– Я смотрела сквозь ее глаза, вовлеченная в ее сознание, вместе, но все же раздельно. Я видела ее мысли. Они текли, мутно журча. Я была погружена в них, как в реку. Чувствовала каждый ее отсвет, каждую идею. Я знала, что могу повлиять на нее, если захочу, потому что она – это тоже я. Другая я. Может быть, та я, что видит наводящие сны. Я могла вписывать свои слова в ее разум так, что она не замечала подмены-
Тени бормотали по углам. Комната тепло дышала, как покрытая мхом внутренняя стенка живота. Происходящее обволакивало. Я лежала на спине, на мягком полу, с полуприкрытыми; дремотно. Янтарное освещение щекотно подрагивало пламенем свечи. Свеча отражалась в овальном зеркале на стене. Больше ничего в комнате не было. Только я, зеркало, свеча и тени.
Я встала и вышла в коридор: восемь шагов в глубину. Прошла мимо запертой двери в мастерскую и покинула дом, в котором больше ничего не было: только коридор, мастерская и комната. В этой деревне все дома выглядели одинаково, бурые хижины-боровики, покатые, без углов.
Снаружи большими, почти бумажными осадками падал снег. Я выбралась на дорогу, повернула налево и дальше, к тропе, ведущей на Холм.
Я была не одна здесь. Нас было семеро. Нас – сестер.
Я чувствовала их как точки себя в разных местах. Я знала, например, что одна из них, та, с которой мы будем сегодня плести музыку, следовала теперь за мной. Я называю ее Дана. На самом деле у сестер нет имен, но мне нравится обозначать их по-своему.
Тропа огибала Холм вопросительным знаком, вздымаясь вверх, и я шла и шла, белая на белом, пока деревня не осталась далеко внизу, где-то там, за снежным экраном. Достигнув вершины, я ощутила радарные касания чутких блинов-антенн, нацеленных на Холм с крыши каждой хижины. Они внимали музыке, исходящей с холма. Музыке, которую мы плетем.
Мы, девочки в белом, плетем музыку на поляне, на вершине Холма, сменяя друг друга, когда иссякают силы. Отплетя свою смену, мы возвращаемся по домам и ложимся спать. Иногда нам снятся сны.
Я перевела взгляд на Крайний Дом: духовой инструмент, на котором мы играем своими сознаниями. Он был огромен – выше Холма, длиннее тропы. Литой и угловатый: неправильный многоугольник. Железный. Чужой. У самой крыши Дома виднелось отверстие, из которого звучала наша музыка. До Дома было не добраться пешком, среди глубоких снегов к нему не шло тропы.
Две сестры, Аэс и Шэлл, сидели в центре поляны спиной к спине. Белые лица. Белые волосы. Белые ресницы. Белые веки. Под ними – белые глаза. Такие же, как у меня.
Я ждала Дану и наблюдала за движениями снежинок. Несмотря на то, что мы, сестры, соединены, в потоке нашего общего сознания у каждой есть своя личная заводь; кармашек в ментальном надбровнике, где думается о другом. Эти заводи не то чтобы отгорожены друг от друга, но мы соблюдаем негласный закон и не интересуемся личными мыслями других. В этих заводях мы, наверное, очень разные.
Я люблю музыку. Мы все любим. Иначе никак. Но я знаю, что, кроме музыки, есть нечто большее, и не уверена, что другие об этом догадываются. Это чувство часто охватывало меня перед сном. Что-то в сладком бормотании теней. Что-то здесь – в промежутках между знакомыми явлениями. Между снежинками. Между Холмом и Крайним Домом. Между пальцами рук.
– Не прикасаясь к потоку ее мыслей, я завороженно глядела в чистые глубины этой девочки. Общий аккорд ее был знаком. Это, несомненно, была я, только выраженная чувственнее. Хрупко, еле касаясь кистью холста. Похоже, что я нашла другую себя в этом снежном мире и сумела проникнуть за ее взгляд. Только вот не помню как. Старик обернул меня слишком быстро, и детали пути ускользнули от моего ментального ока. Фаи не ощущалось рядом-
Дана добралась до вершины Холма, неспешно вышагивая из белизны. Мы обменялись безмолвными взглядами и, взявшись за руки, осторожно подошли к плетущим сестрам.
