – подать себя, как главную драгоценность. И на каблуках ходить – тоже надо уметь.

Но это минчанки. Женщины Западной Европы, с маниакальным своим пристрастием к повседневному стилю, совершенно этому умению не обучены. Джинсы, кроссовки, пара бесформенных тряпиц неопределенного покроя и цвета – вот она, западноевропейская женщина. Удобно? Удобно. Красиво? Вряд ли. И если случится ей, западной, в кои-то веки обернуть себя платьем и встать на каблуки – зрелище выходит малоэстетичное, вызывающее, скорее, сочувствие и жалость (надо же, сама себя обрекла на адову муку!) – но никак не восторг.

То ли дело наши: нарядные, намакияженные, и вышагивают они на длиннейших каблучищах так, что залюбуешься! Что ни шаг, то разбитое сердце – ей-богу! Налюбоваться и спокойно додумать я не успеваю: одна из окаблученных красавиц (не иначе, я сглазил!) внезапно дает резкий крен, сопровождаемый тонким вскриком безмерного сожаления, а мой друг Хохол, сидящий напротив меня, делает неуловимое движение – и спокойно стоит, аккуратно зажав в пальцах левой руки красивую и дорогую игрушку: слетевшие с девицы солнечные очки от Диор. Правая его рука поддерживает саму девицу, которой он тоже не дал упасть, молниеносно и бережно подхватив ее в самом начале траектории.

Если бы я не знал Хохла бОльшую половину жизни – я решил бы, что все это, занявшее мельчайшую долю секунды, привиделось мне. Или – что это хитрый трюк, сродни копперфильдовским. Ни шума, ни шороха, ни уловленного полноценно глазом движения – и Сашка Хохол стоит, имея на руках оба трофея, пойманных им одновременно и, для постороннего глаза, совершенно незаметно.

Барышня, закономерно ошарашенная, не верит своему счастью – после, уверовав, рассыпается в благодарностях, а Сашка благосклонно их принимает. Горбонос, доброжелателен, невозмутим – в очередной раз он нажал на паузу, останавливая мир, аккуратно поднялся, взял из замершего синхронно со всем прочим воздуха эти самые очки, не позволив разлететься вдребезги половине девичьей зарплаты, прихватил их владелицу – и спас ситуацию. Интересно, что крик девичий относился, в первую очередь, не к себе любимой, но к блестящей, со звучным именем, безделушке – и, не будь Сашки рядом, слезы лились бы не по поводу разбитой коленки, это уж точно!

– Тоже мне, львица! – ворчит деланно Хохол, когда девица, отблагодарив, уходит. – Ну что за люди!? Вот что, скажи мне, за люди? Накупят дорогущего барахла, а потом трясутся над ним, как над грудным младенцем. Разве не бред? – однако я вижу, что он доволен.

Сашка Хохол доволен – а как иначе? Порох-то, оказывается, еще есть! За плечами почти сороковник, а по-прежнему реакция, скорость, координация – за пределами человеческих возможностей. Доволен и я, потому что мой друг, во плоти и крови, находится напротив меня – а это, увы, бывает нечасто.

Мы знаем друга друга две трети жизни – но видимся раз в половину вечности. Наша дружба, если как следует разобраться, состоит из ее практического отсутствия. Было время, она и вовсе обратилась во вражду. А когда все наладилось вновь – между нами возросли тысячи километров пространства, и ужимать их в ноль получалось крайне редко. Зато разругаться вдрызг заново удалось сходу, и никакие тысячи километров не смогли этому помешать. Можно ли назвать такие отношения дружбой? Бывает ли такая вообще? Бывает ли? – спрашиваю я себя, и себе же отвечаю: бывает. Все, как всегда – не больше и не меньше. Все было, как всегда.

***

Настоящее наше знакомство началось с брюквы.

