Kitabı oku: «Дневник невестки», sayfa 2

3. И пошла я в гости

Если ваша свекровь завизжала – просто отойдите подальше. Не мешайте маме наслаждаться. Пусть отрывается, как может.

В тот же день после работы я отправилась в зеленый домик на Пиккадилли-стрит, точнее на улицу Радищева. В нашем городе это одна из немногих улиц, где приятно пройтись. Она примыкает к городскому парку, домики там стоят в окружении березок, кленов…

Иду, любуюсь, и даже открытые траншеи газопровода впечатление не портят. Цветочки растут в каждом палисаднике – и розы, и пионы, и появились кое-где альпийские лужки, не без влияния Роз Михалны. Соседки на нее смотрели и соображали: «Ну, раз уж мудрейшая Роза альпийский лужок посеяла, тогда и мы…»

И вот что интересно, на соседних улицах, к примеру на Заводской, ландшафтного дизайна не наблюдалось. И скамейки там никто не ставил, и даже, скажу вам честно, не подметал. Я шла и удивлялась: «Интересно, почему так?» Не знаю до сих пор, об этом думали у нас в России самые серьезные умы, и мне не стоит напрягаться, просто тогда, в двадцать лет, я была любопытной, к тому же работала корреспондентом и любила задавать вопросы. У меня было два любимых вопроса: почему и зачем.

Я подошла к зеленому домику и неожиданно у железной калитки почувствовала легкое волнение. А вдруг Антон совсем забыл, как мы встречали вместе Новый год и как я танцевала на рояле? Вдруг он уже не помнит, как читал мне Пушкина про изменницу-гречанку, прямо на уроке, у доски…

 Я помню моленья… текущую кровь…

 Погибла гречанка, погибла любовь!

Он тогда терзался детской ревностью, потому что я закрутила роман… ну, там с одним ответственным работником, это сейчас не важно. Потом мы вместе хоронили мою собаку, моего щенка ньюфаундленда. Антон же мне его и подарил, а я недоглядела, и пес мой умер от энтерита. Антон знал заранее, что пес умрет, он мне открыл ветеринарный справочник и показал: «Смертность у щенков – восемьдесят процентов». Но все равно пошел мне помогать, я не умела ставить капельницы.

Никакой пионерской любви у нас не было, пионерская любовь у меня была с другими мальчишками, друг мой Зильберштейн знал их всех, кого вживую, кого заочно, поэтому-то мне и было странно – а что это я вдруг заволновалась?

Да просто у меня не все в порядке было с юбкой. Пуговица на поясе отлетела еще днем, а я не стала пришивать и застегнулась на булавку. И вот теперь у зеленого домика я вспомнила про эту жуткую цыганскую булавку и блузочку так выпустила, чтоб не видно было.

Я постучала в окошко. Обычно Антон всегда отодвигал занавеску и выходил открывать. Но в этот раз в окошко выглянула его младшая сестра. Она сказала, что Антон в вольере.

Собачьи вольеры располагались в глубине сада, убирать и кормить собак – это была обязанность Антона. Я это знала и поэтому решила, что он как раз и топчется по травке с совком и веником. Но оказалось – нет, он не работал, он лежал в одном из вольеров на деревянных нарах для собак.

Антон свернулся в позу эмбриона, носом к стенке, и не двигался. Мне показалось, что он спит. Я позвала его негромко:

– Антон, приве-е-ет!

Он встал с подстилки, повернулся. Глаза у него были красные, как будто он от души наревелся.

– Я в гости, – говорю ему.

Антон открыл вольерную калитку и улыбнулся:

– Проходи.

Мы не виделись почти два года, за это время мой школьный друг Зильберштейн изменился. Элементарно вырос, как это бывает с юными мальчиками. Его лицо еще не потеряло детской нежности, но скулы, нос и подбородок получили новые четкие контуры. Непонятно, откуда появились плечи, и руки стали жесткими, и обнаружилось широкое запястье. Антон повис на верхней перекладине вольерной решетки, а его рубашка, летняя тонкая рубашка, просвечивала на солнце, и можно было спокойно разглядеть узкую талию, без всякого щенячьего жирка, и кубики… Кубики пресса! Ведь были же, были они у друга Зильберштейна, и я их засекла.

