Kitabı oku: «Русалочка должна умереть», sayfa 11
Теперь ты видишь
Когда отец расстался со мной, я думала, виноваты чайки, моя неуклюжесть, глупость… да что угодно, только не он.
Когда я окончательно поняла, что Ральф любит Джессику, у меня был опыт в поиске виноватых. Во всем была виновата я: я не могла дать ему того, чего он хотел. Я была слишком маленькой, я его не интересовала.
С Антоном фиаско было особенно оглушительным. Одно дело быть отвергнутой теми, кого считаешь богами, другое – обычным мальчиком, который сам-то еще сопляк. А он отверг меня три года назад.
Именно отверг. По причине возраста. И я готова была покляться, что Синди била именно в этот пункт.
Ральф был в подвале, тренировался.
Ревела музыка, большой боксерский мешок стонал под ударами, как живой. Ральф бил по нему ногами, словно он, правда, был… живой. Сам он выглядел, как Люцифер в истинном обличии. Красный от ярости, с вздувшимися венами на лбу и висках.
Краем глаза, Ральф заметил движение и развернулся; весь блестящий от пота.
– Чего тебе?! – рявкнул он.
Я выдернула шнур и эхо затихшей музыки еще какое-то время пульсировало в ушах.
– Ты поступаешь подло! – сказала я. – Ты сам велел мне идти, и я пошла! Я говорила, что нечто похожее обязательно случится!
Ральф хрипло рассмеялся, вытер лицо полотенцем и стал дрожащими руками разматывать эластичные бинты на кистях.
– Ты просто невероятная! – восхитился он. – Значит, это я поступаю подло? Я? Да? Не ты?
– Я ничего не сделала.
– Да, ну? Не била клинья к Антону?
– Мне было плохо, – сказала я хмуро. – Я тебе надоела. Я должна была как-нибудь это пережить.
У Ральфа хватило совести не орать, что не надоела. Он закусил губу.
– Тебя было ужасно много, – подтвердил он.
– Я поняла слишком поздно. Увы. Прости.
Он осторожно прочистил горло.
– Послушай, Ви! Ты ничего другого не делаешь. Только дома сидишь. Естественно, что ничего другого тебе не хочется… Я понимаю, что тебе нравится, но пойми и ты: у меня полно других дел. Которые гораздо важнее и интереснее секса… Не то, чтобы мне не нравилось… Но не каждый день, не по два часа!.. Займись чем-нибудь! Чем угодно. Не сиди здесь!
Я вскинула руку. Дрожащую. Меня и саму трясло.
– Слушай, а тебе никогда не приходило в голову, что проблема не в том, чего я хочу, а в том, чего ты не тянешь? Почему я должна убивать свое либидо? Я же не прошу тебя пить виагру и продолжать! Уверена, в мире полно мужчин, которым нравится секс. Так же сильно и часто, как он мне нравится.
Ральф не нашелся, что ответить. Потом сказал:
– Так часто, как тебе нужно, сможет только тойбой. К счастью, ты довольно богата.
– Ральф, если ты вдруг не понял, то я отстала. Рождество я буду праздновать уже дома, а до… Я сделаю над собой усилие и проживу без тебя. Так что сделай не строй из себя жертву! Не пинай грушу, не спрашивай, к кому я бью клинья. Как ты и сказал, я богата. И я не собираюсь под кого-то подстраиваться, или кого-то терпеть.
Какое-то время, он стоял молча. Затем кивнул.
– Я тебя услышал.
ЧАСТЬ 5.
I ВЕРЕНА.
Что ты сделал, чтоб заболеть?
В тот вечер Ральф простудился.
Он никогда раньше не болел! По крайней мере, настолько серьезно. Когда я встала, тетя как раз пытала его вопросами, вроде: открыл ли он форточку, тренируясь и не ходил ли после душа босой.
