Kitabı oku: «Глиняные буквы, плывущие яблоки», sayfa 2
5
Мертвое дерево обсыхало от дождя. По веткам проносился теплый ветер, слизывая остатки капель.
Золото уже успел вылить весь дождь из ведер и тазов в колодец и снова сидел на своей наблюдательной ветке.
Хотя всё уже кончилось. Люди неторопливым фаршем выползали из дома, покачивая тюбетейками. Лица у них были грустными и скользкими от пота.
Старый Учитель шел, всё так же опираясь на палку и Футболиста.
Агрономовский племянник болтался рядом. Клетка с совой была подарена новому учителю. Как символ мудрости и как средство от крыс, «которые грызут книги без всякого уважения». Ради вручения этого подарка он, старик, оказывается, и приходил «на это высокое собрание».
Вообще, топнув сапогом и пообещав всем большую адскую сковородку, Старый Учитель немного остыл и под конец даже рассказал один забавный случай из жизни Лермонтова. Но всем было тоскливо, даже Футболисту, который всё интересное проикал во дворе, щипая себя, по рецепту тетки со стороны отца, за локти. Локти болели, а икота не прошла.
Вышел новый учитель: шел к Председателю. Сова пока осталась у Сабира, и младший братишка Золота уже играл с ней, пугая ее пальцами.
Поравнявшись около дерева со Старым Учителем, остановился.
– Как тебя зовут? – спросил старик, тоже остановившись.
– Ариф.
– У меня был друг Ариф, – медленно сказал Учитель. – В молодости. Но ты на него не похож. Ты слышал, что я им сказал?
Старческий лоб, сморщившись, стал похож на изъеденный крысами учебник.
– С ними нельзя быть женщиной, нельзя быть слабым. Как только они разнюхают твою слабость, они начнут откусывать от тебя по кусочку… По ма-аленькому кусочку в день… Ты не заметишь, как однажды утром проснешься в их липком желудке. Никакой Чернышевский, год рождения 1828-й, год смерти 1889-й, тебя оттуда не вытащит. И от них не спасет. Они такие люди. Воды нет, света почти нет, газа тоже… Одна радость у них осталась – страх. Страх заставляет забыть беды. Страх примиряет их с этим акулой, с нашим Председателем. Сейчас они влюблены в тебя, надеясь, что ты откроешь им какие-то особые способы страха. И отдадут тебе своих детей, чтобы ты обучил их страху…
Старик закашлялся. Ветер подхватывал его кашель и швырял, как грецкие орехи, на подсыхавшую землю.
Пока длился кашель, Ариф – да, именно так звали нового учителя – смотрел на остатки уходившей толпы. Потом на Футболиста с агрономовским племянником; они гоняли неподалеку что-то ржавое и громкое. Вот Золото смуглой птицей спрыгнул со своей ветки и влился в игру вратарем…
Потом снова посмотрел на Старого Учителя, который уже растратил свой кашель, только губы кривились. И сказал:
– А мне показалось, Учитель, что они – святые.
– А? – переспросил старик. – Кто святые? Они – святые? Почему?
Последний вопрос он буквально выкрикнул; футболисты замерли.
Ариф молчал.
Старик рассмеялся. Звук его смеха походил на кашель:
– Ты, оказывается, Ариф-жон, шутник большой, юмор любишь! Святые… Подожди, нанюхаешься их святости! Полный нос у тебя их святости будет. Ха-кха… Э, голова! Чему сейчас в столице учат… Позор! А я ему еще подарки бегаю-приношу, сову от сердца оторвал… Чтобы назад ее мне принес… слышишь? через неделю, раньше тебя видеть не захочу. Пусть тебе твои «святые» каких-нибудь воробьев дарят…
Смех окончательно стал кашлем; казалось, старик сейчас начнет разваливаться на сухие куски.
– Шухрат… Азиз…
Футболисты бросились к старику; он оперся на одного из них, а по второму на ходу принялся фехтовать палкой:
– Повторяй… повторяй за мной… Славная осень! Здоровый, ядрёный… воздух усталые! силы бодрит! Лед неокрепший… кхе-кхе… лежит!
– Бодрит! ай, лежит! Ай, не надо! Ай, силы усталые! А-а… – выкрикивал агрономовский племянник, увертываясь от палки.
– Правда, учитель, Азизка смешно кричит? – к Арифу подошел Золото. Он уже почти не боялся нового человека и даже хотел его потрогать.
