Kitabı oku: «Психоанализ культуры», sayfa 5

V

Вернемся снова на главную линию исследования. Итак, каков психологический смысл религиозных представлений и как мы можем их классифицировать? Сразу на этот вопрос ответить совсем нелегко. Отклонив различные формулировки, остановимся на одной: это – общие положения, сообщения о фактах и обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, извещения о том, чего сами люди не обнаружили и что требует, чтобы его удостоили веры. Эти положения предлагают сведения о самом важном и интересном в нашей жизни, а посему и оцениваются они высоко. Тот, кто ничего о них не знает, – человек крайне невежественный. Тот же, кто включил их в свои познания, вправе считать себя изрядно разбогатевшим.

Разумеется, существует множество подобных сведений о самых разнообразных вещах этого мира. Ими заполнен каждый урок в школе. Выберем, к примеру, урок географии и услышим, что Констанц расположен на берегу Боденского озера. В одной студенческой песенке есть рефрен: «А кто не верит, пусть поедет и проверит». Я был там и могу подтвердить: этот красивый город находится на берегу обширного водоема, который все окрестные жители называют Боденским озером. Я и теперь полностью убежден в достоверности этого географического утверждения. При этом вспоминается другое, весьма странное переживание. Уже будучи зрелым мужчиной, я впервые стоял на холме Афинского Акрополя посреди развалин храма, откуда открывался вид на голубое море. К моему ощущению счастья примешивалось изумление, подсказавшее мне и его истолкование: значит, все действительно выглядит так, как нас учили в школе! Насколько же поверхностную и немощную веру в подлинную истинность услышанного мне удалось приобрести в школе, если я сегодня так сильно изумлен?! Но не стану чересчур подчеркивать важность этого переживания. Возможна ведь и другая трактовка моего изумления, не пришедшая мне тогда в голову, трактовка совершенно субъективного свойства и связанная с особенностями местности.

Итак, все подобные общие положения требуют доверия к своему содержанию – впрочем, вместе с претензией на его обоснование. Они выдают себя за сокращенный результат длительного, обязательно основанного на наблюдении и на выводах из него процесса мышления. Тому, кто намерен проделать этот путь, вместо того чтобы просто принять на веру его результат, общие положения указывают дорогу к результату. Там, где они не вполне очевидны, как в случае географической констатации, всегда указывается источник знания, сообщаемый общим положением. Например, в качестве доказательства утверждения, что Земля имеет форму шара, приводится опыт Фуко с маятником, наблюдения за горизонтом, возможность проплыть вокруг Земли. Поскольку, как полагают все заинтересованные люди, нет возможности отправить всех школьников в кругосветное путешествие, приходится принимать школьное поучение без проверки на веру, понимая при этом, что путь к личному убеждению в его истинности остается открытым.

Попробуем измерить той же меркой общие религиозные утверждения. Если мы зададимся вопросом, на чем основана их претензия на доверие к себе, то получим три ответа, на редкость плохо согласующиеся друг с другом. Во-первых, они заслуживают веры, потому что уже наши древнейшие предки верили в них. Во-вторых, мы располагаем доказательствами, дошедшими до нас как раз из древности. А в-третьих, вопрошать об их доказательности вообще воспрещается. Раньше подобного рода поползновения жесточайше карались, да и сегодня общество неодобрительно встречает попытки их возобновить.

Этот третий ответ должен вызывать у нас наибольшие сомнения. У подобного запрета возможен только один мотив: общество прекрасно осознает беспочвенность притязаний выдвигаемых им религиозных доктрин. Если бы дело обстояло иначе, оно, конечно же, проявило бы готовность каждому человеку, собравшемуся самостоятельно разобраться в их правоте, предоставить в распоряжение соответствующий материал. По этой причине с тяжело устранимым недоверием мы переходим к двум другим приемам доказательства. Мы обязаны верить, потому что верили наши праотцы. Но ведь наши предки были гораздо невежественнее нас, они верили в такие вещи, которые сегодня кажутся нам абсолютно невероятными. Совершенно не исключена возможность, что и религиозные представления принадлежат к такого рода сведениям. Оставленные ими доказательства зафиксированы в трудах, которые сами по себе обладают всеми характерными чертами недостоверности. Они полны противоречий, переработок, фальсификаций. Даже там, где сообщаются засвидетельствованные факты, сами эти сообщения не вызывают доверия. Не особенно помогает и то, что источником их буквального текста или только его содержания порой объявляется божественное откровение, поскольку само это утверждение – фрагмент учений, чья достоверность нуждается в проверке, к тому же ни одно утверждение неспособно обосновывать само себя.

