Kitabı oku: «Новое эпохальное путешествие пана Броучека, на этот раз в XV столетие», sayfa 4

IV

Какое-то время лежал пан Броучек на тумбе в полубессознательном состоянии. В голове его роились мысли одна другой невероятнее. Эти здоровенные мужики у ворот и их оружие, особенно цепы – знакомые как музейные экспонаты страшные цепы гуситов – внушили ему дикую идею, что, может, человек с фонарем был все-таки прав и он (пан Броучек) стал внезапно современником Жижки. Причудливая эта мысль находила мощную опору в непонятных воротах с башней, в зубчатой крепостной стене, старинном покрое одежды и невразумительном языке предполагаемого безумца, в отсутствии газового освещения и странном облике улиц, в цепи и колоде и в полной нетронутости драгоценных вещей и живописных полотен в старом королевском доме.

Он изо всех сил сопротивлялся чудовищному предположению. Ему припомнилась легенда о молодом монахе, проспавшем в лесу целых сто лет; белоголовым старцем возвращается он в обитель, где его никто не признает; это сказка, но все же она во сто крат ближе к реальности, чем очутиться в столетии, давным-давно минувшем. Это уж чистая бессмыслица. Не может время остановиться, тем более не может течь назад. И даже если бы время в самом деле отступило на несколько столетий, он в нем никак не мог бы оказаться, ибо появился на свет несколько веков спустя. У пана Броучека просто голова кружилась от всей этой чепухи.

Потом ему пришло на ум, что, может, он по дороге от Вюрфеля уснул где-нибудь на тумбе и ему снится необычайно яркий сон. Подземный ход, клад – ах, и клад короля Вацлава! – человек с фонарем и все прочее было лишь причудливым, пестрым сновидением, от которого он теперь пробудился. Но и это толкование долго не продержалось.

Ночная тьма начала понемногу отступать под натиском летнего рассвета. Густая черная завеса превратилась в легкую серебристую вуаль, сквозь которую проглядывали уже не только верхние контуры, но и все основные черты окружающих предметов. И вуаль эта с каждым мгновением становилась прозрачней, сползая с домов все ниже и ниже.

Но то, что открылось пану Броучеку из-под этой дымки, преисполнило его ужасом и отчаянием. Тот, кто прочел описание его путешествия на Луну, помнит, должно быть, то место повествования, где я пишу, что с паном домовладельцем по дороге из кабачка домой случались приступы зрительных галлюцинаций, когда пражские улицы представали перед ним в причудливом смещении и искажении. Все было перекошено, искривлено, то невероятно вытянуто, то укорочено, иной раз удвоено. Но это было при обманчивом свете месяца и уличных фонарей.

Теперь же он видел подобную картину при трезвом свете дня.

Он видел дома разнообразных размеров и внешнего облика, некоторые даже наполовину деревянные, с громоздкими то очень широкими, то невиданно остроконечными крышами, со множеством различных выступов, арочек, галерей каменных и деревянных, открытых и крытых переходов, кое-где перекинутых высоко от дома к дому, как воздушные мостики; окна самой различной величины и формы, то, как правило, очень маленькие, иные узким щелочкам подобные, а вместо стекол по большей части затянутые пленками или бычьим пузырем; там и сям виднелись железные решетки, чудно переплетенные и всячески изукрашенные, вместо входных дверей – закругленные или островерхие калитки или решетчатые воротца, на стенах домов множество тесаных украшений и фигурок, пестрая роспись, и повсюду торчали из домов железные палки, на которых покачивались то железная перчатка, то чудная шляпа, а то и деревянная прялка или иной какой знак ремесла или же здоровенные железные и деревянные груши, звезды и другие знаки, названия домов обозначающие, – все это, вместе взятое, являло собой картину столь пеструю, разнообразную и удивительную, что пан домовладелец чувствовал себя как в видении Иржика.