– Что? – спросил Ариф.
– Азизка агрономовский, смешной у него крик, он некоторые буквы говорить не умеет, язык вверх ногами растет. Раньше вообще еле-еле говорил, даже отец его не понимал. А потом его к Учителю отвели, Азизку, теперь он и кричать, как человек, научился, и разговаривать немного… Спасибо Учителю, он из всего села человека сделал.
– Около леса… как в мягкой постели… – стонал вдали Азизка. – Ой, не бейте, опять два дня сидеть не получится… выспаться можно, покой и просто-о-ор… А-а…
– И Учитель – святой, – тихо сказал Ариф.
Посмотрел на Золото:
– Расскажи, как пройти к Председателю.
– Товарищ учитель, не стоит беспокоиться! – прозвучал мужской хор.
Ариф обернулся.
Рядом с забором стояли мы.
Образованные люди этой местности, сливки сельского общества. Три мужские фигуры, одна из которых, первая слева, была моей. А еще Муса и Иван Никитич.
– Мы вас проводим, – сказал Муса. – А по дороге будем наслаждаться беседой. Я вам расскажу разные факты о своих детях.
– У него нет детей, – пояснил я, и мы засмеялись.
6
Учитель проявил себя молчаливым человеком. Хотя, конечно, мужчине и не идет языком в разные стороны размахивать.
Но беседы, которая накормила бы наш мозг новыми идеями, не получилось. Говорили всё время мы, а учитель только соглашался и свою точку зрения скрывал.
Выяснилось, кстати, что он не слышал о детях, полученных с помощью науки. Он, кажется, и насчет производства обычных детей не очень-то был подготовлен.
Ему двадцать четыре года.
Муса заскучал и остаток пути рассматривал глину под ногами, в которой уже не было никаких следов дождя. Скоро глина вернется в свое родное сухое состояние и станет пылью.
Мой краткий доклад о призраках яблоневых деревьев, не буду хвастаться, всё-таки учителя больше заинтересовал. Я и пару фактиков привел. Что, возможно, это не деревья, а просто такие лучи. Или энергия. Потому что энергия в последнее время большое значение получила. И что если изобрести такой термометр, который можно будет в эти призраки быстро вставить, когда они со своими ветвями придут, то наука обогатится. Можно будет попросить Нобелевскую премию, на нее провести в село воду, а около сельсовета посадить розы.
С этим даже Иван Никитич выразил согласие: Нобелевская селу бы не повредила. А то, куда ни плюнь, никакого прогресса и кучки мусора. Хотя, если даже и пришлют эту премию, то Председатель сразу ее к себе в карман положит и скажет, что она у него там всю жизнь валялась.
Не любит Иван Никитич Председателя; тот к нему тоже без всякой любви относится.
А я, наоборот, Ивана Никитича всегда уважал. Потому что он уважаемый человек, а уважаемого человека нельзя не уважать. Особенно если он твое уважение ценить умеет, и еще бывший ударник труда. То есть он, наверное, и сейчас ударник, если под прежним углом зрения посмотреть. Только кто на него сейчас так смотреть будет? Председатель смотреть не будет, первым отвернется или вид сделает, что навоз на своих калошах разглядывает.
В общем, много я могу хорошего рассказать о друге Иване Никитиче, но надо и про учителя не забывать. Всё-таки главный герой у нас он, а Иван Никитич просто проходит вокруг него красной нитью.
Поговорив о призраках, вернулись к нашим сельским мозолям. Тут мне снова пришлось взять слово и рассказать о селе и его процессах. В этом я, правда, замахнулся на хлеб Председателя, ему ведь тоже захочется удивить учителя какой-нибудь необычной цифрой. Поэтому я больше на историю напирал, тем более что о нас вообще можно целый учебник написать.
Чтобы сразу всё стало ясно, скажу, что мы происходим от Александра Македонского и его воинов. То, что они здесь побывали, помнят все. Конечно, никаких надписей об этом не сохранилась, ни на заборах, ни на других местах. Греки народ культурный; на заборе, хоть им сто рублей пообещай, не напишут. Потом, сколько на заборах ни пиши, греческого здесь до сих пор никто не знает. Они тут на местных красавицах женились, а для этого даже тоненького русско-узбекского разговорника вполне хватает.
В общем, историки из центра всё нам научно объяснили. Как у древних греков происходило оплодотворение покоренных народов и какое прогрессивное значение это для всех имело.