Короче, мальчик вырос. И тут такая я пришла – уставшая, непричесанная, с булавкой на пупке. А он ведь тоже меня рассматривал с ног до головы, спокойно, так же по-хозяйски, как его мама. Прищурил свои темные внимательные глазки и говорит:

– Тебе очень идет эта кофточка…

Тут Антон шевельнул носом и воображаемыми усами, как голодный кот. И вдруг ни с того ни с сего сделал из пальцев пистолет и выстрелил мне прямо в живот. Пух – и все, так и закончилась наша детская дружба. Его палец уперся мне точно в пупок, в то место, где была заколота булавка. Я даже рассмеялась от смущения. «Что творится! – думаю. – Что творится! Антон мне сделал пистолетик!».

В соседнем вольере вилял хвостом огромный черный кобель. Я протянула руку через прутья, и он мне подал свою тяжеленькую лапочку.

– Как зовут? – спрашиваю.

– Кока.

– Кока! – Я опять засмеялась. – Такой лось и Кока?

Трое щенков отцепились от своей пушистой матери и тоже пришли поздороваться, они навалились пушистой кучей на решетку и совали носы в широкие дырки. А у меня опять под сердцем что-то дернулось, я вспомнила собаку, своего щенка, того, что мы давно похоронили.

– Наверно, мне больше никогда не захочется заводить ньюфа, – призналась я.

Антон погладил маленького по макушке и предложил:

– Давай чайку попьем.

– Чайку давай, конечно, – отвечаю. – Я вообще-то даже есть хочу… С работы только что.

А он мне говорит:

– Тогда, пожалуйста, сгоняй на кухню и принеси сюда две чашки. Там еще печеньице у Роз Михалны есть… овсяное с миндалем.

– Ну, здра-а-асьте! – Я его не поняла. – Что теперь у нас, самообслуживание? Давай-ка ты сам сходишь на вашу кухню. Может, там у Роз Михалны и супчик какой найдется?

И тут Антон выдал:

– Нет, сам я не могу. В дом не пойду. Потому что теперь я живу в этом вольере.

Я быстренько сообразила, что начинаются какие-то выкрутасы, и даже не очень удивилась, потому что мой друг Зильберштейн всегда был немного загадочным. Только спросить его про новые фокусы я не успела, потому что услышала Розу, она кричала в сад из кухни:

– Ребята! Все в баню! Выезжаем через пять минут.

К нам прибежала младшая сестрица, Танечка. Она спросила Антона, поедет он в баню или нет. Он отрицательно покачал головой, но тут на садовой тропинке появился его отец. Мы поздоровались, любезный папочка мне улыбнулся, как добрый сказочник.

– Антон… – сказал он сыну. – Ты сегодня совсем не галантный. Девушка к тебе пришла, а ты ее в вольере держишь?

Антон ничего не ответил, тогда отец взмахнул рукой и дал команду:

– Бери ее с собой! Поедем париться!

Мы вышли из вольера. Друг мой Зильбер-штейн топал медленно, как арестованный, которого выпустили на свободу. Во дворе стояла Роза, с ней были две девушки, ее обычные фрейлины – из тех собачниц, что постоянно отирались в доме. И двое мужчин тоже вышли на построение. Я их не знала, наверняка это тоже были люди из королевской свиты – обычно у Розы на подворье кто-нибудь работал, ремонт и стройка тут не прекращались.

Антон подошел к матери, Роз Михална его обняла и погладила по плечу, своим особым жестом, настойчиво и ласково.

– Все, деточка, – сказала она. – Все будет хорошо.

– А у меня же нет ничего для бани! – спохватилась я. – Я же просто зашла, на чаек…

Все было у Роз Михалны, все она собрала мне в пакет, и полотенце нашла, и простынку, и тапочки.

Я поняла – в зеленом домике что-то произошло. Какой-то конфликтик случился. Какой? А мало ли… В семье бывает всякое, когда мальчик подрастает. Если вашему сыну двадцать или около того, не рассказывайте мне про ваше абсолютное взаимопонимание. Молодой мужчина на пике гормональной активности – это напряг для мамы. Он нарывается на комплименты, сует свой нос, куда ему не следует. Тут как в вольере с молодыми кобелями – они все время задираются на старших, хотят показать свою силу. Это обычное дело в собачьей стае.

