- Колокольный звон движется по улице Ангелов. Этот давящий звук всё равно что дождь по жестяной крыше! Грязные цветы, грязные и сладкие, вот как колокола звучат в моём подвале, как будто ты этого не знаешь!
Скотт убирает ногу с лопатки, не потому что надоело держать её на штыке, а с таким видом, будто нашёл ей, в смысле - ноге, другое применение (хотя бы на минутку). И такое ощущение, что действительно нашёл.
Остаться одной, прожив так долго в паре, странно и необычно. Задай ей такой вопрос при жизни Скотта, она бы ответила, что два года – достаточный срок, чтобы с этим свыкнуться, но на собственном опыте выяснила, что это не так. Время, похоже, ничего не делало, разве что притупило острую кромку горя, и теперь она рвала, а не резала. Потому что уже ничего не было «по-прежнему». Ни снаружи, ни внутри, ни для нее. Лежа в кровати, где раньше спали двое, Лизи думала, что человек острее всего чувствует себя одиноким, когда просыпается и обнаруживает, что в доме никого нет. Из тех, кто способен дышать, – только ты да мыши в стенах.
Один удрал на север, другой на юг умчал, а тот назойливого рта на миг не закрывал.
- Лизи?
- Что?
- Одно яйцо или два?
- Два. Пожалуй.
- Глазунью или болтушку?
- Глазунью.
- Мы поженимся?
Скотт прошептал в ответ, что не знает, могут ли безумцы что-либо делать по какой-то причине. Сделать что-то ради чего-то - это героический акт, акт воли, а у безумцев с волей не очень.
Самое эфемерное, что есть в окружающем её мире - скажем, песни, лунный свет, поцелуи, - задерживаются в памяти дольше, чем что-либо другое. Они могли казаться нелепицами, но отказались уйти в забвение. И это было хорошо.
Мужья слишком часто становились той дверью чёрного хода, через которую секреты утекали в окружающий мир.
Двадцать четыре часа назад она боялась, что Анди никогда больше не заговорит, а теперь сидит рядом и полностью игнорирует её слова. Но разве не так устроен этот мир?
Она иногда задаётся вопросом, а может, у каждого в голове есть такой занавес, за которым находится "не думать об этом" зона.