Теперь уж у него не оставалось сомнений в том, что с ним снова приключилось нечто необыкновенное – как и в тот раз, когда он случайно зашел, идя с Градчан, на Луну. Но он все еще сопротивлялся предположению, что он забрел в какое-то там прошлое, откатившись назад без малого на пять столетий. Эта мысль была слишком абсурдна.

Однако он невольно прикинул и эту невозможную ситуацию и сказал себе, что если это действительно стародавняя Прага, то он должен уметь в ней разобраться, поскольку хотя бы площади и главные улицы занимали то же положение, что и теперь.

Пан Броучек осмотрелся внимательно. Он стоял возле маленького углового дома у входа в кривой переулок. Невольно взглянул он на стенку домика, а затем и на дом напротив, ища взглядом название улицы, но, конечно, надписи и в помине не было.

Тогда он повернулся к переулку спиной и посмотрел во все стороны. Слева от переулка находилась небольшая площадь, и здесь, одна к одной, стояли двумя длинными рядами какие-то будки, в которых пан домовладелец по различным вывешенным знакам узнал мясные лавки.

«Если бы я находился в Старом городе, – сказал он себе, – то это могла бы быть Мясная улица; тогда направо мы имели бы Штупартскую, а эта улочка сзади, за моей спиной, была бы Тынская улица – нет, все это чепуха!» Но он все-таки взглянул направо, к предполагаемой Штупартской, ища церковь Св. Якуба. И в самом деле, в той стороне высился какой-то храм, но фасад его был совсем иной.

По сем безрезультатном осмотре наш герой на минуту задумался, что делать. Наконец он решился пойти на авось улочкой, которую согласно своей гипотезе назвал Тынской. Нужно оглядеться в незнакомом городе: может, что-нибудь и прояснится.

И он пошел по кривому переулку. На правой стороне его внимание сразу же привлек дом с большими, целиком обитыми железом дверьми; за ним по той же стороне шел еще дворик в глубине между другими затиснутыми домами, а дальше… Пан Броучек ахнул: на фасаде следующего дома было вытесано большое тележное колесо, покрашенное красной краской. Поистине поразительное совпадение!

Дело в том, что пан домовладелец очень хорошо знал Тынскую улицу, потому что там жил один его должник, которого он неисчислимое количество раз осчастливливал своим посещением. И всякий раз, проходя по Тынской улице, он замечал дом, называемый «У красного колеса», знак которого очень наглядно был на нем изображен.

– Удивительно, просто удивительно, – бормотал он про себя. – Как если бы это в самом деле была Тынская улица. И повороты ее тоже совпадают… Правда, дома все выглядят иначе – но за пятьсот лет многое могло измениться… Ой, опять мне лезет в голову этот бред!

Но, несмотря на то что пан Броучек отверг эту глупую мысль, он с волнением сердца приближался к концу улочки: увидит ли он там Тынский храм?

Вот улочка кончилась, и… да, величественный Тынский храм действительно возвышался перед ним! Он узнал его, не колеблясь ни минуты, хотя костел сиял своими украшениями и новизной, как будто стены его были только что возведены. Невольно перевел пан домовладелец взгляд в другую сторону, и снова… да, над сводчатым входом дома был вытесан большой позолоченный перстень, а рядом высились запертые ворота могучего строения, которое хоть и выглядело несколько иначе, чем нынешний Тынский двор, однако явно не могло быть ничем иным.

Пан Броучек пощупал свой лоб. Голова его кружилась. Дом «У колеса», дом «У перстня», Тынский храм – и если сейчас он этой дорогой выйдет на Староместскую площадь…

Его качало, когда он шел по переулку, ведущему вдоль храма. Боковой портал подтверждал тождественность строения с Тынским храмом, хотя был совершенно новый, словно только что вытесанный, без малейшего ущерба или изъяна в богатом обрамлении из тончайших орнаментов и фигур, будто выпиленных из сахара умелой рукой резчика. Направо он увидел ту же узкую улочку, что ведет к Козихе и к Долгой улице. Он прошел на той же стороне дом с неизвестной эмблемой: большой семицветной радугой, а за ним… О боже!