У Розы с сыном тоже иногда случались споры, и оба были так упрямы, что даже недлинная дорога в соседний город, километров пятьдесят в одной машине, давалась с трудом. Антон учился на экономическом и потому давал рекомендации родителям, как лучше строить семейный бизнес. У папы была маленькая оптовая база, он продавал собачий корм, и всю дорогу Антон капал на мозги отцу. Он говорил, что тот угробится, если все будет делать сам, уверял, что нужно нанимать людей – бухгалтера, шофера, менеджера… Родители над ним смеялись, отвечали, что платить всем этим людям нечем.

И Антон смеялся, дерзил любимой мамочке, напоминал, что она слишком много транжирит.

– Что значит – транжирит?! – Роз Михална терпеть не могла и сейчас не может, когда заглядывают к ней в кошелек.

К концу поездки машина дымилась, но Роза стойко переносила все это безобразие. Она же понимала, что через месяц каникулы закончатся, малыш уедет в университет…

Потому что недавно случилась неприятность, которая разволновала Антона так сильно, что он решил переселиться в собачий вольер.

4. Подружка для нашего мальчика

Невестка – это не проблема, это ресурс, который королева-мать может использовать на благо королевства.

Три дня Антон жил в вольере. В знак протеста. Он устроил эту акцию из-за собаки, сейчас я вам все быстро объясню.

Любимую собаку моего друга Зильберштейна родители продали, о чем он даже не подозревал. Это был не ньюфаундленд, а борзая, рыжая изящная сука по кличке Душка. Она оказалась в питомнике почти случайно, ее подарил Розе один из поклонников в надежде, что великая собакозаводчица когда-нибудь займется и русской породой. Розе было некогда, в то время ей хватало ньюфов, а борзым, как известно, нужен активный выгул, желательно в полях, и этим занялся Антон. Он полюбил рыжего щенка, Душка стала его личной собакой.

А вы попробуйте, сходите погулять с собачкой каждое утро за город! Антон это делал перед школой, когда мы все еще спали. Моя мама встречала его иногда на ранней заре, по пути на работу, и восхищалась: «Какой ответственный мальчик! Моя только встала, а этот уже с собакой – и в дождь, и в снег».

Антон готовил Душку к большой охоте, к каким-то там специальным испытаниям. Когда мы все уехали учиться в большие города, он стал тренировать ее по выходным. У него был план – на каникулах он едет с Душкой в ростовские поля. И вдруг Антон приезжает в зеленый домик и видит пустой вольер!

Собаку продали неожиданно. Какой-то охотник и как раз из Ростова заехал в гости, восхитился рыжей сукой, сказал, что хочет ее купить. Родители отдали. Нет, дело было не в деньгах, и мальчика, конечно, никто обижать не хотел. Так было лучше для собаки прежде всего. Это же борзая, не хомячок, ей нужно поле, свора, зайцы… Почему не спросили Антона? Так это ясно, он был бы против. В общем, приезжает друг мой Зильберштейн к родителям – собаки нет.

Он плакал, раньше он много плакал по детской привычке – моментально краснел, ложился в кровать, носом к стенке, сворачивался, как маленький, в комок. Когда забрали Душку, он заперся в ее вольере и лежал там на деревянном помосте. Его утешали, ему объяснили: «Мы все понимаем, но, детка, это же не трагедия. Ты навестишь свою собаку летом, в августе. Ты точно так же поедешь на охоту и весь август будешь с ней…»

Это Антона успокоило. Тем более что лето приближалось, впереди была сессия, и он переключился на экзамены. Друг Зильберштейн был отличником, не то что я, все всегда сдавал на одни пятерки.

Увы, поохотиться с Душкой не получилось. Через пару месяцев от нового хозяина пришло известие, что собака умерла от разрыва сердца. Кто его знает, почему это произошло… Может быть, от тоски умерла эта рыжая сука. А может быть, охотник загнал ее в поле или просто сердце слабое оказалось…

Когда Антон узнал о ее смерти, его снова накрыло, и все, что не сказал родителям, когда продали Душку, ему сказать захотелось. Но он, конечно, промолчал.

