Ариэль

Sylvia Plath

ARIEL

© The Estate of Sylvia Plath, 1965

© Сидемон-Эристави Н., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Утренняя песнь

 
Как толстенькие золотые часы,
                                                         заводишься ты любовью.
Шлепнула акушерка тебя по пяткам —
                                                                и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.
 
 
Эхо наших голосов – дань славному твоему
                                                          прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг,
                                                 равнодушные, словно стены.
 
 
Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает,
                                                                    в нем отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.
 
 
Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз.
                                                            Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далекое море.
 
 
Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова,
                                                              в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котенка.
                                                                             Квадрат окна
 
 
Белит, глотая, скучные звезды.
                                                        Вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют,
                                                 точно воздушные шарики.
 

Вестники

 
Слово улитки на страничке листа?
Не от меня. Не принимай.
 
 
Уксусная кислота в запечатанной жестянке?
Не принимай. Не настоящая.
 
 
Золотое кольцо, в котором прячется солнце?
Вранье. Ложь и горе.
 
 
Лист замерзший, котел изобилья,
Поющий себе трескучую песню
 
 
На каждом черном пике
Девяти Альп,
 
 
В зеркальном стекле смута,
Море, дробящее серую суть свою, —
 
 
Любовь. Любовь – мое время года.
 

Овца в тумане

 
Холмы отступили в туман.
Люди иль звезды
Глядят на меня печально:
                                                     вот разочарованье!
 
 
Поезд дохнул облачком пара.
Медленно тащится лошадь,
Цветом – как ржавчина,
 
 
Копыта, печальный звон колокольцев —
Прямо с зари
Делалось утро темнее.
 
 
Так и не съеден цветок.
Стынут кости мои, а сердце
Тянет к далеким лугам.
 
 
Люди грозятся отправить меня на небо,
Беззвездное и сиротское,
Будто вода без дна.
 

Соискатель

 
Для начала, насколько вы подходите нам?
Есть ли у вас
Стеклянный глаз, костыль иль челюсть вставная,
Протез или крюк,
Грудь или член фальшивый?
 
 
Хоть шрамы, чтоб было ясно,
                                             что есть недостача? Нет-нет?
И как же тогда мы вам предоставим хоть что-то?
Плакать не надо.
Вы покажите руку.
Пустая? Пустая. Вот вам рука,
 
 
Чтоб пустоту заполнить. Рука, что готова
И подносить чашки, и прочь отгонять мигрени,
И делать все, что прикажут.
Возьмете ее в жены?
Она вам с гарантией полной
 
 
В миг смерти глаза закроет —
И растворится в печали:
Мы эту модель изготовляем из соли.
О, да вы, я смотрю, совершенно голый!
А как вам такой костюмчик?
 
 
Да, черный и жестковат, но сидит ведь неплохо!
Возьмете его в жены?
Водозащитный, ударозащитный, огнезащитный,
Также поможет от бомб с потолка.
Уж вы мне поверьте: вас в нем еще похоронят.
 
 
Далее: пусто, я вижу, у вас в голове,
Но и для этого есть решенье.
Эй, выходи, дорогуша, из шкафа!
Что скажете вы на это?
Сейчас она – нагишом,
 
 
Но через двадцать пять лет серебряной станет,
И золотой – через пять десятков.
Живая куколка, как ни глянь!
И шить, и стряпать умеет,
И говорить, говорить, говорить.
 
 
Это отлично сработает – что за беда?
На ваши раны станет она бальзамом,
Взор ваш украсит видом своим приятным.
Мой мальчик, это для вас – идеальное средство.
Возьмете, возьмете, возьмете ее в жены?
 

Госпожа Лазарь

 
Я сделала это вновь,
Как делаю раз
В каждые десять лет —
 
 
Ходячее чудо, как есть! Кожа моя
Ярче нацистского абажура,
Правая ножка моя —
 
 
Изящное пресс-папье,
Мое лишенное черт лицо —
Гладкий еврейский лен.
 