Впрочем, вру – с кормовой свеклы: их легко перепутать, да многие, собственно, и путают – но для истории, которую я собираюсь рассказать, это не так уж и важно.

Была осень, и была Перестройка, однако помощи подшефным колхозам никто не отменял. Школу нашего рабочего поселка вывезли на поля погибающего хозяйства «Заветы Ильича», как случалось это в каждом октябре – и мы, радуясь возможности «откосить» от постылой учебы, шумными цветными жуками копошились в черной земле, добывая массивные, холодные на ощупь корнеплоды и закидывая их в кузов грузовика.

К тому времени я прожил четырнадцать полных лет, и еще сумасшедшую половину – возраст самый что ни есть боевой, когда, вместо того, чтобы слушать объяснения молодой учительницы, раздеваешь ее жадно глазами и мысленно предаешься с ней безудержному блуду, и опасаешься лишь, чтобы объекту твоего вожделения не взбрело вдруг в голову вызвать тебя к доске – как скрыть тогда мятущуюся, бугорную, рвущую штаны плоть?

Так устроены растущие мальчики, и если бы, скажем, наша острогрудая химичка по прозвищу «Клюква» знала, сколько умозрительных прелюбодеяний (и каких!) одновременно свершается с нею за жалких сорок пять минут урока в старших классах – удивлению ее не нашлось бы предела.

Юных, свежевыпущенных «училок» в педколлективе нашей школы имелось в достатке, но заглядывался я на них все реже, потому как с начала учебного года был безнадежно и тайно влюблен в одноклассницу: в ту самую, первую, единственную и одну, что, в сиреневой шапочке и кровавого колера куртке, грацизоно выковыривала из матушки-земли свеклу в десятке метров от меня.

Я и тогда, помнится, только ее и атаковал ворованными взглядами, и потому начало внезапно возросшего рядом конфликта почти прозевал. А случилось вот что: новенький нашего класса, Сашка Нечипоренко по кличке «Хохол», пытался зашвырнуть злополучную свеклу в кузов, но не добросил, и та, срикошетив от борта, угодила по ноге Вовке Невзорову, лучшему футболисту школы.

Вовка шел двумя классами старше нас и школу уже заканчивал. Веня, брат его, ушел служить в ВДВ, и все, помню, говорили: «Вот хорошо Вовке-то: придет в часть, и ни один «дед» его не тронет: Венька позаботится.

И все знали, что так и будет, и Вовка, наступит время, попадет именно в ВДВ, и непременно в ту самую часть – потому что так решил их отец, Василий Вениаминович, наш школьный «физик»: удивительная смесь из гангстера, жулика, кулака и прекрасного педагога, учителя высшей категории.

У Василия Вениаминовича все и везде было схвачено, подвязано и обустроено с неподражаемый ловкостью. Он обширно торговал самогоном и дизельным топливом, которое скупал тоннами за тот же самогон и почти задарма у забулдыг-трактористов. Его пчелы давали невиданные урожаи меда, яблони изнемогали белым наливом, коровы изобиловали молоком, а раздобревшие сверх всякой меры свиньи вываливались необъятными телесами из свинарника – и все излишки натурального хозяйства успешно реализовывались его белокожей и томной супругой на рынке.

Среди его друзей числились представители криминала, депутаты и высшие милицейские чины области – но вспомнил я обо всем этом лишь потому, что до сих пор, при всей его жуковатости, считаю Василия Вениаминовича лучшим учителем из всех, кого мне доводилось знать в жизни.

Как педагог, он был уникален. Три четверти урока он дружески болтал с нами о самых житейских вещах, а потом за пять минут, теми же незамысловатыми словами, объяснял какой-нибудь сложный физический закон или явление – объяснял так, что даже самые отъявленные лентяи и тупицы прекрасно усваивали материал. И, как, скажите, не уважать такого учителя?