Нас всегда учили держать себя в рамках – и меня, и Антона, и всех вообще кругом. Может быть, поэтому из нас и выросли такие бревна. Мы не показываем отрицательных эмоций, но с положительными тоже у нас не очень. Поэтому мы ищем успокоения в каких-то странных источниках. Мой муж все время жрет, я уже боюсь садиться с ним вместе за стол, он пылесосит все, и с моей тарелки тоже. «Да что ж я делаю!» – говорит он, но все равно все сметает. А я пишу какие-то бытовые записки, и у меня болят спина, шея и задница из-за того, что я сижу все время за компом. Но я пишу. А муж жрет. Так мы лечим свои детские травмы…

Так вот, после известия о смерти собаки Антон сбежал в вольер и лег на Душкину лежанку. Роз Михална прошла к нему через сад, облокотилась на решетку и позвала на ужин. А он ей отвечает:

– Не пойду.

– Почему? Объясни, если не сложно.

И тогда Антон заявил:

– Потому что своих собак вы любите больше, чем детей. Раз так, я буду жить в вольере, как собака.

Роза ничуть не удивилась. Ей уже приходилось слышать фразочку, что собак она любит больше детей, от своей же свекрови.

– Мы тебя лю-ю-ю-бим. – Она улыбнулась. – Сыно-о-ок, выходи.

Антон не ответил, даже не повернулся. И что? Что делать маме в такой ситуации? Моя бы стала штурмовать вольер, моя могла бы перегрызть решетку… Другое дело Роза. Роз Михална нюни разводить не стала, вздохнула только:

– Как знаешь, детка, как знаешь… Ты уже мальчик большой.

Волноваться было не о чем: ребенок дома, на глазах, живой-здоровый. Он продолжает убирать вольеры, кормить собак. И сам не голодает – вон какие в саду растут чудесные большие груши!

Дни стояли теплые, ночи тоже, Антон спокойно спал на воздухе, завернувшись в старый туристический спальник. И ему действительно никого не хотелось видеть и не хотелось никому показывать свои зареванные красные глаза.

А как же было не поплакать? Мы все рыдали по своим собакам, до самых свадеб, до рождения собственных детей. Мы все заводили щенков приблизительно в одно время, лет в пятнадцать-шестнадцать. У меня появился ньюф, у Антона борзая, у Вероники ротвейлер (он ей вполне подходил). И мы носились со щенками как ненормальные, потому что собака была единственным источником нашего чувственного самовыражения.

Тут все понятно – возраст. Мы выросли, родители нас перестали брать на ручки, мы оказались в холоде, а тут вдруг теплая собачья шерсть… Кого обнять? Собаку. Кого погладить? Песика, кого ж еще! Собаки на нас не орали, всегда нам радовались… В общем, это была компенсация любви. Нам хотелось, чтобы кто-то полюбил нас точно так же, как собака – без вопросов и навсегда. А пока желающих не было, мы принимали своих щенков слишком близко к сердцу, и когда они у нас умирали, мы оплакивали их как людей.

Это был стресс. Меня отпаивали валерьянкой. Веронике купили путевку на море, чтобы она развеялась. Антон страдал один в вольере.

– И как ты успокоился? – Это я уже потом, спустя много лет, у него выясняла. – Скажи мне, что ты чувствовал тогда?

– Я ничего не чувствовал. – Он мне ответил. – Я это пережил.

Я знаю, как он все переживает. Технология проста. В его сознании есть железный ящик, он замыкает туда все черные эпизоды. Закрывает все плохое на кодовый замок, а шифры… шифры он умеет забывать, он совершенно их не помнит. В отличие от меня Антон никогда не ковыряется в своем черном архиве. В тот день, когда я прискакала к нему как нянечка к барчонку, он вышел из вольера – и больше никогда ни слова не говорил своим родителям про эту рыжую собаку.

История у нас не про собачку. Вздохните и расслабьтесь. Хочу вам кое-что сообщить в связи со всем вышеизложенным. В отличие от донны Розы все другие матери парней, с которыми я в юности крутила шуры-муры, меня боялись. Почему? Ведь я не состояла на учете в детской комнате милиции, не ширялась, не занималась проституцией, не валялась пьяная по кустам… Чем я пугала бедных женщин? А ничем. Они боялись своих же собственных фантомов. Каждая из них видела во мне монстра, который хочет забрать у нее детеныша и заодно прихапать жалкое семейное барахлишко.