Момент смены всегда интригует. Музыка не может прекратиться ни на мгновение, иначе волна будет сбита. Поэтому мы всегда сменяемся по очереди, в отведенном, откалиброванном танце. Аэс привстала, не открывая глаз, и сделала шаг назад. Сознанием она все еще была там, в Крайнем Доме. Дана преклонила колено и заняла ее место, держа мою руку для контакта. Шэлл тоже отступила, освобождая мне позицию. Я соскользнула между ними, прислонившись спиной к спине Даны. Мы разомкнули руки и ворвались в Крайний Дом.
Это похоже на нырок. Мы выходим из тел и переносим свое внимание туда. Внутри Дом ребрится сотнями створок, ставень и дверец, что раскиданы по запутанным коридорам. С той стороны Дома, которой с Холма не видно, есть еще одно отверстие. Через него дикий ветер завывает внутрь, и мы ведем эту силу по акустическим переплетениям коридоров, изгибая дыхание ветра в музыку, что выходит наружу со стороны деревни и поглощается звуковыми блинами хижин. Этот дом – своего рода флейта.
Наши роли в плетении музыки разделены на левую и правую. Левая сестра сжимает ветер в упругую ясность и ведет ее по комнатам прозрачным, массивным движением, в то время как правая, в противовес, толкает эту ясность ей навстречу, замедляя. Так регулируется такт мелодии.
Сегодня я была справа.
Дана, едва ворвавшись, оседлала ветер и задорным щелчком разбила его на два ревущих потока, подметающих стены. Я в ответ приплюснула потоки в корне, тут же снижая их на полтона. Будучи справа, я должна была воспринимать мельчайшие движения левой сестры и мгновенно на них реагировать. Эта игра требует абсолютной концентрации и самоотдачи. Мы протягиваем себя сквозь Дом, осознавая каждый его уголок одновременно, и танцуем-деремся-поем, пока не замигает где-то под сердцем маятник теплой усталости. Тогда мы подаем сигнал другим сестрам и пробуждаем их ото сна, шевеля общим сознанием. Они сменяют нас, а мы возвращаемся домой. Спать.
Так проходит день.
Хотя день – это, конечно, условность. Времени здесь, в этом мире, еще нет.
По окончании смены на сходе с тропы, у столба, мы с Даной обменялись прощальными взглядами. Здесь наши дороги расходились.
Всего в деревне четыре таких столба. Они расположены на окраинах, и их вершины теряются в небесах.
Дома, проходя по коридору мимо мастерской, я остановилась и приложила ухо к двери. Изредка оттуда доносился железный клик. Там, по ту сторону двери, ковал часы загадочный часовщик.
Мы, сестры и часовщики, живем в союзе. Наше пение производит резонанс, вибрации которого настраивают сознание часовщиков на волну времени. Для нас, сестер, музыка звучит игрой нот, гармониями. Часовщики же используют звуки как ориентиры для поиска дверей в умственное плато мгновений. Это своего рода имитация потока времени, ход которого остается загадкой для всех нас. Мы не знаем, что такое время.
Я вошла в полумрак своей комнаты. Тени шептались, хихикая. Я улыбнулась им, легла на бок и закрыла глаза. Сон накрыл меня ширмоватой картой.
—
Я резко оказалась в темноте. Общее сознание стонало занемевшей конечностью – меня истошно звали, я была нужна прямо сейчас. Что-то случилось на Холме.
Я выбежала на улицу и понеслась к Крайнему Дому. Музыка была странной. Она петлила сознание, бросая неуравновешенные гаммы в лицо вперемешку со снегом. Задыхаясь, я взбежала на поляну. Там была Аэс. Ее глаза были закрыты, волосы развевались между снежинками. Она плела музыку одна. Ее сознание не сталкивалось с противотоком. Не было второй сестры. Меня. Почему? Почему я не проснулась раньше? Почему не услышала зов? Почему она плетет в одиночестве? Ведь так нельзя; невозможно! Происходящее не укладывалось в голове.