 
Лица платком не прикрывай,
О, враг мой.
Разве я так пугаю? —
 
 
Нос, и глазницы, и полный комплект зубов?
А гнилого дыхания запах
Через день уж исчезнет.
 
 
Ждать уж недолго: плоть,
Съеденная могилой,
Вернется на место, ко мне.
 
 
И стану я снова женщиной с милой улыбкой,
Лет тридцати, не больше, а жизней —
Девять, точно у кошки.
 
 
Эта – третья по счету.
Уничтоженье раз в десять лет —
Право, такая морока.
 
 
Миллионы лампочек горят: полный аншлаг.
Толпа любопытных грызет орешки,
Люди толкаются, жаждут увидеть,
 
 
Как вынимают меня из пелен —
                                                                      руки и ноги —
Что за шикарный стриптиз!
Дамы и господа,
 
 
Вот вам мои ладони,
Вот и мои колени.
Конечно, кожа и кости,
 
 
Но все равно: жива я, и я все та же.
Впервые это случилось, когда мне было
                                                                          лишь десять:
Несчастный случай.
 
 
А во второй раз, признаться, я очень хотела
Все оставить как есть и вовсе
                                                                 не возвращаться.
Замкнулась в себе,
 
 
Захлопнулась, словно ракушка, —
Пришлось им кричать и звать,
И червей от меня отдирать,
                                    как прилипшие жемчуга нити.
 
 
Умирать —
Искусство не хуже прочих. В нем
Я достигла изрядного совершенства.
 
 
Я умираю весьма убедительно.
Я умираю очень по-настоящему.
Полагаю, можно сказать: истинно —
                                                                              дар Божий!
 
 
Не очень трудно погибнуть в камере,
Не очень трудно и быть погребенной
                                                                                  в могиле.
Но театральный процесс
 
 
Возвращенья к дневному свету,
В то же место и к тем же лицам,
                                                               к тем же хамским
Веселым крикам:
 
 
«Чудо, какое чудо!» —
Вот это, признаться, бесит.
За все – отдельная плата:
 
 
За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,
За то, чтоб сердце мое послушать, —
Да бьется, конечно, бьется.
 
 
И отдельная плата – большие,
                                                           серьезные деньги —
За слово из уст моих, за касанье,
За капельку крови,
 
 
За прядку волос, за малый клочок одежды.
Вот так-то, герр Доктор.
Так-то, герр Враг.
 
 
Я – ваш шедевр,
Сокровище, драгоценность,
Дитя золотое,
 
 
Что взрывается криком.
Я в танце сгораю.
Не думайте: я достойно ценю величие
                                                                  вашей заботы.
 
 
Прах и пепел:
Мешай его, тычь кочергой —
Нет ни костей, ни плоти,
 
 
Только брусочек мыла,
Кольцо обручальное
Да золотая зубная коронка.
 
 
Герр Бог и герр Люцифер,
Осторожнее.
Берегитесь.
 
 
Восстаю я из пепла, встряхнув
Рыжими волосами, —
И мужчин глотаю как воздух.
 

Тюльпаны

 
Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
                                                                                                    эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия —
                                                                                       ничего общего.
Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.
 
 
Под затылком – подушка, край простыни —
                                                                                          у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками,
                                                            не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придется освоить!
Медсестры выходят и входят, не раздражая, —
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь, как их много на самом деле.
 
 
Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,
                                                                            легонько ее касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала —
От чемоданчика лакированной кожи,
                                                             что как таблетница черная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу,
                                                             как веселые тонкие крюки.
 
 
Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний
                                                                                        грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зеленой каталке,
                                                          средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,
                                                                 и груда белья, и книги —
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.
 
 
Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть
                                                                            совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы
                                                                                                  подобной:
Мир в душе настолько огромен,
                                                                        что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем
                                                                  да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.
 
 
Тюльпаны, если вообще заметить,
                                   были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
                                                                                                    тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
                                                                              непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
                                                                                              прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
                                                                        грузил у меня на шее.
 
 
Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
                                                                   ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
                                                               а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
                                                       а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
                                                                          из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.
 
 
Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
                                                                                   лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.
 
 
Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
                                                                         точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.