Ральф не рычал. К моему удивлению, он лежал покорный и тихий, что было ему несвойственно. Как и розовый цвет лица и испарина на щетине… Я сбегала за градусником и решительно подвинула тетю бедром. Мужчины способны умирать при температуре 37.4, но они стонут при этом, жалуются, кричат… Ральф же страдал молча… и весь горел.
– Господи! У тебя температура сорок! – сказала я, беспомощно крутя градусник и не зная, что с этим делать. – Где ты умудрился?.. – я осеклась. Я повторяла за тетей.
– Это все за твои грехи, Ральф! – всхлипнула она.
Больной молчал и чтоб хоть что-нибудь сделать, тетя смочила водой полотенце и попыталась уложить его на лоб племянника.
– Прекрати это! – внезапно вскинулся тот. – Бесполезно! Вызови отца Крауса… Я должен… – Ральф не договорил
Тетя всхлипнула, прижав ладони к груди и воскликнула:
– О, боже! Он умирает!
Я разрыдалась, даже не пытаясь анализировать. Громко, испуганно и по-детски. Ральф просил вызвать к нему священника! Он хотел исповедаться.
– Хватит выть!.. – рявкнул Ральф и захрипел, выгнувшись в приступе сухого, лающего кашля. – Идиотки! Кто-то должен отслужить завтра мессу вместо меня.
Пока тетя звонила Краусу, я вызвала доктора и позвонила классной руководительнице фрау Кодлевски.
– Я не приду сегодня, – сказала я. – У нас эпидемия гриппа, все мои родственники больны.
– Что значит, все твои родственники больны? Позови кого-нибудь из взрослых.
– Не могу, – ответила я. – Если бы кто-то мог ходить и общаться, мне не пришлось бы отпрашиваться, чтобы ухаживать за ними.
И положила трубку, как сделала бы Лизель.
Духи самостоятельности аплодировали мне стоя.
Тетя слегла на следующий день. Идя в аптеку, я закупила на всякий случай побольше лекарств и сбегала в маркет за луком, картошкой и курицей, чтобы наварить супу.
Тетушка лежала с температурой 38.7, перебирая жемчуг, как четки. Ральф, заскучав по заботе, сам попросил положить ему на лоб полотенце. Я положила, он вышел из себя. Полотенце было чересчур мокрое. Назвав меня тупой блудной женщиной, святой отец ненадолго забылся тяжелым сном. Тетя бузила, требуя меня сидеть рядом и слушать, как и что у нее болит. Через три минуты я поняла, как тяжело приходится больничным сиделкам и пригрозила отправить ее в больницу.
Телефон мигал не переставая. Словно вывеска над борделем. Звонившие бесновались и требовали взрослых. Я начала уставать от своей ответственности. Джессика обычно «болела» лишь по утрам.
Тетя проснулась и вновь потребовала внимания, чаю, лекарства и леденцов от кашля.
– Это ужасно, – жаловалась она, послушно хлебая суп. – У меня словно стекловата в горле… но я хочу шницель.
– Шницеля нет, выпей «Мединайта», – велела я, поскольку видела чудодейственный сиропчик в рекламе, которая обещала оздоровительный и сонный эффект.
– Мне уже лучше.
Я приставила ей градусник к уху и торжествующе показала цифры. Потом, загуглила их.
Гугл уверял, что при таких градусах не живут. Тетушка, – что живут и я специально дала ей градусник сразу же, после горячего супа.
– Но этот градусник мерит температуру в ухе, а не во рту! – буркнула я, уставшая и голодная.
Тетя громко заплакала, говоря, что я пытаюсь избавиться от нее.
Ральф тоже проснулся и нервно затребовал полотенце, хотя еще час назад просил не применять его, пока не умрет. Я и ему дала «Мединайт»
Больные уснули.
На этом все резко кончилось: дела, заботы, звонки. Дом был тих и пах супом, лекарствами и болезнью. Собрав тарелки и сунув их в посудомоечную машину, я наскоро перекусила сама. Вспомнив, что не опустила ролло, я подошла к окну и нажала кнопку. Прежде, чем железный «занавес» тронулся, я увидела Стеллу, стоявшую под окном.