Я приблизилась к ней, присела и прислонилась к ее холодной спине. Что произойдет, если ворваться в Дом посреди плетущейся мелодии? Изображение спицы, вклинившейся между вертящихся спиц колеса, пронеслось на периферии сознания. Образ кольнул под сердцем, но я не могла бездействовать. Мысли находили друг на друга. Комкая их охапками, я сосредоточила линию и нырнула восприятием в Дом, толкая ветер вслепую.
Мое присутствие перебило логику музыки, и все двери в доме распахнулись одновременно, порождая единую бесконечную ноту. Деревня, казалось, замерла. А снег продолжал падать. Аэс распахнула свои перепуганные глаза. В этой ноте, случившейся впервые за всегда, в ноте всех открытых дверей было что-то невероятное, обезоруживающее. Я вдруг поняла, что четыре столба, расположенные по периметру, – это ноги. Ноги двух исполински неподвижных оленей, возвышающихся над деревней. Их рога, фрактально переплетенные кусты, создавали крышу, укрывая деревню от тяжести неба. Осознание этого словно выбило какой-то межбровный клапан, и мое внимание расширилось.
Я обратила фокус ввысь, за снежные облака, и увидела головы этих оленей. Там, в поднебесье. Мудрые и уставшие. Спокойные. Это продолжалось всего мгновение.
Аэс дрогнула общим сознанием, приглашая начать плести сначала, вместе. Я вернула фокус на поляну Холма, и мы нырнули обратно в Дом.
Когда наша смена закончилась, мы спустились с Холма и разошлись в разные стороны. По стенкам моих легких стекала трудная ртуть предчувствия неисправимого. Я добралась до дома, еле дыша. Дерево входной двери скрипнуло, обнажая атмосферу серой тишины внутри, контрастирующей с пением улицы. Что-то изменилось. Проходя по коридору, я заглянула в мастерскую. Дверь была открыта.
Никого.
Только инструменты лежали на столе: витиеватые загогулины с рейками и выпаясами. Они были разложены на белой материи, все на строгом расстоянии друг от друга, за исключением одного, трубчатого скальпеля с проводком, который лежал поперек. Витая звуковая труба висела на крючке, ввернутом в стену.
Я вошла. Особое чувство сквозило в мастерской, витал неприкаянный хронос. В этой комнате ковались сосуды для времени. Я сняла звуковую трубу со стены. Она походила на вылитый из латуни тромбон, уходящий в потолок флексоватой трубкой, что выбиралась на крышу. Оттуда трубка принимала музыку с Крайнего Дома радарной окружностью уха-тарелки. Я зацепилась пальцами за язычки на внешней стороне звуковой трубы и натянула ее на голову, как шлем.
Тишина.
Я сняла трубу с головы, повесила ее обратно на крючок и повернулась к выходу. Находиться внутри мастерской было странно. Я никогда не была здесь прежде. Часовщик не покидал рабочего места, ему это ни к чему. Но где же он теперь? Уходя, я заметила лежащий на полу предмет, похожий на треснутый стеклянный кокос с механической мякотью. Я села на корточки и дотронулась до него пальцем. Черная пыльца. Кварцевый прах покрывал сломанный механизм. Это были часы. Разбитые часы.
Похолодало. Часовщик разбил их. Разбил из-за меня. Его сознание сбилось с волны времени из-за того, что я вмешалась в музыку на Холме. Он потерял нить и разбил часы. Он разбил их, закрыл окуляр и ушел.
Нереальными шагами я вышла из мастерской и прошуршала в полумрак своей комнаты.
Я долго лежала на спине, ошарашенно глядя в потолок. Наконец звуковые чернила теневого шепота окантовали меня, и я растворилась в них, отчаливая.
—
Часовщик ушел.
Я тревожно проснулась, подрагивая веками, в скафандре комнаты, часто дыша переменчивым инеем. Часовщик ушел.
– За взглядом проснувшейся девочки было неспокойно. Вихрем вращались осколки. Что-то произошло-
Я вспрыгнула, взлокачиваясь, мимо зеркала с отражением белого платья в подрагивающей темноте, в коридор, к мастерской, и остановилась.
Пожалуйста, будь там.