Таким образом, мы приходим к довольно странному выводу, что как раз те сообщения из достояния нашей культуры, которые могли бы иметь для нас наибольшее значение, которым выпала задача раскрыть нам загадки мира и примирить нас с превратностями жизни, – именно они наименее достоверны. Мы же не решились бы принять на веру даже такой безразличный для нас факт, что киты рожают детенышей, вместо того чтобы откладывать икру, если бы он не был подтвержден.

Такое положение дел – само по себе любопытная психологическая проблема. И никто не вправе думать, что предыдущие замечания о недоказанности религиозных учений содержат что-то новое. Это ощущалось, разумеется, во все времена и нашими прапредками, оставившими такое наследие. Вполне вероятно, что многих из них, как и нас, одолевали такие же сомнения, однако на них оказывалось слишком сильное давление, а потому они не осмеливались их высказать. И с тех пор неисчислимое количество людей мучили похожие сомнения, которые люди старались подавлять, потому что считали себя обязанными верить. Немало блестящих умов потерпели крах в этой драматической ситуации; многие незаурядные личности понесли серьезный урон из-за компромиссов, с помощью которых искали из нее выход.

Если все доказательства в пользу достоверности религиозных поучений родом из прошлого, напрашивается мысль: не сумеет ли более рассудительная современность привести подходящие доказательства? Если бы таким путем удалось избавить от сомнительности хотя бы отдельные фрагменты религиозной системы, благодаря этому заметно выросла бы и достоверность целого. В данном случае в дело включаются спириты, убежденные в беспрерывном существовании индивидуальной души и стремящиеся продемонстрировать бесспорность хотя бы одного этого тезиса религиозной доктрины. К сожалению, им не удается оспорить мнение, что появления и высказывания их духов – всего лишь продукты их собственной духовной деятельности. Они цитировали слова духов великих людей, но все высказывания и сведения, полученные от них, были весьма нелепыми и ничего не сообщали: из всех них не удавалось извлечь ничего достоверного, кроме вывода об умении духов приспосабливаться к кругу людей, их вызвавших.

Теперь следует вспомнить о двух попытках, которые производят впечатление судорожных усилий уклониться от проблемы. Одна, нахрапистого толка, – довольно давняя, другую отличают сложность и современность. Первая – это «Credo quid absurdum» [Верю, ибо нелепо – лат.] отца церкви. Это означает, что религиозные доктрины не подчиняются требованиям разума, они выше него. Их истинность следует улавливать внутренним чутьем, понимать их разумом нет необходимости. Однако это «Credo» представляет интерес только в качестве факта самого признания, как императив оно не обладает обязательностью. Неужели я обязан верить любому абсурду? А если не любому, то почему именно этому? Нет никакой инстанции превыше разума. Если истинность различных учений зависит от какого-то внутреннего переживания, подтверждающего его наличие, то что делать со множеством людей, у которых такое редкое состояние отсутствует? Ото всех людей уместно требовать, чтобы они использовали имеющийся у них дар разумения, но нельзя основывать касающуюся всех обязанность на мотиве, существующем лишь у совсем немногих людей. Если кто-то один вынес из глубоко захватившего его состояния экстаза непоколебимую уверенность в подлинной истинности религиозных доктрин, чтó это означает для другого человека?