А то, что мы от Александра, так это еще наши деды рассказывали. И просто в зеркало или даже лужу можно посмотреть: глаза у нас светлые и зубы как у их статуй.
Кстати, одну статую здесь недалеко раскопали, лет двадцать назад. Но нам даже пощупать ее не дали, сразу увезли изучать в Москву. Мы все ждали, ждали, когда они там статую в покое оставят, нам вернут, чтобы мы наконец могли почувствовать, от кого происходим. Даже место ей в сельсовете освободили. Потом, когда Москва нашей столицей быть расхотела, решили мы эту статую хотя бы за вагон бахчи выменять, тогда еще вода была, и пожертвовать арбузами возможность имелась. Но наши ходоки нигде в Москве эту статую не нашли, хотя приметы мы им сообщили точные, размер груди и горловины на листочке написали…
Тут я прервался, потому что мы уже дошли до сельсовета.
Иван Никитич сказал, что вовнутрь не зайдет, потому что – чего он там не видел? Мы с Мусой, наоборот, имели дела к Председателю и хотели, пристроившись к новому учителю, их решить.
7
Нам повезло – Председатель оказался на месте.
Сельсовет, он же Правление, он же Музей А. Македонского, – одноэтажное здание с надписью «Добро пожаловать» на двух языках, причем транспарант с русской надписью висит вверх ногами. Получилось это нечаянно и провисело так дней десять, пока кто-то не обратил внимания и не выступил с рационализаторским предложением повесить русское «Добро пожаловать» как положено, ногами вниз. Председатель, как обычно, сказал, что разберется. Еще двадцать дней он разбирался, потом сказал, что отношения с Россией сейчас неопределенные, поэтому пусть пока висит, как повесили. А на предложение некоторых «вообще снять это приветствие» Председатель сощурился и ответил, что, поскольку отношения с Россией сейчас неопределенные, пусть висит.
Впрочем, учитель не обратил на пожелание добро пожаловать никакого внимания. Кажется, какая-то невеселая мысль, как случайно проглоченная косточка, застряла в нем.
– Стоять!
У нас даже рты от удивления раскрылись.
Ноги, как колеса тормозящей машины, сделали пару бессмысленных шагов и остановились.
– Стоять, кому сказал!
У входа в сельсовет сидел наш Участковый с канцелярской книгой и неизвестной большой собакой.
Собака, в отличие от Участкового, улыбалась и показывала язык.
Рядом стояла какая-то конструкция, подпертая табуреткой и партой, чтобы не упасть. Если присмотреться, это был выломанный откуда-то дверной косяк. Можно было даже прочесть накорябанное на нем нелитературное слово.
На подпиравшей косяк табуретке сидела жена Участкового, дородная, с синими от усьмы4 бровями. Она тоже улыбалась. Перед ней красовалась другая табуреточка, на которой лежали сигареты, несколько помятых конфет, насвай5 и другие продажные вещи.
Мы с Мусой переглянулись. Ничего такого здесь еще неделю назад не замечалось.
Участковый, прогуливаясь подозрительным взглядом по нашим лицам, сказал:
– Документы – мне, драгоценности и всё, что звенит, – ей!
И ткнул своим откормленным пальцем в сторону супруги.
Муса, который вообще среди нас самый непримиримый борец, возмутился:
– Искандер-акя, это что такое? Какие документы? Ты, что ли, с моим двоюродным братом со стороны отца в одном классе не учился, тройки вместе с ним не получал? Меня не знаешь, что ли? Какие я драгоценности должен твоей супруге отдавать?
– Тихо стой! – перебил его Искандер-Участковый. – А то сейчас собаке на тебя доложу, она тебе рот откусит.
Собака завиляла хвостом. Искандер вытер пот:
– Не нужны моей жене твои паршивые драгоценности… Инструкция такая! Сдашь государству – через пять минут оно их тебе в личные руки вернет. И другие изделия: ключ-млюч, протез-велосипед… Террористов ждем, понимаешь?
– Каких террористов?
– Обыкновенных. Телевизор глазами смотреть надо. В телевизоре – всё сказано.
– Искандер-акя, ты же умный человек, знаешь, что у нас давно света нет: какой телевизор без света работать согласится?
– Откуда я знаю, я что тебе – телемастер, что ли? Может, террористы вам телевизор на батарейке подарили, сейчас техника на всё способна… Говорю: инструкция.