А Вовка был его младшим сыном, отличным футболистом, симпатягой и лидером, что с учительскими детьми случается крайне редко – в общем, альфа-самцом нашей школы, как сказали бы в наши дни. И тут эта дурацкая свекла, неудачно брошенная каким-то Хохлом!

Вот именно – «каким-то»! Хохол в нашем классе появился только что, и, так уж вышло, регулярно подвергался всеобщей травле. Дети и вообще безгрешно жестоки, а дети рабочих поселков – монстры среди детей. Даже не знаю, чем Хохол так не пришелся ко двору – травили его азартно, зло и всем коллективом. С начала учебного года он так и не успел завести себе ни одного не то что друга, но хотя бы минимального приятеля, и продолжал одиноким верблюдом маячить в дальнем правом углу класса – горбоносый, задумчивый и чужой.

А тут еще эта свекла – так и хочется сказать «брюква»! Вовка, получив неожиданный, с неба свалившийся удар корнеплодом, на секунды две или три замешкался (я захватил самый конец этого замешательства), но быстро собрался, крутнулся охотничьи вокруг своей оси, вычислил мгновенно обидчика, подскочил к совершенно оторопевшему Хохлу и врезал ему в челюсть.

Получилось эффектно. Сухо стукнула кость о кость, голова Хохла мотнулась на тощей шее, и сам он едва не упал. Вовка, невысокий и крепко сбитый, выругался, сплюнул, развернулся и, с силой втыкая кривовавтые ноги футболиста в холодное мясо земли, пошел прочь.

Вовка ушел, а Хохол продолжал стоять – нелепый и длинный, абсолютно один в предупредительно образовавшейся вокруг него пустоте. Стоял и, забрав челюсть в тонкие пальцы, трогал ее с безграничным удивлением, трогал и покачивал из стороны в сторону: словно ставшую вдруг посторонней вещь, которую, будь такая возможность, он без сожаления отъял бы и выбросил прочь.

По узкому лицу его бежали быстрые слезы, но гримасы боли или страха не было. Удивление – да. Именно это выражение – не обиды, не боли, но крайнего удивления – и запомнилось мне больше всего. Так он постоял еще с минуту, огляделся вокруг – в ответ смотрели одинаково исподлобно и подсмеиваясь – утер рукавом нос и вернулся к своей свекле. Правда, теперь уже он глядел, куда бросает, и Мэджик Джонсона из себя изображать не пытался.

Вот собственно, и все – рядовое происшествие на свекле. Даже драки не получилость, да и какая там драка, когда с одной стороны – сам Вовка Невзоров, а с другой – какой-то несчастный Хохол?

Вечером того же дня я, как обычно, заперся в ванной и «помечтал» о своей возлюбленной. На узковатом лице своем она носила раскосые глаза – редкость для наших мест – а когда начала еще и краситься, то стала выглядеть совсем по-восточному. И смуглая кожа, и фигурка ее, скомпонованная из крайне удачно оформляющихся выпуклостей – все наводило на мысли о гибком и таинственном Востоке.

Эх, как бы хотел я увидеть ее всю, целиком, без мешающей цензуры тряпья! Да и не только увидеть, понятное дело! Помечтав, я вздохнул, тщательно вымыл руки и подумал о том, как странно получается: в мыслях и в ванной я бесконечно смел с ней, изобретателен и развратен, а на деле не осмелюсь даже четвертьсловом, даже полувзглядом намекнуть о своей любви: настолько недоступно-прекрасной кажется мне она.

После я сходил и измерил рост у косяка кухонной двери с отчетливой красной разметкой: сто семьдесят два. Не хватало всего двух сантиметров – как-то я загадал, что, когда рост мой достигнет метра семидесяти четырех, я перестану быть девственником. Откуда взялась эта цифра – в ум не возьму. Ел я жадно, рос быстро, и совсем скоро, выходило по всему, мне предстояло изведать женщину. И я даже знал, какую: Валю «Пять Рублей» с железнодорожной станции «Небесная». «Пять рублей» – потому что именно за такую сумму Валя предоставляла всем желающим себя.