Вторая попытка – философия «Als ob» [Как если бы – нем.]. Она приходит к выводу, что в нашей мыслительной деятельности имеется изобилие допущений, беспочвенность и даже абсурдность которых мы полностью осознаем. Они называются фикциями, но, исходя из многообразных практических мотивов, нам приходится вести себя так, как если бы мы в эту фикцию поверили. Это касается и религиозных учений из-за их ни с чем не сравнимой важности для сохранения рода человеческого³. Эта аргументация совсем недалеко ушла от «Credo quia absurdum» [Верю, потому что абсурдно – лат.] Однако, на мой взгляд, принцип «Als ob» по содержанию таков, что его мог выдвинуть только философ. Человек, на чье мышление не повлияли ухищрения философии, не примет этот принцип: для него допущение абсурда, неприятие разума убивает все. Не удается склонить его и к отказу от достоверности, особенно при обсуждении его важнейших проблем, – от достоверности, которой он привык требовать от любой повседневной деятельности. Вспоминаю одного из своих детей, который довольно рано стал выделяться особой активностью. Когда детям рассказывали сказку, воспринимаемую ими с предельным вниманием, он подошел ко мне и спросил: «Это правдивая история?» Услышав отрицательный ответ, он удалился с пренебрежительным выражением на лице. Следует ожидать, что в скором времени люди станут вести себя так же и в отношении религиозных сказок, несмотря на заступничество принципа «Als ob».

Однако в настоящее время они ведут себя совершенно иначе, а в минувшие времена религиозные представления, несмотря на свою безусловно недостаточную достоверность, пользовались потрясающим влиянием на человечество. Так перед нами возникает новая психологическая проблема. Приходится задать себе вопрос: в чем заключается внутренняя сила религиозных учений и какому обстоятельству они обязаны своей независимой от признания разума эффективностью?

VI

Полагаю, мы уже достаточно готовы к ответам на оба вопроса, и они последуют, когда мы рассмотрим психические истоки религиозных представлений. Сами по себе они, выдававшие себя за общие положения, – не конденсат опыта или конечный продукт размышления, а иллюзии, которые реализуют древнейшие, сильнейшие и самые насущные желания человечества. Секрет их мощи сокрыт в силе подобных желаний. Мы уже поняли, что угнетающее впечатление от детской беспомощности пробудило потребность в защите – защите на основе любви; ее удовлетворил отец. Понимание, что эта беспомощность сохраняется на протяжении всей жизни, породило веру в существование какого-то еще, на этот раз более могущественного, отца. Благодаря милосердной власти провидения слабеет страх перед житейскими невзгодами. Устроение мира согласно законам этики гарантирует действие принципа справедливости, очень часто остававшегося нереализованным в рамках человеческой культуры. Продление человеческого существования в некую предстоящую жизнь устанавливает пространственные и временные границы, внутри которых должны осуществиться эти пожелания. Ответы на загадочные для человеческой любознательности вопросы, вроде проблемы возникновения мира или отношения физического и психического разрабатываются в соответствии с предпосылками этой системы. Психика индивида испытает значительное облегчение, если полностью никогда не преодолеваемый конфликт детского возраста, произрастающий из отцовского комплекса, из нее изымут или решат общепринятым способом.

Говоря, что все религиозные представления суть иллюзии, я обязан уточнить значение последнего слова. Иллюзия не тождественна заблуждению, и совсем не обязательно ей быть ошибкой. Мнение Аристотеля, что паразиты заводятся из-за грязи (его еще и сегодня придерживается необразованный народ), было заблуждением, как и представление врачей старшего поколения, что Tabes dorsalis [сухотка спинного мозга] является следствием половых излишеств. Абсолютно неправильно называть эти заблуждения иллюзиями. Вместе с тем иллюзией было мнение Колумба, будто он открыл новый путь в Индию. Примесь его желания к этому заблуждению весьма заметна. Иллюзией можно назвать утверждение некоторых националистов, будто индогерманцы – единственная человеческая раса, способная легко усваивать культуру. Или веру, сокрушенную только психоанализом, что ребенок – существо без сексуальности. Отличительным признаком иллюзии является ее происхождение из человеческих желаний, и в этом отношении с точки зрения психиатрии она родственна маниакальной идее, но, кроме более сложного, чем у той, строения, от маниакальной идеи она во многом отлична. В качестве существенной черты мы выделяем в мании ее противоречие с реальностью, иллюзия же не обязательно должна быть ложной, то есть неосуществимой или противоречащей действительности. Девица из мелкобуржуазной среды может, скажем, поддаться иллюзии, что появится некий принц и увезет ее к себе домой. Такое возможно, несколько подобных случаев имели место. Гораздо менее вероятно, что явится мессия и учредит Золотой век. В зависимости от особенностей личной жизни рассуждающий человек будет классифицировать веру в мессию как иллюзию или маниакальную идею. Примеры оправдавшихся на практике иллюзий найти не так уж просто. Однако иллюзия алхимика, что все металлы можно превратить в золото, оказалась таковой. Желание иметь много золота, как можно больше золота заметно поблекло из-за нашего нынешнего понимания главных предпосылок богатства, да и химия больше не считает невозможным превращение металлов в золото. Итак, мы называем некую веру иллюзией, когда среди ее мотивов преобладает мысль об удовлетворении желания, и при этом отвлекаемся от ее связи с действительностью, да и сама она воздерживается от подтверждения своей достоверности.