– Искандер-акя, может, кто эту инструкцию писал, с моим братом не учился и к дяде моему, у которого на войне ногу оторвало, гостить не ходил. Но ты же учился и ходил, и меня знаешь, и его вот тоже…
И Муса показал на меня.
– А этот молодой человек – кто? – Участковый наконец проявил давно скопившееся любопытство в отношении учителя.
– Он – наш новый учитель! – крикнули мы с Мусой. – Не слышал разве?
Собака разлеглась у ног Участкового.
Хорошо, инструкция есть инструкция.
Мы мрачно ковырялись в карманах, вытаскивая какой-то металлический мусор, проволоку, гайку… Весь этот позор складывался в миску, которую держала жена Участкового. Бедному Мусе даже пришлось снять металлическое изделие в виде ремня, отчего брюки сразу поехали вниз.
Голые ноги Мусы, конечно, на конкурс красоты не отправишь.
– Ханифа-опá! – крикнул Муса, чуть не плача. – Вы бы отвернулись, как женщина!
– Я теперь Безопасность-опа, – сказала супруга Участкового. – А твои ноги я сто раз видела, когда ты на них в детстве из нашего огорода убегал.
Ремень, свернувшись позорным червяком, лег в миску.
Наконец Участковый записал все наши фамилии и стал пропускать по одному через дверной косяк.
Учитель, который до этого находился в своих мыслях, неожиданно спросил Участкового, показывая на косяк:
– Извините, акя. Этот… прибор. Вы его уже проверяли, хорошо работает? Я просто хотел сказать, я в столице один раз проходил через это, но оно другое немного было.
– Так то – в столице! – сказала Ханифа-Безопасность. – В столице, когда я один раз была, я такие вещи повидала… Под землей, как принцесса, ездила; в театре прохладительный напиток пила!
– Да, у нас тут не столица, – согласился Участковый. – В столице, наверное, и террористы нормальные, и всё как положено. Хорошо еще, что-то похожее вместо этого прибора нашли, а то бы начальство мне голову отрезало и на моих же глазах из нее бешбармак приготовило.
Ханифа повернулась к мужу и, прикрыв рот рукой, зашептала:
– Вы им, Искандер-акя, расскажите, куда Председатель со своей мафией настоящий прибор и собаку настоящую подевал, а нам вот эту дворняжку необразованную подкинул, корми ее, и пьет как ненормальная, полколодца уже у нас своей наглой пастью выпила… А Председатель и его мафия нам говорят: «Нечего импортную технику на наших террористов расходовать, обойдутся!» Муж согласился, думал, Председатель, если прибор и собаку хорошо продаст, как честный человек поделится, нам ведь сына женить надо, все знают. А Председатель: я, говорит, прибор дома проверил, он некачественный, моя внучка сквозь него спокойно взрывчатку пронесла; а у него такая внучка, товарищ учитель, – вы бы ее видели… Короче, сидим здесь почти забесплатно, стыд такой, – если настоящие террористы придут, не знаю, как им в глаза смотреть. Да еще эту собаку откармливай – а она только нашу воду пьет и карман разоряет… Может, купите чего-нибудь – конфеты есть, ручка?
Покупателей среди нас не оказалось.
Стали проходить через дверной косяк, который Участковый, несмотря ни на что, уважительно называл «рамкой», а Муса в отместку за свои падающие штаны обозвал «стеной Искандера».
Правда, когда проходил Муса, всё было в порядке, а мне не повезло.
Только стал проходить – Ханифа вытащила откуда-то велосипедный звонок и стала трезвонить. И такой еще звон злобный, будто скворца за ногу дергают.
– Вот! – обрадовался Участковый. – Иди обратно.
– Не понимаю… – говорю. – Я весь свой металлолом в миску сдал.
– Значит, что-то от государства утаил, посмотри еще, – советует Участковый, и супруга тоже кивает.
Пощупал я себя – никакого металла.
– А может, ты проглотил чего-нибудь? Металл из живота тоже звенеть может.
– Да, тогда операцию придется делать, – сочувствует Ханифа. – У моей сестренки один раз значок «Олимпиада-80» из живота достали…
От этих разговоров я совсем расстроился. Топчусь около рамки, и еще оскорбительное слово, которое на ней нацарапано, в глаза лезет.
– Не расстраивайся, акя, – говорит Ханифа. – Может, всё-таки чего-нибудь купишь?