У меня в заначке имелось целых двадцать пять «деревянных» – бабушкин подарок на день рождения. При желании, на эти деньги я мог бы спать с Валей целую рабочую неделю – если по разу в день. Совсем скоро, через каких-то два сантиметра, мне предстояло идти к ней: полноватой, очень взрослой и не очень трезвой – всегда. Я отчаянно трусил и одновременно желал, чтобы это случилось скорее.

После я перезагрузил в рюкзак учебники, пожелал маме с отцом спокойной ночи и собрался было спать – но уснул далеко не сразу. Что-то не давало мне уснуть. Что-то, увиденное в тот день, чему я не придал значения, но оно, это «что-то», осталось и засело во мне тайной занозой, а теперь нарывает и болит.

И я ворочался в постели, перебирая в памяти события дня, я выхватывал наугад картинки, имена и лица, не находил и снова тасовал их, как колоду карт, и вновь вытягивал первую попавшуюся – пока, наконец, не нашел ту, что не двавала мне покоя. Хохол. Одинокий, как шест среди пустыни, Сашка Хохол, трогающий свою ставшую вдруг ненужной челюсть.

Но почему это? Вовка, за свой непостижимый футбольный дар, за крутого брата и удивительного отца был для меня полубогом – а кто такой этот Хохол? Никто, и звать никак. Тот, над кем и сам я, случалось, издевался, подпадая под власть толпы.

И все-таки – Сашка Хохол. Я силился и не мог себе ничего объяснить, но знал наверное – там, на свекольном поле, произошло то, чего я не хотел и не должен был видеть. Чего не должно происходить вообще. Не должно, но произошло, и я был тому молчаливым свидетелем. А теперь мне жарко и нехорошо, и я не могу уснуть.

Так я и ни в чем и не разобрался в ту ночь. А наутро вошел в класс и, неожиланно для себя, сел за парту к Хохлу – за его одинокую парту в дальнем правом углу. В ту пору я был скорее робок, чем смел. В никаких лидерах класса не ходил, более того – инстинктивно всяких лидеров недолюбливал и старался держаться от них в стороне (привычка, которую я сохранил по сей день).

Тогда же я совсем не уверен был, что моего сомнительного внутриклассного авторитета хватит на нас обоих. Даже наоборот – я предвидел, что, со своей несанкционированной дружбой, могу и сам, чего доброго, угодить в изгои. А если это случится, то всего мои убогие надежды на ответную любовь той, единственной, с раскосыми глазами – и вовсе пойдут первосортным прахом. Потому как девочка симпатичная, вредная – и уже с хорошо оформленной грудью. Зачем ей изгой?

Вот чертов Хохол! Мне жутко не хотелось делать то, что я делал, я почти ненавидел его в тот момент – но из непонятного внутрненнего источника знал, что должен пойти и сесть с ним за одну парту. И протянуть ему руку, и познакомиться с ним по-настоящему, через два-то с половиной месяца после появления его в нашем классе – если хочу сегодня и впредь засыпать нормально и видеть во сне не тревожных демонов, а вагины, сиськи и задницы, как и положено здоровому парню в четырнадцать с половиной лет. Каким образом эти совершенно разные вещи – Хохол и вагины – связаны между собой, объяснить себе я, как ни пытался, не мог, но знал, что связаны намертво, и выбора у меня, таким образом, нет.

Так что я все-таки пошёл, предательски полыхая ушами, сел рядом с Хохлом и протянул ему, под испепеляющими взглядами стада, неохотную руку – а все из-за этой проклятой брюквы, простите, свеклы.

Да, да, так и было. Я ненавидел его тогда, Хохла – но, усевшись с ним рядом, ощутил явное – и неожиданное – облегчение. Теперь, во всяком случае, он был не один. В этом вся суть – теперь нас было двое.