Если после этих уточнений мы вернемся к религиозным учениям, то можем повторно заявить: все они без исключения представляют собой недоказуемые иллюзии, и никого не стоит принуждать считать их истинными или верить в них. Некоторые настолько неправдоподобны, так сильно расходятся со всем тем, что мы с немалым трудом узнали о реалиях этого мира, что при соответствующем учете психологических различий их вполне можно приравнять к маниакальным идеям. О реальной ценности большинства из них судить не дано. Насколько они недоказуемы, настолько же и неопровергаемы. У нас слишком мало знаний для более тщательного критического к ним подхода. Решение загадок мироздания очень медленно поддается нашему исследованию, на многие вопросы современная наука не в состоянии дать ответ. Однако для нас научная деятельность – единственный путь, способный привести к познанию внешней реальности. Иллюзорны и наши ожидания что-то получить от интуиции или погружения в себя. Они не могут предложить нам ничего, кроме с трудом поддающихся интерпретации разъяснений о состоянии нашей собственной психики, и не доставляют никакой информации по вопросам, ответы на которые очень легко предлагает религиозное учение. Заполнять подобные пробелы по собственному произволу или в соответствии с субъективными критериями объявлять приемлемыми те или иные части религиозной системы выглядело бы кощунством. Для этого подобные вопросы слишком важны и – правомерно будет сказать – слишком святы.

В этом месте можно встретить возражение: итак, если даже закоренелые скептики признают, что утверждения религии не могут быть опровергнуты силами разума, почему же я не должен в них верить, ведь многое на их стороне: традиция, согласие с ними людей и все то, что в их содержании людей утешает? Короче говоря, почему бы и нет? Точно так же, как никого нельзя принудить к вере, невозможно навязать и неверие. Однако не обманывайте себя тем, что с помощью подобных аргументов продвигается логическое мышление. Если фраза «это пустая отговорка» вообще бывает уместна, перед нами ровно такой случай. Незнание – это и есть незнание: никакого права верить во что-нибудь из него не вытекает. Никакой разумный человек не станет вести себя в других случаях так легкомысленно и не удовольствуется столь жалким обоснованием своих решений, своих пристрастий; подобное он разрешит себе только в наиболее возвышенных и святых вопросах. На самом же деле он всего лишь силится обмануть себя и других, что все еще привержен религии, хотя давно уже от нее отошел. Когда речь заходит о религиозных вопросах, люди повинны во всевозможных проявлениях неискренности и злоупотреблениях интеллектом. Философы чрезмерно расширяют значение слов, пока у них не остается почти ничего из первоначального смысла; какую-то расплывчатую абстракцию, ими самими придуманную, они называют «богом», а в таком случае предстают перед всем миром деистами, верящими в бога. Они и сами могут похваляться, что усвоили более высокое и чистое понимание бога, хотя их бог – всего лишь призрачная тень, а вовсе не всемогущая личность религиозного учения. Критики же настаивают на признании «глубоко верующим» только человека, испытавшего чувство человеческого ничтожества и бессилия перед мирозданием в целом. Правда, суть религии составляет не оно, а только следующий шаг – реакция на это чувство, ищущая от него какой-то поддержки. Тот, кто не делает этого шага, кто смиренно довольствуется мизерной ролью человека, скорее нерелигиозен в подлинном смысле этого слова.