Уф, так бы сразу и сказала… Купил я у нее жвачку, дети давно по жвачке скучали.
Стал проходить – опять тридцать три несчастья. Косяк этот, или как его, – упал.
Хорошо еще меня не придавил. Кто бы тогда дальше все наши дела на бумагу записывал? Муса бы точно не стал, у него получилось бы только: «Дети, дети, мои дети».
В общем, рамка валяется, собака лает, у Ханифы табуретка с товаром пострадала; «Террорист!» – кричит.
Пришлось нам задержаться, помочь им рамку поднять-установить. Столько времени из-за этого терроризма потеряли…
8
Странно, что Председатель не вышел посмотреть на этот шум. Он ко всем людям и звукам с подозрением относится, думает, наверное, что сейчас на него нападут или жалобу напишут.
Мы шли по коридору.
Хотя наш сельсовет был еще и музеем, ничего в нем выставлено не было. Только пара стеклянных витрин из бывшего сельмага, сохранявших вечный запах маргарина. И еще в одной витрине лежала фотография Председателя, под которой было написано: «День сегодняшний».
Тут же стояла пустая тумбочка для греческой статуи с надписью: «Предок».
Этой тумбочкой музей и заканчивается.
Около двери в кабинет Председателя дежурили два брата, погодки.
Один сидел на диване и пытался завязать пальцы на ноге в узелок.
Другой, изогнувшись, подсматривал в замочную скважину и говорил шепотом, чтобы его не слышали по ту сторону двери:
– Акя, я уже долго стою, теперь ваша очередь.
Но второй не спешил расстаться со своими пальцами и делал вид, что не слышит.
Честно сказать, я этот обычай, который Председатель утвердил, не приветствую: ребят около кабинета ставить, специально чтобы в дверь подглядывали. Поглядывать, не подглядывать – это добровольное дело, нельзя к этому принуждать, всё удовольствие теряется.
Председатель по-другому решил. Он в молодые годы сам за предыдущим председателем подглядывал, часами мог около двери как заколдованный стоять, в знак уважения. С той стороны двери это знали, делали вид, что ничего не замечают, и даже в веселом настроении могли подойти к двери и пустить в замочную щель ветры.
Потом Председатель стал Председателем и решил внести в этот процесс формализм и бюрократию. Повелел нарисовать график дежурства сельской молодежи около этой самой скважины, «График передачи опыта». Самое обидное, что молодым людям запрещалось сообщать о подсмотренном опыте даже самым близким родственникам. От этого юноши желтели, а у одного даже произошло краткое психическое расстройство; правда, через месяц он снова стоял на своем посту.
Братья наконец нас заметили.
Тот, что был на диване, перестал изучать свои пальцы; второй с радостным облегчением оторвался от двери, хотя не сразу смог разогнуться.
Поздоровались.
– Один? – спросил Муса, показывая на дверь.
– С Агрономом сидят…
Парень осекся, сообразив, что выдает государственные секреты.
Я осторожно постучал.
Кабинет ответил хриплым: «Да!»
9
Председатель сидел за своим обычным столом и играл с Агрономом в нарды.
При виде нас швырнул кубики.
– Та-ак. Шесть-пять! – сказал он, поднимаясь из-за стола.
Я смотрел, как он приближается, соображая, как бы описать этого необычного человека. Мы за эти двадцать лет к нему, к его животу, ногам, ушам, так привыкли, что, наверно, описания не получится.
Например, какое можно получить понятие о Председателе из факта, что у него есть живот? Живот всегда председателю нужен, а во-вторых, сам по себе живот – это просто орган, тем более скрытый рубашкой или пиджаком. Важно не это, а то, как ты свой живот носишь, как ты им себе светлый путь в жизни прокладываешь.
Нет, невозможно описать Председателя.
Интересно было бы заглянуть в голову учителя, как он, пришелец, можно сказать, почти из космоса, видит сейчас Председателя. Как у него сейчас в каждом зрачке по маленькому Председателю отпечаталось, с маленькой тюбетейкой, с маленькой богатырской рукой, которую он для рукопожатия протягивает… Как из глаз учителя Председатель попадает учителю в череп и как там, всё такой же маленький, пахнущий водкой (початая бутылка на столе поблескивает), деловитый Председатель умещается на какой-нибудь извилине. И как эта извилина начинает думать: «Председатель… с точки зрения науки… это такое существо в галстуке…»
После долгого ощупывающего рукопожатия с учителем Председатель почему-то начал его с нами знакомить.