Что защищали эти клуши? Какие сокровища? Ни одна из них не была английской королевой. Никто из них не обладал ни титулом, ни фамильным замком, ни виноградниками… Но все боялись страшную меня, в то время как бояться нужно было мне.

Боялась первая. Мне было-то всего пятнадцать, и я была невинна, как слеза, но мама моего парня, уважаемый работник торговли, боялась, что я заберу у нее единственного сына и ничего не оставлю взамен. Тут все понятно – работник торговли, она привыкла совершать обмен, деньги – товар – деньги.

Вторая мама тоже меня боялась. Не видела ни разу, но боялась. А мало ли… вдруг я плохая? К тому же у него таких, как я, бесспорно, будет еще сто.

Третья мама выскочила замуж в восемнадцать – и теперь панически боялась, что ее сыночка захомутает такая же проворная девчонка. Но тут уж не бояться надо – радоваться.

Четвертая… Она была уверена, что сын попал в религиозную секту. Я так его уматывала, что у него не оставалось сил на беседы с милой мамочкой. Она его о чем-то там расспрашивала, а он только молча кивал. Уж извините… Слабенький попался.

Всех этих мам объединяло одно – они вообще боялись девушек. Любая девушка сына была для них проблемой. Как, впрочем, и снег, и дождь, и жара. Никто из них не разглядел во мне источник неиссякаемого счастья, а я была прекрасна, я скромненько поблескивала в нашем тихом городишке, как серебряная подкова в придорожной пыли.

5. Маска свекрови

Пусть ваш язык изрекает только приятные слова, неприятное и без него будет сказано, это сделают ваши глаза.

В нашей чудесной семейке есть обычай – тащить всех в баню. Банька расслабляет, голенькие в парилке, мы все моментально становимся друзьями. В бане сближение происходит гораздо быстрее, чем в каком-нибудь ресторане или даже за семейным столом. Таким способом эти хитрые люди заманили и свою первую сноху, и вторую, и меня, и зятя…

Раньше я никогда не предавалась этой русской забаве. Когда я легкомысленно согласилась попариться со всеми, мне даже в голову не приходило, куда все это заведет. Я все еще думала, что просто зашла на чаек к школьному другу, но мне уже пришлось раздеваться. Потом меня хлестали веником, толкали в ледяной бассейн. Любезный папочка и мужики из свиты легендарной Розы раскрыли варежки и любовались на мои шикарные рельефы. Они насмешливо поглядывали на Антона: «Детеныш, и куда тебе столько счастья в одни руки? Не донесешь ведь, надорвесси!» Антон не обращал внимания на их ехидные рожи. «Вы за меня не бойтесь, донесу», – примерно это говорил его прямой серьезный взгляд.

А я-то радовалась, как ребенок! Наконец за все лето в первый раз как следует отмылась. В нашем доме шел страшный ремонт, в связи с газификацией сломали печку. Известка, глина, сажа – все это не смывал убогий душ, и только после бани я себя почувствовала по-настоящему чистой. Поэтому и улыбалась, и блестела, как стерилизованная баночка.

Роз Михална выдала мне махровую простыню, и мы присели отдохнуть. Блаженствуя, я вытянула ножки. На работе мне приходилось целый день бегать – журналистов кормят ноги, молодых тем более. А маменька тем временем намазывала мордочку. И мне протянула свою банку с кремом. Я начала читать на этикетке: увлажняющая питательная маска…

– Что ты тут мне читаешь? – усмехнулась Роза. – Что ты глаза ломаешь? Бери – и на рожу намазывай.

Я на нее смотрела, как на бабу из журнала для продвинутых домохозяек. Юность моя проходила аскетично, я не привыкла баловать свою рожу и прочее. Моя мама всю жизнь была рабочей лошадью, и я росла в том мире, где женщины пахали на износ. Свой полтинник они обычно встречали в больничном халате, но при этом к таким, как моя свекровь, относились с презрением. «Холеная сучка», – так они про таких говорили. И вдруг мне тоже захотелось стать холеной сучкой. Я взяла банку с кофейнопитательной и увлажняющей маской и намазала на лицо.