В задачу данного исследования не входит определение уровня истинности религиозных представлений. Нам вполне достаточно установить их психологическую природу: они представляют собой иллюзии. Однако у нас нет необходимости таить, что это открытие изрядно повлияло и на нашу позицию по вопросу, который многим должен показаться наиболее важным. Мы примерно знаем, в какие времена создавались религиозные доктрины и какими людьми. Когда мы вдобавок поймем, по каким причинам это происходило, наша точка зрения на проблему религии претерпит примечательный сдвиг. Мы говорим себе: как было бы прекрасно, если бы существовали бог в качестве создателя мира, милосердное провидение, нравственный миропорядок и потусторонняя жизнь. Однако при этом крайне поражает, что все обстоит именно так, как мы и желали. И вроде бы еще страннее, что нашим бедным, невежественным и подавляемым предкам посчастливилось, видимо, решить все эти трудные вопросы мироздания.

VII

Когда мы признали религиозные представления иллюзиями, сразу возник очередной вопрос: а не такова ли природа и других компонентов культуры, которыми мы очень дорожим и которым позволяем управлять нашей жизнью? Не следует ли так же именовать исходные принципы, которые регулируют наши государственные учреждения? Не омрачены ли отношения полов в нашей культуре одной или несколькими эротического свойства иллюзиями? Коли уж наше недоверие активизировалось, мы не отступим в страхе и перед вопросом, а нет ли более надежного обоснования нашего убеждения, что, применяя наблюдение и мышление в научной деятельности, мы немало узнаем о внешней реальности. Ничто не может помешать нам направить внимание на нашу собственную суть или применить мышление для критики себя самих. В таком случае открывается ряд направлений исследования, результат которых должен стать решающим для выработки «мировосприятия». Мы даже подозреваем, что подобные усилия не окажутся бесплодными и что они по крайней мере частично оправдывают наше недоверие. Однако возможности автора пасуют перед масштабностью задачи, и он поневоле ограничивает свою работу прослеживанием одной-единственной из них, а именно религиозной иллюзии.

Тут наш оппонент громогласно предлагает нам застопориться: мы будем привлечены к ответу за наше запретное деяние. Он заявляет:

«Разумеется, интересы археологии заслуживают одобрения, однако никакие раскопки не проводятся, если из-за них будут повреждены жилища людей, если эти жилища обрушатся и люди будут погребены под обломками. Религиозные учения – совсем не тот предмет, по поводу которого можно умничать, как в отношении любого другого воззрения. Ведь наша культура воздвигнута на них, предпосылкой человеческого существования общества является вера большинства его членов в истинность этих учений. Если же людей убедить, что не существует ни всемогущего и наисправедливейшего бога, ни божественного миропорядка и будущей жизни, они сочтут, что способны отречься от всякой обязанности соблюдать предписания культуры. Каждый станет неудержимо, без всякой опаски следовать своим асоциальным и эгоистическим влечениям, будет пытаться утвердить свою власть, а тогда опять воцарится тот хаос, который мы устранили за многие тысячелетия культурной деятельности. Даже если бы нам удалось установить и доказать, что религия не владеет истиной, об этом стоило бы умолчать и вести себя при этом так, как предлагает философия «Als ob». Делается это в интересах всего и вся! Говоря о рискованности подобной акции, добавим, что в ней присутствует и бессмысленная жестокость. Несчетное число людей находят в наставлениях религии свое единственное утешение. Лишь при такой поддержке им удается вынести тяготы жизни. Вы же намерены лишить их этой опоры, не предложив взамен ничего лучшего. Общепризнано, что в настоящее время наука не слишком много дает людям, но, даже продвигайся она вперед заметно быстрее, она не сделала бы людей вполне довольными. У человека есть и другие насущные потребности, которые нельзя удовлетворить с помощью бесстрастной науки, и особенно странно, чуть ли не верхом нелогичности выглядит ситуация, когда психолог, постоянно подчеркивающий, насколько в повседневной жизни интеллект уступает влиянию влечений, в то же самое время старается лишить человека удовлетворения ценного желания, чтобы взамен напичкать его сугубо умственной пищей».

Для одного раза обвинений многовато! Но я вполне готов опровергнуть их все, а кроме того, собираюсь отстоять утверждение, что для культуры опаснее сохранить свое нынешнее отношение к религии, чем отказаться от него. Размышляю только, с чего начать свои возражения.