Мы хотели сказать, что уже познакомились, но Председатель сразу намекнул, что это было, так сказать, недействительное, а возможно, и незаконное знакомство. А сейчас он нас познакомит, как положено, сейчас каждому характеристику даст. Чтобы учителя не вводили в заблуждение разные умные слова, которыми некоторые наловчились размахивать и хотят, чтобы им за это золотую статую ставили и воду вне очереди давали.
У нас с Мусой сразу как будто кислое яблоко во рту появилось. Есть у Председателя манера – над человеком подшучивать, разные про него несуществующие истории десятилетней давности вспоминать. Учитель как человек новый, можно сказать – с иголочки, – может и поверить.
Председатель снова уселся за стол; сидит, характеристики дает. Даст – и на Агронома смотрит: «Правильно я говорю?» Тот как соловей смеется, надеется, что председательские шутки сегодня только нас обрызгают, а Агроном беленьким останется.
Тут он, конечно, просчитался. Наговорив про нас с Мусой, что мы регулярно государство обманываем, и если бы не Председатель с его сердцем, уже давно бы в тюрьму уехали, Председатель сказал:
– А вот это – наш Агроном… Хороший специалист, пять лет обещает придумать такое растение, которое без воды расти умеет. Опыты проводит на своем участке, всю сельскую воду туда тратит, растения пока не видно.
Агроном принялся разглядывать желтевшие перед ним нарды и мысленно проклинать себя, что, выпив, потерял над собой контроль и стал Председателя обыгрывать. Полностью выигрывать он никогда не осмеливался, даже пьяным.
– А советы какие дает! – продолжал Председатель. – Часами слушать можно, даже водки не надо, потом всё равно голова болеть будет. Отправили мы его один раз в столицу, там агрономы иногда собираются, за государственный счет чай пьют, плов едят, городскую девушку за ногу трогают. Вернулся он оттуда и говорит: в столице сейчас пальмы популярны и елку везде сажают. Насчет, говорит, елки не знаю, дерево неместное; ему, чтобы хорошо расти, Россия нужна и Кремлевская стена, а с пальмой попробовать можно. По количеству солнца мы давно всю республику обогнали; давайте, говорит, поле пальмами засеем, потом в столицу продадим…
В глазах Агронома засеребрилась слеза; Председатель, довольный достигнутым результатом, подвел итог:
– Так что, в отличие от тех, кто просто любит умными словами побренчать, Агроном наш – человек уважаемый. И воду себе на участок обеспечил, и о пальмах думать успевает… И государственные разговоры с ним вести приятно. За это мы его и держим и водку иногда даем. Правда?
– Правда! – крикнул Агроном так радостно, что джигит, подглядывавший за дверью, подскочил и ойкнул.
За окном запахло сумерками. Набрав полный рот песка, запел сверчок.
Председатель собирал всех около водки. Учитель отказался, и Председатель, вопреки своим обычаям, не заставлял; а вот нам пришлось принять участие.
Водка показалась мне колючей, и вообще боюсь, что с алкоголем, особенно когда он по кишкам до мозгов доберется, рассказывать будет тяжелее. А Муса, когда много выпьет, плакать начинает, час плакать на спор может, никто его в селе не переплачет.
По волшебной палочке Председателя появились лепешка, курт6 и дыня. Агроном резал и ломал всё это, а Председатель весело пытал учителя, кто у него отец-мать, откуда они родом, кто бабушки и дедушки, и дядя, откуда они родом; наверно, какую-то таблицу родственников на учителя хотел составить. Учитель скромно отчитывался по всем своим кровным связям, но мысли у него опять куда-то улетели, и он говорил, как робот.
Только один раз спросил Председателя:
– Акя, а как ваш отец?
Лицо у Председателя сразу на свежий асфальт стало похоже; мы быстро переглянулись, а у Мусы чуть водка изо рта не выскочила.
– Та-ак, – сказал Председатель, заметив наше немое кино. – Что значит «ваш отец»? Мой отец, что ли? Спасибо. В другой мир ушел… Эй, что вы тут глазами друг другу азбуку Морзе передаете – думаете, не вижу? Что вы ему наболтали, а?
Мы, конечно, учителю ничего не рассказывали. Просто образованный человек, наверное, сам что-то своими мозгами почувствовал.
– Образованный – это хорошо, – сказал Председатель таким голосом, что стало ясно: образованный – это плохо.