За ним открылась Староместская площадь, и если бы у него были хоть малейшие сомнения, то этот такой знакомый дом, стоящий на углу Тынского переулка, с большим белым колоколом убедил бы его наверняка.

Сам по себе вид Староместской площади еще мог бы возбудить сомнения. Дома, стоящие на ней, выглядели так же несуразно, как и те, что он видел до сих пор; пожалуй, они были еще более перегружены эркерами, портиками, башенками, пестрой росписью и разнообразными украшениями; посредине не стоял знакомый марианский столп (какие ставят в честь избавления от чумы), но зато на северной стороне площади подымались какие-то строительные леса, а в них большой кол с приделанным к нему железным кругом и свисавшим с него пестрым разодранным штандартом; обе башни Тынского храма хотя и смотрели на площадь, возвышаясь над загораживающими их домами, но выглядели скорее как два могучих столпа, потому что у них отсутствовали верхние части и не было крыши. Но на другой стороне площади поднималась башня ратуши – хотя и с немного иным окончанием – уже в полном своем великолепии и часовня с эркерами. Ратуша имела, разумеется, совсем иной вид, и вместо отсутствующей новой части с галереей до самого переулочка стояли еще четыре дома – из них один, известный ныне под названием Креновский; под ратушей и под этими соседними домами тянулись аркады, в которых виднелись будки и подвальчики каких-то лавок. Но в главных чертах положение, размеры, размещение и соотношение улиц, стекающихся к площади, так полно и точно соответствовали картине нынешней Староместской площади, что, с учетом всех предшествующих наблюдений, пан Броучек не мог дольше сомневаться.

Подавленный, он опустился на каменное сиденье, стоявшее за колонной аркады углового дома перед Тынским храмом, напротив дома «У белого колокола». Возможно, он не без умысла приютился в этом укромном месте, ибо, хотя только-только забрезжила ранняя июльская заря, на площади уже появились первые, но не редкие прохожие в живописных средневековых одеждах, а перед ратушей стояла толпа вооруженных людей, произведшая на пана Броучека впечатление ничуть не лучшее, чем ночная стража у ворот.

– Так, значит, все-таки… – соображал несчастный пан Броучек, – все-таки, значит… невозможно – и все-таки. Когда я об этом думаю, мне кажется, у меня лопнет голова. Но что видят мои глаза, что я могу потрогать руками, тому я все-таки должен верить! Вот так, вдруг переметнулся я назад на пару-другую столетий. Я смотрю на дома, которых, собственно, давным-давно уж нет или по крайней мере нет в таком виде; я сижу на скамье, о которой точно знаю, что от нее на этом месте не осталось и следа; я нахожусь среди людей, которые давно уже обратились в прах, но которые тем не менее, живые и здоровые, проходят мимо меня в своих давно истлевших и рассыпавшихся одеждах. А я сам, если сейчас действительно идет тысяча четыреста двадцатый год, не могу быть жив, потому что только через четыреста с лишним лет рожусь – и в то же время я чувствую, что я жив, я знаю совершенно твердо, что вчера, двенадцатого июля 1888 года, я сидел в трактире у Вюрфеля! Такая свистопляска совсем может свести человека с ума! А… а может, я и вправду сумасшедший? Может, я живу и все время жил во времена Жижки, и у меня самого такая же «идея фикс», в которой я недавно обвинил того человека с фонарем, только наоборот: у меня навязчивая идея, будто я живу на пять столетий вперед. И мой дом был бредом, моя экономка бред, и Вюрфель – бред, все, все – лишь порождение моего больного мозга, фантазия, от которой я сейчас пробуждаюсь… Но все это опять чистейшая чепуха! Ведь вот на мне сюртук от Нерада – вот же этикетка, а Нерад никак не гусит; вот в кармане у меня трамвайный билет – а трамвай у нас в Праге ездит только, то есть начал ездить, тьфу ты, будет ездить – ах, чтоб тебя!..

Пан Броучек в яростном отчаянии бил себя кулаками в лоб, судорожно хохотал и вел себя действительно как безумец.