Я приложила ухо к двери.
Протяженная тишина.
Клик.
Я провела ладонью по глазам и облегченно вздохнула. Часовщик был на месте. Все в порядке.
– Я притронулась к ее разрядно бьющемуся сердцу. Оно приоткрылось от страха, и я видела розовый свет ее существа, сквозящий наружу. Ее эмоции цвета заката. Она была как нераненная птица в небе, парящая за мгновение, за жизнь, до того как упасть. Я катушечно подмоталась и вписала частичку себя в ее волю. Едва заметно. Я поднесла ее ладонь к ее глазам и распрямила пальцы.
Раз, два, три, четыре, пять пальцев. Белые, как снег-
Я посмотрела на руки. Это был сон, да? Память моя была чистой, резкой. Меня переполняла ясность. Впервые за всегда я испытывала необходимость поделиться увиденным с кем-то еще. Я вышла наружу и поспешила на Холм.
Дана ждала меня на вершине. Улыбнувшись глазами, она протянула руку, но я выставила ладонь вперед и подумала прямо в ее личную сторону, в ее заводь.
– Слышишь меня?
Дана сделала удивленный шаг назад.
– Ты чего? – спросила она. Мы никогда не говорили прежде.
– Тебе снятся сны? Когда ты ложишься спать, тебе снятся сны? – Я вся дрожала от чувства вторжения в заводь сестры.
– Да. Мне снятся сны. Что с тобой? – Дана была напугана.
Я чувствовала, как она закрывала свою прежде распахнутую заводь, фокус за фокусом. Наверное, Дана решила, что я больна и могу быть заразна.
– Я направила поток мыслей девочки в аккуратную сторону, успокаивая и надавливая одновременно. Нужно было влиять осторожно. Ведь она такая хрупкая, эта я-
– Я не больна, нет. Прости, что говорю с тобой. Но это очень важно, – сказала я.
– В цепи ее мыслей прозияла брешь. Разрыв-
– Сегодня я видела сон, не похожий на другие. Там музыка остановилась. Тебе снилось такое?
Дана нахмурилась и сделала еще один шаг назад. В глазах ее кругами ходил страх.
– Пожалуйста, ответь. Тебе снилось такое? Что музыка остановилась?
– Нет, – сказала Дана. – Музыка не может остановиться. Ты же знаешь.
Я ощутила послание в нашем общем сознании. Дана огласила в эфир, что я не в порядке, и вызывала другую сестру мне на смену, Ри.
– Воспользовавшись разрывом в потоке ее мыслей я вплела в него свой вопрос-
– Я знаю, конечно. Скажи, а ты когда-нибудь задавалась вопросом, где это мы? – спросила я, но Дана смотрела в сторону, избегая моего взгляда. Ее заводь закрылась. Она не слышала меня больше.
– Прости, – сказала я с горькой интонацией, развернулась и ринулась вниз с Холма, сквозь снег и сложные слезы в горле.
Достигнув подножия, я добежала до самого края деревни, туда, где стоял последний столб. Запыхавшись, я обхватила столб руками, прижалась к нему лбом и не плакала, только в груди прыгали огоньки. На ощупь столб был как костный сердечник. Я посмотрела наверх, туда, где все сливалось белым от мельтешащих снежинок, и увидела границу там, где костистоть столба переходила в иной покров. Я пригляделась сильно-сильно, пытаясь различить природу этого покрова. Это было похоже на кожную шерсть. Это могла быть шерсть. Оленья шерсть. Мне стало трудно дышать.
– Я окунулась лицом в сеть ее сознания, переставляя значения, заменяя многое собой. Это могло быть опасно, но что опасней: мое искусственное вмешательство или ее естественный разрыв? Над потоком ее мыслей раскачивался маятник, по которому паутинились трещины. Я зацепилась за него руками и стала раскачиваться вместе с ним, равняя его ритм со своим. Внутри у девочки все накренилось, но я держала баланс. Я была сосредоточена до предела и не видела ничего больше. Когда вступила Фая: «Общий поток. Смотри в общий поток!»