Возможно, с заверения, что я и сам считаю свою затею совершенно безвредной и безопасной. На этот раз слишком высокая оценка интеллекта не в мою пользу. Если люди таковы, как их описывают мои оппоненты, – а я и не собираюсь с этим спорить, – нет опасности, что какой-нибудь верующий человек лишится своей веры, убежденный моими рассуждениями. Вдобавок я не сказал ничего такого, чего до меня не говорили другие, более достойные люди, только гораздо полнее, выразительнее и убедительнее. Их имена хорошо известны, приводить их не буду, чтобы не создалось впечатления, будто я хочу и себя включить в их число. Я всего лишь добавил ряд психологических аргументов к критике религии со стороны моих великих предшественников – и это единственная новинка в моем тексте. Вряд ли приходится рассчитывать, что именно эта добавка добьется результата, в котором было отказано прежним критикам религии. Разумеется, в данном случае меня можно спросить: зачем же писать то, в безуспешности чего заранее уверен? Но к этому вопросу мы еще вернемся.

Единственный человек, кому данная публикация может причинить вред, это я сам. Мне придется выслушивать весьма неприятные упреки в поверхностности, недальновидности, недостатке идеализма и понимания высших интересов человечества. Но, с одной стороны, для меня эти упреки не новы, а с другой – если кто-то даже в юные годы пренебрегал неодобрением современников, какое значение оно имеет в старости, когда человек обретает уверенность, что скоро останется за пределами их благорасположения или антипатии? В былые времена дела обстояли иначе: тогда за подобные высказывания человек определенно расплачивался сокращением срока своей земной жизни и быстро приближался к возможности на собственном опыте убедиться в отсутствии или наличии жизни загробной. Однако, повторю, те времена миновали, и ныне подобные писания безопасны даже для их автора. В крайнем случае его книгу не позволят переводить или распространять в той или другой стране. И пожалуй, как раз в стране, убежденной в высоком уровне своей культуры. Однако, если уж люди вообще высказываются за отвержение желаний и за покорность судьбе, придется снести и эту неприятность.

Затем я все же вернусь к вопросу о том, не может ли публикация этого труда причинить кому-нибудь вред. Пусть не какой-то личности, а делу – делу психоанализа. Более того, невозможно отрицать, что он является творением автора, по чьему адресу было высказано немало недоверия и недоброжелательства, а если и теперь я выступлю с неприемлемыми воззрениями, люди с большой охотой переключатся с моей персоны на психоанализ в целом. В данном случае ясно, скажут они, куда ведет этот психоанализ. Маска сброшена: он ведет к отрицанию бога и нравственного идеала, как мы, скажем прямо, и подозревали. Чтобы затруднить обнаружение этого факта, нам морочили голову, будто психоанализ не обладает мировоззрением и не в состоянии его создать.

Такие толки мне действительно неприятны из-за многих моих сотрудников – некоторые из них не разделяют моей позиции по религиозным вопросам. Впрочем, психоанализ уже выдержал немало нападок, придется ему перетерпеть и эту. Да и на самом деле психоанализ – это метод исследования, беспристрастный инструмент вроде, скажем, исчисления бесконечно малых величин. Если с помощью этого исчисления какому-то физику удастся установить, что через определенное время Земля погибнет, людям следует все же поразмыслить, прежде чем приписывать деструктивные тенденции самому проведенному расчету или по этой причине его запрещать. Все, что я говорил здесь о степени истинности религии, опирается не на психоанализ и было высказано другими людьми задолго до его появления. Если благодаря применению психоаналитического метода можно раздобыть новый аргумент против истинности религии, tant pis [тем хуже – фр.] для религии. Однако ее защитники могут с равным правом пользоваться психоанализом, чтобы полнее оценить эмоциональное значение религиозного учения.

Теперь перейдем к защите от нападок. Совершенно очевидно, что религия сослужила человеческой культуре громадную службу, внесла значительный, но недостаточный вклад в обуздание асоциальных влечений. Многие тысячелетия она управляла человеческим обществом, и у нее было время продемонстрировать, на что она способна. Если бы ей удалось осчастливить большинство людей, утешить их, примирить с жизнью, сделать их приверженцами культуры, никому бы и в голову не пришло стремиться к изменению существующего положения вещей. Что мы видим вместо этого? Что устрашающе велико число людей, недовольных культурой и в ней несчастных; они воспринимают ее как ярмо, которое нужно сбросить. Что эти люди либо все свои силы бросают на ее исправление, либо в своей вражде с нею заходят так далеко, что вообще ничего не желают знать о культуре и об ограничении влечений. Здесь нам возразят, что до подобного положения мы докатились как раз потому, что религия лишилась части своего влияния на людские массы вследствие прискорбного действия прогресса науки. Примем к сведению это утверждение и его обоснование, чтобы позднее использовать в наших целях; само же это возражение бездоказательно.