Не созданная для слежки
– Прости, – прогундела Стелла, шмыгая носом. – Я знаю, как я сейчас противна… Ты не представляешь, сколько раз я сидела на твоем месте и презирала плачущих баб… А теперь, теперь я сама – плачущая баба! – она громко всхлипнула; всхрапнув, как раненая лошадь, она зажала ладонью рот.
Я поежилась, переступив с ноги на ногу. В гараже было довольно прохладно, но я не решилась запускать Стеллу в дом. И мне не хотелось врать ей, что в слезах нет ничего страшного. В слезах она казалась еще противнее, чем раньше.
– Ты, верно думаешь, что никогда не станешь старухой, правда? Что старость – это для кого-то еще?..
Она рассмеялась сквозь слезы и потрясла головой. Наверное, промерзла насквозь, пока бродила вокруг да около, пытаясь спрятаться за живой изгородью. Стелла не предназначена для слежки самой Природой. А потом еще пошел снег. Если бы я не бегала между спальнями, то заметила бы ее еще раньше.
Цепочки следов опоясывали лужайку и подъездную дорожку.
Я вышла из дома и яростно позвала ее. Синий фонарь над дверью очертил идеально-правильный синий круг на снегу, и Стелла приблизилась, вся залитая слезами и тушью. Встала на границе круга, между светом и тенью. Как вампир, который не может войти.
– Где Ральф?
– Он спит. Болен гриппом.
И Стелла разрыдалась так громко, что мне пришлось срочно прятать ее от соседей. В гараж. Вместо того, чтобы успокоиться, вытереть сопли и уйти прочь, Стелла достала из кармана фляжку и начала рассказ о себе.
– Какое же дерьмо эта жизнь. Ты юная, все еще впереди… Ты широко шагаешь, цветочки нюхаешь и вдруг: обоже! Ты просыпаешься пятидесятилетней и понимаешь, до чего бездарно просрала жизнь.
Я не ответила. В те же самые пятьдесят, Марита была хрупкой и тоненькой, словно девочка, а Лизель, судя по фото, еще сводила мужчин с ума. В том, что Стелла выглядит, как развалина, виноваты лишь сама Стелла и алкоголь.
– Тебе не пора домой? Где твоя машина?
– Хочешь секрет? – спросила она, не слыша. – Неважно, как ты умна. Все равно тебе однажды попадется мужик, который сделает тебя дурой.
– В гараже есть тревожная кнопка, – уже, без всякого стеснения, прошептала я. – Если ты умная, уходи. Сейчас же!
– Я всегда ненавидела смазливых телок вроде тебя. Еще со школы.
Она глубоко вздохнула. Так глубоко, что ноздри на миг слиплись.
– Я преподавала психоанализ… Вела специальный дополнительный курс. Ральф очень вдумчиво подходил к предмету. Задавал вопросы, какие-то темы для общения находил. Мне казалось, я ему симпатична. Потом он записался на терапию…
Я промолчала: какое самомнение надо иметь, чтоб поверить, будто бы Ральф, похожий на молодого демона, вдруг влюбился в тетку, похожую на квашню.
– Я в самом деле люблю его. Глубоко и искренне. Ральф сломан… его могу спасти только я.
– Ты пьяная, – прошептала я, сгорая от злости. – Ты сама не понимаешь, что ты творишь.
– О, я понимаю! – сказала Стелла. – Если он мне не достанется, он не достанется никому!
Я молча вытолкала ее прочь и заперла двери. Потом взяла телефон и, убедившись, что Стелла уехала, тщательным образом сфотографировала следы в саду. Так чтоб были видны отпечатки обуви.
Тетя чуть слышно посапывала в комнате.
– Верена! – шипел голос Ральфа. – Верена, мать твою!..
Скинув куртку на лестнице, я вошла.
– Помоги мне, – сказал он раздраженно. – Где ты была? Я уже задолбался звать тебя!
– Беседовала со Стеллой! Она докатилась до слежки за твоим домом.