Я перевела внимание на общее сознание сестер. Оно было взбудоражено. Не все, но многие сестры проснулись от послания Даны и вышли посмотреть, что случилось. Они блуждали по деревне в поисках девочки, меня, но ее не было видно. Она выпала из общей картины-
Я неожиданно для себя широко улыбнулась. Олени? И вдруг, лишившись контроля, яростно затрясла кистями рук, будто стряхивая с них безумие.
– Я теряла ее и не знала, что делать. Мне снова вспомнился тот мир с лиловыми небесами. Мир, который пострадал из-за меня. Вспомнился лодочник.
– Фая! Фая! Помоги мне! – вскричала я.
Она ответила тут же, вспышкой в междупространстве.
– x_ <:~!_> x
Да. Это было решение. Я выпустила маятник из рук и вписала в общее сознание сестер свой крик: «x <!!» «Здесь!» —
Я впилась в столб ногтями. Земля подо мной ходила ходуном, я была готова упасть и исчезнуть, когда появились мои сестры.
Их белые фигуры возникли, казалось, со всех сторон одновременно. Они окружили столб живым кольцом и медленно приближались. Я ощущала себя маленькой и взведенной. Сестры обняли меня, баюкая. Их теплое дыхание овило мои сосуды добрым коконом. Я глубоко зажмурилась, отдаваясь.
– Я откинулась назад, облокотившись на ее затылок изнутри, с глубоким выдохом. Маятник успокоился и мерно считал. Поток ее сознания разгладился и продолжался. Опасность миновала.
Я обратилась к Фае:
– Спасибо.
– Не за что, – ответила она строго.
Я вдруг поняла, что очень хочу вернуть ее. Мою единственную подругу. Мы, кажется, были в ссоре, но я не знала почему. Не помнила.
– Фай, прости меня, ладно? – подумала я в ее сторону.
Она молчала, но молчала тепло.
– Мне тебя не хватает, — подумала я искренне.
– Я знаю, — ответила она, и мне стало легче. Намного легче-
–
Жизнь сливалась в маревную протяженность. Музыкальные извивания на флейте Крайнего Дома чередовались с шепчущими снами в комнате с дрожащей свечой. То чувство больше не являлось, но интенсивность воспоминания все еще была яркой: исполинские олени между деревней и небом.
Этот опыт изменил меня. Я стала другой, не такой, как остальные сестры. Я осознала, что весь мой видимый мир был лишь малой частью мистического целого. Это знание осколком в ментальной роговице определяло мое восприятие. Все выглядело иначе теперь, будто петлящий спектакль с наведенными образами. Вскоре я привыкла к этому новому восприятию и принимала игру как есть, вместе с падающим наискось снегом. К тому же у меня была музыка.
Моя сегодняшняя смена подошла к концу, и я окончательно вернулась в свое тело. Сегодня я была левой сестрой. Правой была Дана. Она коротко взглянула на меня, прощаясь, и двинулась вниз по тропе, исчезая за снежной завесой. Я осталась стоять у едва заступивших на пост Аэс и Шэлл, глядя на громадину Крайнего Дома.
– Я потерянно смотрела в этот мир, как в хрустальный шар с медленным танцем белых молекул. Фая являлась иногда безмолвным отдаленным мерцновением, обозначая, что она все еще здесь, со мной, но ничего не происходило, и я все ждала, была, текла-
Мое внимание зацепилось. Что-то выбивалось из привычной картины. Новый элемент почти здесь. Да. Вот оно. Блекло-серое пятнышко. Что это? Оно скользило сквозь снег, нарезая вокруг Дома плавные круги. Мои ткани онемели.
– За ее взглядом нервами натянулись нити, и я встрепенулась от дремы. Произошло. Началось. Надвигались перемены. Будто к монохромной плоскости приближался цвет-
Я сосредоточенно следила за движениями пятнышка, не сводя глаз. Оно увеличивалось в размерах. Проявлялись детали. Это, несомненно, была птица. Серая, с большой головой и широкими крыльями. Она летела в мою сторону. Я стояла не шелохнувшись, наблюдая за тем, как птица снижается. Совершив последний, самый амплитудный разворот, она чиркнула крылом у самой моей щеки и ринулась вниз, в деревню. Я побежала следом.