И нечему дивиться: у автора самого кружится голова от этого переплетения времен, и дух его с тоской ожидает последующих глав, где ему придется исполнять танец среди мечей прошлого и настоящего, в котором он стяжает лишь кровавые шрамы. О, будьте тогда милосердны, господа, вы, считающие чешского писателя жалким негодяем, выставленным у позорного столба, в которого каждый может кидать усмешки и грязь на потеху публике, что лишь позлорадствует: так ему и надо – зачем пишет!

V

– Что зде дееши? Кой еси? – раздался резкий окрик над ухом пребывающего в отчаянии пана домовладельца.

Броучек поднял глаза и невольно встал. Он увидел перед собою высокого статного мужчину с красивым, в окладистой бороде лицом, одетого поистине живописно. На нем была шапка странной формы, длинный синий плащ на алой подкладке, на груди распахнутый, так что под ним был виден плотно облегающий тело черный полукафтан с вышитой на груди алой чашей, ниже на нем было надето что-то, напоминающее короткую, до колен, юбку, – белое, внизу отороченное узкой полоской черного меха. По бедрам шел серебряный кованый пояс с кошелем, привешенным с правой, и длинным мечом – с левой стороны, и, наконец, узкие зеленые штаны и красные башмаки с острыми носами.

– Прошу вас, скажите мне, сейчас у нас в самом деле тысяча четыреста двадцатый год? – вместо ответа спросил пан домовладелец.

– Самозря, – подтвердил мужчина, удивленно взглянув направо и налево. – Но кого ты, кроме мне, вопрошавши, будучи туто со мною сам-друг?

Тут пана Броучека осенило, почему и человек с фонарем при его обращении оглядывался по сторонам: эти дремучие древние чехи не имели ни малейшего представления о вежливом обращении на «вы». В том, что он действительно находился среди древних чехов, сомнений больше не было.

(Надеюсь, я уже достаточно ослепил своим древним языком профанов и всласть подразнил знатоков, и потому читатели извинят меня, если я прочие речи своих средневековых героев перескажу на простом современном нам языке, лишь кое-где слегка приправленном смачным старинным словцом или оборотом.)

– А скажите… скажи мне еще, – спрашивал дальше несчастный пан Броучек, – ты правда то, чем кажешься, ты не бред?

– Бред? Не пойму, что у тебя на уме. Я Ян, именуемый Домшик, а еще называют меня Янек от Колокола – это по дому моему, на коем видишь ты вытесанное изображение колокола.

Пан Броучек подумал, что домовладельцу мало пристало одеваться по-рыцарски и носить на боку такой здоровенный вертел, но утешением для него было, что он по крайней мере встретил порядочного человека, коллегу, а не какого-то там задрипанного квартиранта.

Зато средневековый домовладелец разглядывал пана Броучека с явным недоверием.

– Но кто же ты? – продолжал он резко. – Наверняка чужеземец… а может, и… – Глаза Домшика грозно блеснули.

– Э, никакой я не чужеземец! – обиделся пан Броучек. – Я чех, и пражанин к тому же.

– Лжешь. Ты и говоришь-то по-чешски так, что срам слушать, а твое мерзкое портище не надел бы ни один честной пражанин.

Пан Броучек скрепя сердце проглотил обиду – подумать только, мужчина в пестром карнавальном одеянии, которого постыдился бы любой образованный человек девятнадцатого столетия, смеет столь презрительно отзываться о его солидном современном костюме. Но он понял, что прежде всего нужно отвести от себя подозрения древнечешского коллеги, который, пожалуй, считает его шпионом. Что сказать? Если сказать правду о том, откуда он пришел, тот увидит в его словах лишь неумную шутку или речи безумца и сразу отправит его в сумасшедший дом, а пан Броучек слышал о средневековых «желтых домах» ужасные вещи. Наконец ему пришло на ум более или менее правдоподобное объяснение.

– Понимаете – понимаешь, дружище, – начал он неуверенно, – я давно не был в Чехии – мотался по свету…

– Видно, давненько ты покинул родные края?