Ральф дернулся.
– Ты вызвала полицию?
– Нет!
– Принеси телефон! – рявкнул он и получив его, выгнал меня из комнаты.
Я не обиделась: в кабинете был параллельный. Ральф беззастенчиво сдал бухого профессора властям и уже диктовал номера Стеллиной машины. Решив не вешать трубку, пока не положит он, я рассеянно рассматривала большое цветное фото. Филипп, Ральф и Себастьян. Стоит, обняв за плечи сидящих перед ним сыновей.
У всех троих одинаковые, сверкающие улыбки. Одинаковые брови, носы, глаза. Да, Филипп прав: я была мала, – иначе бы заметила бьющее в глаза сходство. Ральф и Филипп были, как черный и белый сфинкс. Отец стоял над ними, как Колесничий; фотографировал всех, похоже, Фред.
– …когда ты вырастешь, ты поймешь почему я так поступил. Поймешь, как ценно иметь подобное имя… – всплыло из глубин памяти.
А, ну да.
Когда ты в Штрассенберге, ценно. Конечно, мне не грозит быть изгнанной за то, что вышла замуж за постороннего. Но все же, какая скука ждет меня впереди. Одни и те же одинаковые лица, один и тот же, застывший на века этикет. И даже шансов нет, чтоб возвыситься. Филипп не разведется: зачем ему? Теперь, когда Джесс заперта в психушке, он как бы свыше благословлен. Ее деньгами, налоговым классом и отсутствием Джесс…
Возможно, я выйду замуж за Фердинанда. Заставят ли меня рожать и как часто? Пока жива Лизель, нет. Но вряд ли Лизель протянет дольше Себастьяна. Дядя Мартин – наверняка, нет. А Ферди никогда не мог возразить отцу.
Я чуть поморщилась, вспомнив своих штрассенбергских кузин и мысленно возблагодарила Господа за то, что на треть Ландлайен. Женщины рода Штрассенберг слишком долго были расходным материалом. Их брали с прицелом на бесконечное рождение сыновей. Широкобедрых, чтобы не дохли в родах, как мухи и белокурых, чтобы сохранить «масть». В результате многовекового кровосмешения белокурость превратилась чуть ли не в альбинизм, а бедра на тонких ножках – в карикатуру.
Красота у нас больше по мужской части. Мужчины все высокие, крепкие и такие статные, что поневоле поверишь в истории с подменой младенцев. Девочками, скорей всего, просто не заморачивались. Не станут заморачиваться и мной. Какая разница, как ты выглядишь? Ты родилась, чтоб рожать и растить Мужчин.
– Верена? – сказал вдруг Ральф.
– Да? – откликнулась я.
Прямо в телефонную трубку, которую я бездумно продолжала прижимать к уху.
– Принеси чаю, – ехидно попросил Ральф.
Зачем нужна геометрия
Лежа в постели, тетя смотрит куда угодно, но не на нас. И очень громко молчит. Ральф поправился, как положено, проболев неделю. Хоть и слаб еще, но он встал и ходит. Тетя так просто не поправляется. Она лежит в кровати, гоняет меня, как горничную и все нудит, нудит.
– Что опять?
– Я проголодалась.
– Хочешь, я сварю тебе супу? – спрашиваю я. – Свежего?
– Ты моей смерти хочешь, правда?! – восклицает она. – Не хочу я твоего супу! Сколько можно твердить? Я хочу нормальной еды. Это вам не подходит нормальная человеческая еда. А мне, очень даже подходит. Но кому это интересно? Вы оба думаете исключительно о себе! Почему ты ни разу не приготовила для меня шницель?
– Я… я не умею, – говорю я, ощущая себя преступницей.
Филипп такого не ел…
– Ты просто не хочешь! Если бы шницель захотел Ральф, ты научилась бы!.. О, за что вы оба так мучаете меня?!
Тетя расплакалась, укрывшись с головой одеялом. И не отвечала ни на какие вопросы. Только раз и заговорила, когда Ральф хотел заказать ей шницель из какого-нибудь гастхауза.