– Я улыбнулась уголком рта. Птица выгравировала «>» в междупространстве. Она звала за собой. Птица знала грани-
Я остановилась у ближайшего столба, выдыхая облачка пара, глядя в белые небеса. Птицы не было видно. Я упустила ее. Обогнув столб по левую сторону, я сделала три шага в том направлении и остановилась в нерешительности. Может, мне все это показалось?
– Я видела мерцающий вектор, след, намеченный птицей. Я осторожно вписала свою волю в ее мысли и повернула голову девочки в другую сторону. Но вектор уже иссяк, и следовать стало некуда-
Я бродила по улицам в поисках птицы до тех пор, пока изможденность не отяготила мой ум. По затуманенной усталостью улице я добралась до своей комнаты и повалилась на мягкий пол. В переходном состоянии скольжения я отметила присутствие чего-то иного. Это «иное» было похоже на изображение, которое я воспринимала носом. Или звук, но в совсем другой форме.
– Комнату наполнял запах, который ассоциировался с сырым железом. Любопытная мысль посетила меня, что это был первый запах, который я услышала с самого начала моего осознания здесь. Запах сырого железа. Похоже, что этот мир был лишен обонятельной информации. Мне понравилось, как девочка объяснила себе этот неиспытанный прежде феномен: «Звук в другой форме» —
Я решила, что это ощущение – лишь часть надвигающегося сна, и не придала ему значения.
—
Но оно не было частью сна. Когда я проснулась, странное присутствие все еще витало в комнате. Я встала на ноги, повернулась в сторону источника присутствия и только затем распахнула веки.
Это была птица. Она сидела, повиснув в воздухе напротив зеркала, повернутая ко мне лицом, так, что ее сложенные крылья отражались в зеркале, а свеча отбрасывала на стену массивную черную тень. У птицы были пепельные крылья, выдающийся клюв и невероятные огромные круглые глаза с желтыми зрачками – два идеальных круга. Я никогда прежде не видела птиц. Мы смотрели друг на друга неподвижно, и не было между нами страха.
– Я попыталась установить контакт с птицей, проектируя грани через сознание девочки, но так как второй разум девочки не был раскрыт, мои попытки ни к чему не привели-
– Кто ты? – подумала я в сторону птицы.
Та безмолвно качнулась в ответ.
– Я протиснула свой вопрос в мысли девочки-
– Откуда ты? У тебя есть для меня послание? – спросила я почему-то.
Птица качнулась вновь. На этот раз почти незаметно.
– Она не понимает языков, – сказала Фая.
– Почему? У нее нет разума? – спросила я недоуменно.
– Есть. Но только второй. Это сова.
– х <? — спросила я.
– Совы – это крылатые мосты. Они летают между снами и соединяют одних созданий с другими.
Я задумалась.
– То есть у нее открыт второй разум, а первый нет? Но как?
– А зачем ей первый разум? – спросила Фая. – Сова – это мост. Перемычка. Она соединяет. Ей не обязательно быть кем-то. Ей не нужно быть никем.
– Что ты имеешь в виду? Что значит – ей не нужно быть никем?
Фая постепенилась, отстранившись на мгновение, будто обдумывая свой ответ.
– Хорошо, — сказала она наконец. — Предположим, что мы не знакомы. Представься. Кто ты?
– У меня нет имени. Я не обозначена.
– Так. Имени нет. Но что-то же есть? Что-то о тебе, что делает тебя тобой.
Я принялась перечислять свои признаки:
– Я выгляжу. У меня есть тело. Я девочка. Я умею выдумывать предметы так, что они возникают. У меня есть память. Я вижу сны. Я путешествую….
– Верно, – сказала Фая.
А теперь опиши себя, используя второй разум. На гранях.
– х <, – ответила я.
– И все?
– х <. Ничего больше. Я, кажется, поняла о чем ты. На гранях нельзя ничего описать, потому что любое описание подразумевает использование символов, так?
Фая мысленно кивнула: «Продолжай».
– Символы есть только в языках. В гранях – направления. А направлениями ничего не объяснить, это просто точки координат. Когда я думаю «х <», я всего лишь указываю место, где находится то, о чем идет речь, в данном случае – я.