– Давненько, – плел дальше пан Броучек. – Я тогда… был совсем мальчиком…

– А как это случилось?

– Как? Как? Хм-хм, ну как это случается: комедианты – бродячие комедианты украли меня и увезли.

Пан домовладелец аж побагровел, произнося слова этой унизительной лжи, к которой ему пришлось прибегнуть за неимением лучшего выбора.

– Бродяги, говоришь, тебя увезли? И ты все был в иных землях? А пошто приходишь ныне? – продолжал допытываться Янек от Колокола.

– Пошто, пошто? Ну, знаешь, небось взгрустнулось на старости лет. Как это в старой пословице? Всюду хорошо, а дома лучше.

– А правду говоришь? – вскричал Домшик, глядя ему пристально в глаза. – Ты истинный чех? Не лазутник из войска Зикмундова?

Вместо ответа пан Броучек торжественно поднял три пальца к небесам. В этих двух вещах он мог поклясться с чистой совестью.

Древний чех был, по-видимому, удовлетворен и спросил его уже любезнее:

– Тебя как зовут?

– Матей Броучек.

– Бурчок? Это что, прозвище такое, что дали тебе бродяги? Ты не знаешь ли, как звался твой отец и кем он был?

С горестью вынужден был пан Броучек отречься от своего отца и оставить на своем почтенном имени клеймо комедиантского прозвища, чтобы Янеку не пришло на ум искать его родню, из чего могли бы произойти новые осложнения.

– И ты только сейчас вошел в город? – снова стал допытываться Домшик.

– Да, собственно, вчера…

– Верно, поздно вечером? Потому что при свете дня ты не прошел бы в этой одежде через ворота. Ты пришел небось через Конские или Свиные?

Пан домовладелец взглянул исподлобья на спрашивающего, уж не хочет ли тот его оскорбить, но Янек от Колокола вполне серьезно пояснил, что и те и другие ворота менее всего охраняются, поскольку с южной стороны нет неприятеля.

Броучек с благодарностью подумал о наших нынешних комиссиях по переименованию улиц, но тут же заволновался, осознав слова Домшика насчет неприятеля.

– Как так – на южной стороне нет неприятеля? – сказал он. – Боже ты мой, значит, Прага осаждена?

– Да как же это? Возможно ли, что ты не ведаешь об огромном войске крестоносцев, собранном из всех племен и народов света, с коим Зикмунд уже две недели стоит перед Прагой на северной стороне, от пражского Града до самых Голешовиц?¹²

Только теперь понял пан Броучек обвинение в шпионаже и тяжко вздохнул в душе, сказав себе так: «Вот! Только этого еще и не хватало! Мало того что леший занес меня в стародавнюю Прагу, так сие должно было случиться именно в такой момент, когда ее обложил проклятущий Зикмунд! Теперь ко всему прочему прибавится обстрел из тяжелых пушек, а насчет пищи хорошо, если разживешься куском конины, не то придется довольствоваться чем-нибудь и похуже!»

Домшик между тем продолжал свое объяснение:

– Мы хоть и не запираем ворот, однако стережем их усердно и в городе примечаем всех подозрительных, которых люди, специально на то поставленные, строго допрашивают и вон из города выдворяют. От них бы ты при свете дня не ушел. Ты где стоишь?

– Нигде. Всю ночь бродил по улицам.

– И не повстречал рихтаря с коншелами?¹³

– Какого рихтаря? С какими коншелами?

– Да что ходят с девками…

Янек от Колокола сказал, собственно, «с древками», но пану Броучеку, не искушенному в старинном произношении, послышалось «с девками», из чего возникло маленькое недоразумение, которое разрешилось, лишь когда Домшик повторил отчетливо сомнительное слово, чем и развеял высоконравственное негодование пана Броучека.