Сомнительно и то, были ли во времена неограниченного господства религиозных доктрин люди в общем и целом счастливее, чем сегодня; нравственнее же они точно не были. Люди всегда умели трактовать предписания религии сугубо формально и тем самым не раз подрывали их намерения. Призванные надзирать за соблюдением этих предписаний священники не особенно противились. Похоже, что милосердие бога мешало ему быть справедливым. Люди грешили, а потом приносили жертву или каялись и тем самым делались свободными для совершения новых грехов. Русская духовность (Innerlichkeit) додумалась до идеи, что грех необходим, дабы в самой полной мере с благоговением наслаждаться божьей благодатью, – иначе говоря, что, по сути, он богоугоден. Вполне очевидно, что священники имели возможность поддерживать покорность масс религии лишь ценой очень крупных уступок природе человеческих влечений. При этом существует принцип: один бог могуч и праведен, человек же слаб и греховен. Во все времена безнравственность находила в религии не меньшую защиту, чем нравственность. Но уж если деятельность религии по обеспечению счастья людей, их преданности культуре и способности к самоограничению во имя морали нельзя улучшить, возникает очередной вопрос: не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и обдуманно ли мы поступаем, основывая на ней наши требования к культуре?

Порассуждаем же по поводу не вызывающей сомнений ситуации. Мы слышали признание, что у религии больше нет того влияния на людей, какое было раньше (в данном случае речь идет о христианской европейской культуре). И это не потому, что стали менее привлекательными ее посулы, а потому, что теперь людям кажется, что посулы эти меньше заслуживают доверия. Признаем, что причина такого изменения в укреплении духа научности в верхних слоях человеческого общества (и она, видимо, не единственная). Критика подорвала доказательную силу религиозных текстов, естествознание раскрыло содержащиеся в них ошибки, сравнительное исследование выявило прискорбное сходство почитаемых нами религиозных представлений с духовной продукцией первобытных народов и времен.

Дух научности вырабатывает определенный подход к предметам этого мира, перед проблемами религии он ненадолго останавливается в нерешительности, но и в этом случае преодолевает ее. Этот процесс неудержим; чем больше людей приобщится к сокровищам наших знаний, тем шире становится их отход от веры в религию. Сначала только от ее устаревших, неприемлемых одеяний, а затем и от ее фундаментальных предпосылок. Одни только американцы, проведшие в Дейтоне «обезьяний процесс», оказались последовательными. Обычно же подобного рода переход совершается половинчато и лицемерно.

По отношению к культуре со стороны образованных людей и работников умственного труда почти нет угроз. Замена религиозных мотивов цивилизованного поведения другими, светскими, происходит у них, похоже, без проблем, да и сами они по большей части ее активные приверженцы. Совершенно иначе обстоит дело с огромной массой необразованных и угнетенных людей: у них достаточно оснований быть противниками культуры. Все идет хорошо, пока они не понимают, что больше не верят в бога. Однако они непременно поймут, даже если это мое сочинение не увидит свет. Они, правда, готовы принять выводы научного мышления, но не готовы меняться, к чему оно обычно приводит человека. Нет ли в данном случае опасности, что враждебность этих масс культуре обрушится на то ее слабое место, которое они найдут у своей деспотичной хозяйки? Если непозволительно убивать сородичей только потому, что это запретил почитаемый бог, и потому, что за такое он тяжко покарает в этой или иной жизни, тогда, осознав, что никакого бога не существует и не нужно опасаться его кары, они наверняка убьют этого другого, и удержать их может только земная власть. А стало быть, необходим либо строжайший надзор за опасными массами, либо самое тщательное устранение любой возможности их духовного пробуждения, либо основательный пересмотр отношений между культурой и религией.