– Да, — кивнула Фая.
– А это значит, что у существа, у которого раскрыт только второй разум, нет никакого «я». Только местонахождение.
– Молодец, — улыбнулась Фая.
Все это было просто и крайне логично. С освещением этого знания зазыбилось что-то еще. Что-то важное и такое же простое. Но Фая прервала катушку моих мыслей.
– > x!~, – выгравировала она.
Я оглянулась вниманием.
Девочка стояла, положив ладонь на макушку совы. Оборот нового дня приближался. Ей было пора на Холм. Я легонько подтолкнула ее, выводя из забытья-
Я очнулась. Мне нужно было идти. В общем сознании пока было спокойно, но в любой момент моя задержанность могла пробудить интерес сестер. С этой мыслью я внезапно обнаружила себя по ту сторону непонятных баррикад. Это чувство, взросшее из семени того далекого сна про исполинских оленей, наконец расцвело с явлением птицы. Я ощущала пока неясную мне миссию. Я стояла на пороге неизвестного, мне было страшно и сладко.
У двери в мастерскую я оглянулась. В огромных птичьих глазах прыгал огонек свечи. Я вышла на улицу.
—
Сегодня я была справа. Левой сестрой была Мэ, одна из тех, кто теряет лицо во имя музыки, буянясь, как джазовый змей, что в неистовой, свободной форме, стекает по лбу. Каждый раз Мэ отдавалась плетению без остатка. Под ее прохладной кожей будто извивалась горячая лава. Обычно я любила плести с Мэ, но сегодня у меня в комнате была птица. От осознания этого мой фокус то и дело замутнялся, и сосредоточиться на отражении мелодий Мэ было непросто. Дважды я чуть было не пропустила ее лихие выпады, однако она была слишком увлечена своей свободой и не обратила внимания на мою отстраненность.
Отыграв, я с нетерпением помчалась домой. Птица все еще была там, хотя и висела теперь ниже, у самого пола. Я встала перед ней на колени и вгляделась в ее глаза. Особое чувство призерканило мои глазные нервы. Приятное. Как когда сладко засмотришься в одну точку и отводить не хочется.
Вблизи глаза совы казались еще больше. По какой-то причине я не отражалась в них. Томный гипноз постепенно отбросил остальное изображение комнаты, оставив только матовую поверхность этих глазных яблок, серебрящихся влажной пеленой. Сразу за пеленой они переходили в глубокие озера, вроде тех, что с головой и глубже, и глубже, и глубже, пока глубже не переходит в дальше, и дальше, и дальше. И вот глаза совы оптически сошлись воедино, как стереокартинка, в одно чистое око. Посреди глубины этого ока тонул единый зрак – не интенсивно желтый, но янтарный и вязкий, как мед.
– Очень приятное немо-чугунное чувство нарастало в затылке. Растущий транс сковал меня. Завороженная этим зрелищем, я пропадала. Сова не гравировала более граней-
Я моргнула все же и не смогла поднять веки после. Утомленность настигла меня.
—
С каждым днем я, казалось, проникала все глубже. Не то чтобы видела что-то новое в совиных глазах, но само гипнотизирующее чувство уводило меня все дальше. Все чаще я рассеивалась в этих глазах, распускаясь, пока не оставалось лишь темное озеро с янтарным островом совиного ока посередине.
– Распознавание произошло внезапно. Будто всполохи клякс на листе бумаги, что складываются вдруг в осмысленное изображение, которое уже не развидеть после. То, что девочка воспринимала янтарным островом, увиделось мне субмариной, затерянной в темных глубинах. Едва эта идея коснулась моего сознания, тут же стали очевидны детали: торпедно-пузатая форма с выпученными иллюминаторами и выступающим гладким поддоном. Субмарина дрейфовала сквозь океаническую бездну под давлением, а глаза совы были окнами в тот мир.
Я поделилась открытием с Фаей.
– Это субмарина, – сказала я.
Фая кивнула.
– Там кто-то есть, — подумала она в мою сторону.
Я пригляделась. На мгновение мне показалось, что в иллюминаторе мелькнуло что-то белое.
– Ты скоро увидишь, – сказала Фая. — Он там.