– Ни в коем случае не из «Вайнинга»! – сварливо проворчала она из-под одеяла. – Из «Адлера».
– Но это аж в…
Тетя расплакалась еще громче.
Выругавшись латынью, Ральф ушел искать номер «Адлера». Невзирая на то, что за тем шницелем нужно было ехать минут пятнадцать, а он едва сам оправился.
Пока я забирала коробки с заказом, – деливери в маленьких деревнях нет, – Ральф напоролся на прихожанку. Неудивительно, это ведь любимый гастхауз тети. С чего бы остальным здесь не заседать? Я вышла как раз в тот миг, когда фрау Мюллер, мать Антона, заметила порше Ральфа и постучалась в окно.
– Добрый день, падре! Как вы себя чувствуете?
– Вашими молитвами, – смиренно ответил Ральф, неохотно приоткрыв окно.
Фрау Мюллер была еще молода. Для тетки из церковного комитета. Красива. Но возраст уже подбирался к ней. Ставил метины у краешка глаз, оставлял отеки на подбородке. Хотя, в глубине души, я подозревала, что отеки оставил не возраст, а привычка баловаться наливками на заседаниях церковного комитета.
Она была старше, чем Ральф и я немного приревновала, вспомнив то его, полубредовое откровение по поводу взрослых женщин. Потом я подумала, что фрау Мюллер вряд ли согласится на «ласки» брючным ремнем под носом у муженька-адвоката. И успокоилась.
– Как здоровье Агаты? – спросила фрау Мюллер, катая гласные и еще больше выпятила грудь.
– Ей лучше, – заверил Ральф. – Она уже отказалась есть здоровую пищу.
Фрау Мюллер расхохоталась. В воздухе висело, что Ральф обязан добавить: «Зайдите как-нибудь, ее навестить!», но Антон оббежал машину и распахнул мне дверцу. Ему было явно стыдно за мать и неудобно перед сенсеем.
Я медлила. Он мне всегда нравился, но со времен расставания, он сильно вырос, возмужал и окреп… Подбородок и скулы, уже по-взрослому жесткие. И он так вкусно, одуряюще пах, что я на миг забыла о Ральфе и его матери.
– Ты такой красивый, ты знаешь?
Антон всем телом дрогнул и покраснел. Его тонкие красивые ушки вспыхнули, как фонари над борделем.
– Как твои успехи в школе, Верена? – переключилась мать.
Родители отличников очень любят рассказывать об успехах своих детей. Неважно, кому. И еще больше, расспрашивать об успехах тех, кто никак не может ими похвастаться. Я снова бросила взгляд на Антона.
– Я все еще знаю, как до нее добраться, – сказала я.
– Я слышала, у тебя проблемы с учебой.
– У меня проблемы с геометричкой.
– Антон очень здорово разбирается в геометрии, – продолжила фрау Мюллер. – Он мог бы тебе помочь. По старой памяти… Ему будет совсем не трудно.
Я призадумалась. Это был дар небес.
– Прекрати, мама, – буркнул Антон. – Зачем ей, вообще, нужна геометрия? Она богата. Даже если Верена начнет заниматься по двадцать пять часов в день, училка ее все равно завалит…
Мама не прекратила.
– Кодлевски – жуткая женщина, я не спорю. Но если бы Верена лучше знала ее предмет, она не смогла бы к тебе придраться. Что скажете, Ральф?
Ральф зыркнул на Антона, потом спросил меня:
– А что у вас, собственно, не так?
– Все так.
– Неправда, Верена! Если бы она так поступила с моей Региной, я бы это так не спустила! Когда Агата поправится…
– Не спустила – чего? – спросил Ральф.
Достаточно создать прецедент
Я – чистый гуманитарий.
У меня проблемы с пониманием точных наук. Физичка с химичкой ставят мне тройки, – из уважения к сану Ральфа и его прекрасным глазам. Геометричка не ходит в церковь. Она протестантка и хочет, чтобы я учила ее предмет, или ходила на демонстрации по поводу всякой социальной херни, которая входит в моду каждые две недели.