– С древками посеребренными, знаком их власти. Чтоб тебе было ведомо: у нас издавна действует закон: после того как под вечер пробьет колокол на ратуше, никто не смеет ходить по улицам без огня, если не хочет быть взят под стражу и подвергнут наказанию рихтарем или его помощником, который в ночное время обходит со своими бирючами город. Ежели потребно, идут с ним также несколько коншелов или еще кто из магистрата. И ныне исправно ходят они ночным дозором, хотя, кроме них, несут службу двенадцать гейтманов: восемь выборных от нас, пражан, а четверо – от таборитов и окрестных жителей; гейтманы те заправляют делами воинскими и прежде всего пекутся об охране ворот и стен города. Просто чудо, как ты сумел попасть в город в таком подозрительном наряде да еще целую ночь по улицам пробродил, не столкнувшись с ночной стражей.

Теперь пан Броучек понял, почему ночной прохожий нес фонарь и почему не замедлил извлечь оружие: наверняка он заподозрил в пане домовладельце, идущем без огня, преступные намерения.

«Да, веселенькая жизнь в этой старой Праге! – подумал наш герой. – Только одним глазком заглянул я сюда, а уже начинаю сожалеть о каждом слове, сказанном против наших городских властей. О, золотая Прага девятнадцатого столетия! Как представлю, что мне приходилось бы всякий раз, идя к «Петуху» или на Градчаны, таскаться с фонарем и потом каждому объяснять, освещая свою фигуру, откуда я иду и когда ворочусь домой! А ежели б я его где-нибудь потерял, то проснулся бы в каталажке. И хороши были бы оживленные улицы по ночам, когда б в них роились и перемигивались эдакие светлячки и болотные огни!»

– А пошто ты не стал постоем в какой-нибудь корчме? Деньги есть у тебя? – спросил древнечешский мещанин.

Броучек не сразу нашелся, что ответить. Вопрос напомнил ему о новых трудностях. В его кошельке было немного денег, но употребить их здесь можно, пожалуй, с тем же успехом, как и на Луне. Нет сомнения, что гуситы не пожелают понимать ни по-немецки, ни по-венгерски. А тут он еще вспомнил о недавно обнаруженном кладе. Ах, боже ты мой, в безумном беге от ворот он совсем не примечал улиц, и кто знает, найдет ли он снова дверцу с птичками в безбожной путанице и пестроте старинных домов? И даже если найдет, кто знает, сумеет ли он в другой раз пробиться к кладу, который, наверное, вовсе не оставлен и не забыт, а принадлежит или, может, еще живому королю Вацлаву, или другому средневековому богачу, укрывшему его там в эти бурные гуситские времена. И наконец, какой прок ему от богатства в осажденном городе, откуда он будет счастлив просто унести ноги? Ах, с радостью пожертвовал бы он всеми этими сокровищами, лишь бы из дикого средневековья попасть обратно в благоустроенную, культурную Прагу наших дней! Клад короля Вацлава был только чудным сном, сверкнувшим ему на миг лишь для того, чтоб еще горестнее было пробуждение.

Подлинное страдание дрожало в голосе пана домовладельца, когда он наконец ответил:

– Есть у меня кое-какая малость, но эти деньги тут никто не примет. Я нищий, совершенный нищий.

– Так вот причина твоего отчаяния, кое ты изливал перед моими окнами? – с состраданием молвил Домшик. – Утешься, друже. Все пойдет на лад. А пока будь моим гостем.

Но вдруг он остановился, словно вспомнил что-то важное, и голос его опять зазвучал строже:

– Но послушай, Матей, ты подобой?

– Подобой? – повторил пан Броучек удивленно, не понимая смысла вопроса.

– Ты приобщаешься обоими видами? – пояснил Янек от Колокола.

– Обоими видами? – снова повторил пан домовладелец и потер себе лоб; он не понимал ничего.

– Ты что, не разумеешь? – воскликнул Домшик уже нетерпеливо. – Я вопрошаю тебя, комкáешь ли ты такоже и вино?