– Кто?
– Фигура в больничном халате.
Белое пятно вновь возникло в иллюминаторе. Фая была права. Там кто-то был. Через этот странный оптический коридор миров, сквозь взгляд девочки и окна совиных глаз я наблюдала за незнакомцем в белом. Мне стало интересно, видит он меня или нет. Прицельно собрав мысли, я выгравировала в его сторону гранями «х <:?»
Я ждала ответа-
Что-то шевельнулось в общем сознании. Любопытная стезя сестер вытянулась хромосомью. Цвет фона общего сознания слегка изменился во фрагменте, примыкающем к моей персональной заводи. Вогнулся. В эфире вокруг меня, казалось, застывала странная медуза. Течение замедлялось. Видимо, созерцание совы каким-то образом влияло на мою заводь. С точки зрения общего потока она казалась тромбом.
– Он ответил. Незнакомец с субмарины знал грани.
~x> II x> II x> x> II x> II x> x> II x> II x> ~
От этих посланий зону под моим ментальным сердцем зябко прилунило. Я никогда прежде не видела таких строк. Тон за его гранями был мертвый, лишенный чувства. Как если бы грани были записаны на пленку и проиграны на механической шкатулке-
Состояние моей заводи не беспокоило меня. Мне было все равно. В последние дни я ощущала себя наиболее изолированной от общего сознания. Что-то происходило совсем рядом со мной, или даже во мне, о чем я не имела понятия. Будто была другая я, с другой памятью и смыслом, оперирующая сумрачными инструментами моего бытия. Это началось довольно давно, но так было не всегда. Это происходило даже сейчас.
– Это все ты делаешь? – спросила я сову, но та в ответ лишь переступила с ноги на ногу, разминая свою левитирующую позу.
Должно быть, нет. Все началось еще раньше. Я встала и подошла к зеркалу.
– Что со мной? – спросила я свое отражение.
Свеча продолжала подрагивать. Отражались крылья совы, стена и я – цвета снега.
– — Кто-то идет, – сказала Фая. — Слышишь?
Я радарнулась вокруг. В эфире действительно ощущалось направленное движение.
– Это одна из сестер, наверное, — ответила я довольно безразлично. Меня занимало другое. – Что такое с этими гранями? Не могу понять. Их будто мертвец гравирует.
– Да, похоже на то, – сказала Фая.
– Ты встречала такое раньше? Знаешь, что это? — спросила я.
– Нет, — ответила она-
– Что со мной? – спросила я свое отражение в зеркале.
– Я почувствовала, как внимание девочки разобратилось: оно свободно плавало, ощупывая, в поисках ответа. В поисках меня. Я тут же рассеяла свой покой и наклонилась ей навстречу. Вопрос о мертвых гранях фигуры с субмарины отошел на второй план.
– Ты в порядке, – ответила я ей осторожно, чтобы не испугать-
Ответ пришел, как теплый сквозняк, – чужими, но дружелюбными мыслями. Я приложила палец к губам.
– Кто ты? – спросила я шепотом.
– Фая явилась и мигнула в междупространстве, совсем как пиксельный лаз с пластилиновой реки. От нее исходили волны любопытства-
– У меня нет имени, – ответила я девочке-
– Ты птица, да?
– — Нет, птица – это не я-
– А кто ты?
– — Я друг. Подруга, — ответила я и ощутила странный аккорд в груди. Он отрезонировал от Фаи и растворился до того, как я успела осознать его природу. Моя реплика, несомненно, оказала воздействие на Фаю, но какое? И почему? —
Я улыбнулась в ладошку. Некто был на моей стороне. И этот некто не был одной из нас, не был сестрой. Меня охватило новое, незнакомое доселе чувство запрещенных крыльев в легких.
В общем сознании тромб моей заводи сгустился еще плотнее. Я отличалась. Я сильно отличалась.
– А где ты, подруга? – спросила я.
– Я задумалась, но емкое определение для описания моей текущей ситуации все не складывалось.
– Как объяснить ей так, чтобы она поняла? – спросила я Фаю наконец.
Фая не ответила. Она отстранилась по каким-то своим, неизвестным причинам-