«Фрайдэйс фор фьютюр»? Идем. Права геев? Бежим вприпрыжку! «Черные жизни»? Выше плакаты, дети мои!
Мне это скучно и совершенно не нужно. Когда я выйду замуж за Фердинанда, который может статься, прославится как скрипач, мне абсолютно не нужны следы политической деятельности. Мода выходит из моды. Что еще вчера было безобидным, теперь расизм. То, что считалось шизофренией – сегодня повод для гордости.
Увы, после эпизода с Мариной, геометричка взялась за меня всерьез. До поры до времени меня прикрывала тетя, но сейчас тетя была больна. И в школу приехал Ральф, которого раздраконила фрау Мюллер.
– Ваша сестра не справляется, – сообщила геометричка, глядя на Ральфа так грозно, словно это была его и только его вина. – Я буду вынуждена обратиться в комитет по образованию… Возможно, Верене будет лучше в особой школе, святой отец?
– Мой сан причисляется по рангу к особой школе?.. Вы как-то одинаково это выделили голосом.
Ральф был, в мирском и выглядел моложе и динамичнее. Сидел, развалившись на стуле, с грацией школьного плохиша, которому все прощается за успехи в спортивных соревнованиях и интересом рассматривал Кодлевски.
На нее, правда, стоило посмотреть: оранжевые брюки, красная шаль, яркая, как солнце футболка и зеленые сникерсы. Волосы она красила в цвет сирени и носила розовое колечко в носу. Сколько ей было лет, я не знала. Учителя казались мне одинаково застывшими во времени существами.
– Послушайте, молодой человек! – внушительно начала она.
– «Пресвятой отец», – перебил Ральф кротко и сложил руки перед собой.
– Я не католичка, – слегка опешила женщина.
– А я не школьник, но я же не обращаюсь к вам «дочь моя»! – его голос устремился под потолок и опустился, как кнут.
У Кодлевски открылся рот. Ральф чуть ли не выстрелил ей в глаза озорной мальчишеской улыбкой. Геометричка опешила, уже не зная, как с ним себя держать.
– Ну, вот что!.. – начала она таким тоном, что даже я поняла: game over.
– Сядьте, – приказал Ральф.
Тем особым тоном, каким отец обращался к Грете.
– Сядьте и выслушайте меня. Я слышал, вы проводите много времени, занимаясь общественной работой. Слышал, вы вынуждаете детей участвовать в демонстрациях, отрывая их от занятий. Слышал, что успеваемость ваших учеников, растет по мере их вовлеченности в вашу собственную борьбу. Я также слышал, что вы позволяли себе обсуждать успеваемость, внешность, интеллектуальный коэффициент и даже натуральность груди Верены. Это правда?
Геометричка застыла с открытым ртом.
– Я слышал, вы велели моей сестре выйти к доске и попрыгать перед всем классом. А когда она отказалась, приказали ей выйти из класса без сумки и ждать за дверью до окончания урока.
Я чуть смутилась.
Так все и было, правда. Почти. Все уравнение решали, а я задумалась, как обычно, о мужиках, крутя пуговицу на блузке. Пуговица оторвалась и Руди Шеффер, который случайно посмотрел в мою сторону, уронил бутылку с водой. Смеха ради я чуть приподнялась над стулом и плюхнулась, чтобы дрогнули сиськи.
– Может быть, встанешь перед классом и покажешь свои сокровища сразу всем?! – спросила геометричка.
– А «по чаю» можно будет потом пройтись? – уточнила я, посмотревшая на днях красивейший фильм Верховена «Шоугерлз».
– Выйди вон и жди до конца урока! – озверев, велела Кодлевски. – Вещи оставь здесь!
Я демонстративно собрала вещи в сумку и забросила ее на плечо.
– Попробуйте, отберите.
Кодлевски покраснела, как красный мак.