– Ты мне очень нравишься, – сказала донна Роза. – Ты знаешь, деточка… С тобой хорошо. С тобой хорошо даже просто молчать. Я в своей жизни таких людей встречала… Но не много.

Купила, стервь, купила. Легендарная Роза всегда умела располагать к себе людей одним безумным комплиментом.

– Да просто на работе целый день… Три интервью… В редакции со всеми пару слов… – Я рассмеялась, от удовольствия, наверно. – Сил нет! Не могу языком ворочать!

Парилка меня расслабила, и только там я поняла, как замоталась за целый месяц своей практики, на жаре, без машины. Все мои друзья отдыхали, кто на море, кто на даче, а я топтала ножки по разбитым тротуарам нашего города.

Любезный папочка освободился от массажистки. Блестящий, сонный, он поцеловал жену в височек. И свита высыпала из парилки, и все подсели к нам, распаренные, красные… Запахло пивом, в тарелочки посыпались фисташки.

– Знаете, когда мне понравилась Сонечка? – обратилась к собранию донна Роза.

Никто не знал, конечно, но все учтиво улыбнулись.

– Утром. – Она сообщила: – После школьного выпускного. Я вышла в парк с собакой… Смотрю – она идет. Такая бедная, уставшая… на каблуках, в вечернем платье… Увидела меня, улыбнулась… И говорит таким печальным голосочком: «Здравствуйте»…

Да, мы столкнулись в парке рано утром. В то время в нашем городишке не было ни одного такси, и я тащилась домой, уставшая от танцев и каблуков. Друг мой Зильберштейн в это время видел уже десятый сон. По совету старшего брата он выпил водки после шампанского. Потом собрался танцевать и где-то в прыжке на лету отключился. Он упал и подвернул ногу, его увезли домой, так что моя влюбленная подружка Вероника осталась без кавалера. А я весь вечер прокрутилась там с одним блондинчиком, и у решетки городского парка отправила его домой, сказала, что не нужно дальше провожать. Как сердце чуяло, что встречу Роз Михалну.

– …и так ты на меня посмотрела. – Она закручивала. – Спокойно… Естественно… А глаза у тебя были грустные-грустные!.. Вот после этого взгляда я тебя и полюбила.

Я чуть было не бросилась к ней на шею. «Мама! Ты нашлась!» Но что-то мне подсказывало: «Детка, успокойся, тебя тут вовсе не хотят удочерить». Обычное дело, Роз Михална своими любезностями ставила в ступор полгорода.

В чем загвоздка? Может быть, просто маска мешала? Роза сидела с кофейной маской, поэтому лицо у нее оставалось непроницаемым. Мимика была очень сдержанной, и невозможно было отследить эмоцию, подтверждающую слова. «Как хорошо, что ты к нам заглянула». Это она выдавала губами. А глаза предупреждали: «Держи дистанцию, коза, держи дистанцию». Я слушала и улыбалась, как барашек перед дорожным указателем. Куда выруливать? Не знаю, проще всего ответить мадам в ее же собственной манере.

– А я вас…

Язык не повернулся сказать так просто «полюбила», я девушка закомплексованная.

– …я вас первый раз увидела тоже в нашем парке! Мы пришли с подружками, на лодочках кататься, и смотрим – по аллее идет красивая женщина в красном платье, и у нее на поводке огромная черная собака… О, это было явление Христа народу! Мы потом все помешались на «водолазах»…

– Красное платье! – улыбнулся мой будущий свекор. – Это красное платье не раз спасало наш питомник.

– Да, деточка, – кивнула Роза. – Ты знаешь, иногда приходилось выводить на ринг не самых лучших собак, но благодаря красному платью мы всегда получали первые места.

– Блондинка в красном! – аплодировала свита. – Да еще с огромной черной собакой!

Антон все это слушал молча, он давно изучил дипломатические приемчики своей матери. Он просто ждал, когда мероприятие закончится и мы спокойно сможем поболтать. Поэтому и после баньки меня не отпустили, а снова привезли в зеленый домик немножко кое-чем перекусить.