– Ах, вот оно что! – с улыбкой облегчения вздохнул пан Броучек, полагая, что наконец-то понял и что вопрос Янека как-то связан с гостеприимством, им ранее предложенным. Про себя же подумал, что древний способ выражения донельзя витиеват: сколько потребовалось экивоков для того, чтобы просто узнать, пьет ли он вино. А вслух ответствовал весело:

– Само собой разумеется, что я подобой. Подобой – ха-ха! – отличная штука! Ну как не вкушать вина, приятель; но сказать по правде, хорошее пиво я ставлю еще выше.

Домшик попятился почти в испуге и предостерегающе вытянул руку:

– Остановись, кощунственный язык! Хочешь насмешки строить над святой верой нашей? – Но он тут же опомнился и продолжал спокойнее: – Верно, ты говорил, что с малых лет пребывал в чужих краях; может, того ради не ведаешь о правде божьей, магистром Яном Гусом, Иеронимом, Якоубеком из Стршибра и другими учителями нам возвещенной. Но ты наверняка слышал, что оба святых мученика наших жестоко казнены в Констанце папой, епископами и прочими князьями антихриста.

– Об этом я и правда что-то слышал и читал. Но почему, собственно, сожгли Гуса, не знаю толком. Что-то они там не поделили с господами патерами. Вискочил как-то заметил, что Гус-де был вероотступник…

– Гус – вероотступник? – вскрикнул громовым голосом Домшик, дико засверкав глазами и ухватившись за рукоять своего меча. – Это Гус-то, который нам проповедал истинное слово божие, который хотел очистить церковь от греха, и заблуждения, и от изобретений человеческого лукавства и возвратить ей исконную чистоту первых апостолов, Гус, который клеймил гордыню, алчность и безнравственность дурных священников, пока их злобная мстительность не добилась его осуждения и казни на вечный позор земле нашей и имени нашему, – так это Гуса называешь ты вероотступником, богохульник презренный?

При этом он наступал на Броучека, скрипя зубами и дергая рукоять меча, так что тот, дрожа всем телом, боязливо отступал и бормотал, заикаясь:

– Так это же не я говорю, что Гус вероотступник, это как-то раз Вискочил за пивом сказал, ввязавшись в спор с Клапзубой, которого мы шутя иногда называем гуситом… А Вискочил портной, он работает в семинарии, так что, само собой, должен быть клерикалом, если кормится от сутан. А я – я ничего не имею против Гуса; я «У петуха» всегда сижу под его портретом.

Хотя Домшик понял лишь отчасти это объяснение, все же его гнев был укрощен. Он снял руку с меча и быстро спросил:

– Так ты желаешь отказаться от заблуждений папистов и стать приверженцем учения Гуса?

Это был щекотливый вопрос. Пан Броучек в растерянности молчал, почесывая за ухом.

«Хорошенькая история! – говорил он себе. – Отродясь я в религию не вдавался, вот и попал впросак. Стать гуситом – благодарю покорно. Таким гуситом, о котором как-то в шутку говорил в своей речи в ратуше доктор Ригер, – охотником до архиерейского носа, румяного и с сочной капусткой, – таким я согласен быть от всей души, хотя бы до дня святого Мартина. Но чтобы я, это самое… какие-то шутки с верой – против господ патеров да еще, может, с железным цепом в гвоздиках, – ни-ни, покорнейше благодарю. Я, собственно, даже не знаю, какая у этих людей была религия… Слышал только, что с иноверцами они особенно не церемонились». И мороз пробежал у него по коже, когда он вспомнил кое-какие случаи, о которых ранее слышал или читал.

Тем временем Янек от Колокола бросал нетерпеливые взгляды на пребывающего в нерешительности Броучека и, не дождавшись ответа, продолжал голосом, опять ставшим неприветливым:

– Сдается мне, ты не спешишь склонить сердце свое к чистой вере нашей и предпочитаешь коснеть в заблуждениях. Коль так, то покинь скорее город, потому что католики нам в Праге не нужны. Я сам выведу тебя за ворота, ибо легко может случиться, что один живым ты отсюда не выберешься. Впрочем, и по ту сторону ворот радости тебе будет мало. Столкнешься с немецкими крестоносцами – жестоко поплатишься, ибо они без милосердия сжигают каждого чеха, попадающего к ним в руки, не спрашивая, гусит он или католик.