– Я много раз писала вам. Просила повлиять на Верену! Она одевается подчеркнуто женственно. Она слишком ярко красится. Она постоянно сооружает какие-то прически. Мы в школе пытаемся прийти к гендерно-нейтральному воспитанию. Но Верена подчеркнуто игнорирует мои просьбы!
– А еще она ссыт сидя, – подтвердил Ральф.
– Что вы себе позволяете, – вскипела она.
– Вы лесбиянка, фрау Кодлевски?
– Э…
Ральф сделал успокаивающее движение рукой.
– Это был риторический вопрос, я знаю, что лесбиянка. Как знаю и то, что вы с партнершей очень любите бывать в неких клубах, практикующих бдсм и фемдом… Что ваша девушка, ваша бывшая ученица… Нет, нет. Не отвечайте: я не спрашиваю ответ. Я делюсь с вами информацией… Мои адвокаты считают, что если я подам на вас в суд, то по итогам, вы никогда больше не будете работать с детьми. Даже в исправительных учреждениях. Мои адвокаты считают, что в свете вашей ориентации, ваши действия могут быть истолкованы, как сексуальные домогательства к несовершеннолетней. Как ее учительница, вы можете сесть в тюрьму. На срок от трех месяцев до пяти лет.
Она молчала, уставившись на него. Ральф тоже молчал и ждал.
Класс был пуст; только Небо смотрело на нас из огромных окон. Смотрело и одобряло. Небо любит, когда праведники терзают еретиков.
– Вам не удастся! – прошептала она. – Вы ничего не докажете.
И Ральф рассмеялся.
– Да бросьте, фрау! В наше время достаточно создать прецендент.
– Хотите выставить себя дураком? Пожалуйста! У меня очень много видных друзей, в том числе, среди политиков.
Он рассмеялся.
– Вы сами прекрасно знаете, как в нашей с вами работе важно одно: РЕПУТАЦИЯ. Она создается годами и рушится в один миг. Да, я не смогу добыть показания для суда. Такие клубы не выдают своих членов, не делают фотографий и никого не сдают… Но я могу подать в суд за сексуальное унижение моей сестры перед классом. И раскрутить это так, что вы никогда уже не посмеете показаться кому-либо на глаза. Я уничтожу не вас, вашу репутацию. Поверьте мне, я уже общался с гомосексуальными педофилами.
Я никогда еще не видела Ральфа таким красивым, как в этот миг. Таким восхитительным, я находила его лишь в детстве. Он не просто послушал, как Филипп и все забыл. Он в самом деле что-то предпринимал. Копал информацию, проводил расследование.
– Ваши друзья? Вы бы слышали… черт, если б я только мог нарушить тайну исповеди. Хоть на столечко! – он поднес к лицу руку, держа указательный палец рядом с большим. – Ваши друзья отрекутся от вас быстрее, чем апостолы от Христа. И в глубине души, вы это тоже знаете. Я куда более выгодный друг, чем вы. И я спонсирую многие благотворительные кампании.
– Чего вы хотите? – спросила Кодлевски, окончательно стухнув.
– Оставьте в покое мою сестру, – ответил Ральф и поднялся. – Поставьте ей тройку и отвалите. Окей? Окей!
– Но я не имею права! Верена не сдаст экзамена…
– Ее подтянет Антон.
Мы вышли на улицу, держась за руки, словно в детстве. Ральф был задумчив и молча шагал вперед, я семенила на своих «шпильках», как балерина. Лишь у машины, пока он открывал дверь, я улучила момент, чтоб сказать:
– Спасибо!
Ральф сморщил нос:
– Забей, Цукерпу…
– Отец Ральф Дитрих? – спросил мужской голос сзади.
– Да? – мы обернулись одновременно.
Из полицейской машины, которую мы только что обошли, вышли двое. Мужчина и женщина.
– Вам известна женщина по имени Стелла Халль?
– Да, – сказал Ральф медленно.
– Очень хорошо, – обронила женщина. – Вы обвиняетесь в изнасиловании.
II Себастьян.