Все замолчали. Только чтобы смягчить ситуацию, я поднял чашку за Председателя и его успехи в жизни. Водка уже не была такой колючей и вошла в живот аккуратно, как лимонад.
Потом я сказал, наверное, очень громко:
– Председатель, там во дворе Иван Никитич, бывший ударник труда, на скамейке сидит. Может, я его схожу-позову? Всё-таки уважаемый человек, чтó он там просто так пылится… И когда водку видит – анекдот рассказывает, всем сразу приятно…
– Нет, – отвечал Председатель, брызгая дыней. – Слышать о нем не хочу. На всю жизнь он мне настроение испортил! Сколько я ему добра делал! Даже дома мне говорили: не делай ему столько добра, меньше делай… Знаешь, Абдулла, что я им ответил? «Буду делать». А что я за это «буду делать» от него взамен получил? Критические замечания. Ты мне честно, как на бывшем партсобрании, скажи: разве это – добро? Если ты вместо хлеба своей семье критические замечания приносить будешь, это – добро? Нет, он сам себя обидел!
Когда Председатель выпьет, в нем целый театр просыпается. Стоит, руками машет, и такой огонь из глаз, что сейчас нос начнет обугливаться.
Для истины скажу, что никакого добра он Ивану Никитичу не делал. Но такое у Председателя творческое мышление. Если не пакостит человеку, не отнимает у него ничего – значит, добро делает.
А вот насчет критики – тут я согласен. Неприятно взрослому мужчине, когда на него с критикой лезут. Это как будто, извините, с тебя штаны снимают и школьной указкой в разные щекотливые места тыкают. А вокруг – цыканье языков, ха-ха и барабаны позора.
Вот… Слышали? В голове шум начинается… Раскаянье, раскаянье! Больше водку в рот не впущу, а то такое сейчас расскажу… Язык свой надо под контролем держать, как ядерное оружие.
Под влиянием водки у меня в груди распускались черные цветы… Джинны, то есть инстинкты, превратили мои кровеносные сосуды в духовые инструменты и выдували из них траурные слизистые звуки…
Я вдруг увидел кабинет как бы чужими, надетыми по ошибке глазами.
Он стал большим, как площадь. Доска с нардами взлетела и огромной деревянной бабочкой стала биться в окно.
Хуже всего, что оттуда, из окна, невзирая на задвижку, стали заходить люди, и на губах у них шевелилась песня.
Сердце так и ошпарило страхом.
Они шли, как императорские пингвины из старинной телепередачи моего детства.
Я знаю, кто они. Они – это я; вместе мы – люди листопада.
Листопад этот обрушился на нас в то первое лето без воды. Всё, что росло, вдруг стало желтым, ветви плодовых культур сделались похожими на сборище старых газет.
В день летнего солнцестояния мы наблюдали листопад.
Женщины собирали листья и читали молитву. Они просили, чтобы листья воскресли из мертвых. Одна женщина укололась о тело мертвой пчелы. Над пчелой тоже прочитали молитву.
За ними по горячей пыли шли дети, прося дать им воды. Одна добрая женщина, у которой в груди было молоко, стала поить им детей. Они лезли к ее груди, чужие дети, они искусали своей жадностью ей всю грудь, женщина упала на сухие листья и стала отгонять всех ногой. У нее начался жар, она крикнула: «Пейте то, чем вы мочитесь!» Потом заплакала и сказала: «Нет, не пейте это».
А Председатель с Агрономом заперлись в сельсовете. О том, что они живы, мы узнавали только по звуку падающих из окна пустых бутылок.
Не в силах вынести этот позор, мы, мужчины, ушли из села. Мы ушли в мир, чтобы принести из него воду. Остались старики и мальчики без усов. Мы боялись, что они умрут и обмыть будет нечем.
Когда через два дня мы вернулись, оказалось, что кто-то приходил в село и всех напоил. Старики подтвердили. Один сказал: «Это были граждане ада, и вода, которую они нам принесли, была водой ада». Кто-то спросил: «Разве в аду есть вода?» – «Есть, – подтвердили старики. – Это вода, от которой еще больше хочешь пить, и если выпьешь ее много, умрешь от жажды».
Они больше не приходили. Мы называли их «люди листопада». Иногда мы называли так себя. Зло превращалось в добро, и обратно, не меняя своей химической формулы. Как игра в нарды: белые и черные кости меняются местами. Любимое развлечение Председателя.