Такая перспектива произвела на Броучека должное впечатление.

– Но я же не говорю, – произнес пан домовладелец в смертной тоске, – что я против вашей веры. Я также думаю, что Гуса нельзя было вот так, сразу сжигать, и вообще вся эта инквизиция – безобразие.

– И ты согласен стать подобоем? Ты согласен вкушать тело и кровь Господа нашего в виде хлеба и вина, как это установил Христос на Тайной вечере и как это делали апостолы и первые христиане?

– Почему бы мне не делать то, что делали апостолы? Греха в том быть не может.

Это софистическое оправдание не очень успокоило душу пана Броучека, но про себя он добавил:

«До причастия еще далеко!»

Янек от Колокола был вполне доволен таким ответом. Недоверие исчезло с его лица, взор приветливо засиял, и правая рука дружески протянулась к пану Броучеку.

– Ну, Матей, приветствую тебя как дорогого гостя! Ты наш человек и вместе с нами будешь защищать свободу нашей веры. Войди со мною в дом мой; позднее я изложу тебе подробно учение наших магистров… Ты, наверное, хочешь спать, проблуждав целую ночь?

– Признáюсь, я действительно с удовольствием бы вздремнул часок-другой.

– Поспишь у меня. Идем!

Он повел пана Броучека к своему дому, который стоял, как уже было сказано, напротив, немного в глубине, образуя второй угол Тынской улицы и площади, и который стоит на том же месте по сей день, немножко перестроенный, но по-прежнему несущий свой старинный знак колокола.

Этажей в нем было не четыре, а только три, и крыша была высокая, сбегающая под тупым углом, как завершение башни – по-моему, она есть у Саделера на одном из изображений старой Праги.

Через сводчатые двери с каменными сиденьями по бокам они вошли в просторные, но мрачноватого вида сени, а оттуда по узкой каменной лестнице поднялись в другую прихожую, на втором этаже, где полы были выложены из кирпича и где стояло несколько громоздких кованых и расписных сундуков, грубо сколоченный шкаф и простой стол с лавками; во всех стенах были двери, ведущие в другие комнаты, – две из них были заперты толстыми болтами, прочие имели замки или щеколды.

– Вот мое зало, – проговорил древнечешский домовладелец.

Гость взглянул на него с усмешкой.

– Ты пошто смеешься? – спросил Домшик, чувствуя себя уязвленным. – Или этот покой кажется тебе мал и худ? Оно, конечно, я не могу иметь такое, как у вдовы Микулаша Настойте – вон напротив через площадь, в бывшем Крестовском доме, принадлежащем к домам в Праге самым дорогостоящим. Но мне этот покой вполне достаточен.

– И он очень мил, – принужденно похвалил гость. – Я улыбнулся только тому, что ты называешь его «зало».

– А что, разве подобные покои не так называются? А, понимаю. Ты, наверное, знаешь только иноземное слово – немецкое, «мазгауз». Конечно, лучше всего было бы говорить попросту – большие или верхние сени.

«Превосходно, – сказал себе пан Броучек, – эдак каждый батрак мог бы считать, что живет по-княжески! Мужицкие, кирпичом мощенные сени со старой крестьянской рухлядью они именуют залом! Хотел бы я знать, как же они называют тогда приличное помещение?»

– Моя жена и дочь еще не одеты, – сказал Янек. – Поэтому я провожу тебя сразу же в заднюю каморку, что служит у нас комнатой для гостей.

Через мазгауз он вывел гостя на деревянную галерею, из которой открывался вид во дворик. Гость удивился тому, что он выглядит совсем как деревенский. Там были различные стойла, хлевушки, загончики для птицы; на куче навоза нежились хряки; по мусору прохаживался статный паша-петух, окруженный многочисленным гаремом курочек; в сторонке распускал свое пышное опахало горделивый павлин, и его глазастые перья переливались всеми цветами радуги в раннем утреннем солнце.