Из школы Андрей вышел мрачный и с разбитой губой.
– Привет! Ого! Что за боевые действия происходили сегодня?
– Да так…
Евдокия тактично помолчала, потом спросила:
– Болит?
– Не очень. Только говорить мешает.
– Ты один пострадавший или есть ещё кто-то, – ещё раз попробовала выяснить ситуацию мама.
– Надеюсь, что Альке тоже неплохо досталось, я старался.
– За что же ты его так?
Парнишка заулыбался, видимо, вспомнив что-то хорошее в этой истории.
– Он к девчонкам приставал. Они его в игру не взяли, ну, он и стал вредничать.
Евдокия улыбнулась и молча обняла сына. Понимала, что надо бы похвалить, но она так и не научилась говорить хорошие слова. Впрочем, сын понимал её и без слов.
– Кстати, а Татьяна Игоревна вашу драку видела?
– Да, она нам потом долго читала лекцию о том, что все конфликты надо решать без драк.
Евдокия не стала с этим спорить.
Друзей у неё было много всегда. Выросшая на советских фильмах, Дуся ставила дружбу превыше всего. Ту самую, защищать которую нужно со шпагой в руке, за которую не жалко отдать жизнь и предательство которой не прощается. И именно такие отношения были ценны для неё, и именно их она выстраивала с людьми, которые её интересовали. Звание «мой друг» было знаком Дусиного уважения. Так она называла только Катю и Сашку. Они хором пели песни из фильмов «Три мушкетёра» и «Гардемарины» и обижались, если Дусю и Катю называли «подругами», утверждая, что пошлое слово «подруга» не отражает глубокого смысла, заложенного в слове «друг».
Не подпуская близко к себе почти никого, Евдокия тем не менее очень быстро сходилась с людьми и чуть ли не с первого знакомства оказывалась «своей в доску» в любой компании. Всегда жизнерадостная, остроумная, полная идей, она сразу оказывалась в центре внимания. Так было с самого детства, с Климовска. А после того как Дуся переехала к родителям, она оказалась одна, и только иногда, по выходным, она вместе с родителями приезжала к бабушке с дедушкой. Для Дуси такие выходные были отдушиной: она скорее спешила вернуться в свой оставленной мирок и скорее бежала к друзьям, по которым очень скучала.
Однажды выйдя во двор, она обнаружила такую картину. Мальчишка примерно её возраста прижимался спиной к забору и пытался загородиться кепкой от пятерых с крапивой в руках, которые окружили его кольцом. Дуся подбежала поближе и узнала Сашку, Сан Саныча. Враги же были ей незнакомы. На глазах у Сашки уже поблёскивали слёзы, а окружившие не столько задевали его крапивой, сколько дразнили и наслаждались его страхом. В чём дело, Дуся не знала, да и не стала дожидаться и выяснять.
– Вы чё, пятеро на одного? Это нечестно! – закричала она и бросилась к приятелю.
– А ты кто такая? – спросил один из нападавших, которые не слишком-то испугались девчонки с пустыми руками.
– Не твоё дело! – смело ответила Дуся. – А ну, отстаньте от него!
– Ещё чего скажешь?
Мальчишки заржали и ткнули крапивой в Сашку.
– Хватит! – со слезами в голосе закричал тот.
Но нападающих это только развеселило ещё больше. И тут Дуся почувствовала, как из-за их противного, трусливого смеха, из-за слёз Сашки в ней вдруг поднялась такая волна гнева, что даже голова закружилась. Не отдавая себе отчёта в том, что делает Дуся схватила валяющуюся неподалёку дубину, замахнулась и, ничего не соображая, пошла на обидчиков. Если бы они не отступили, она бы, наверное, опустила её на чью-нибудь голову. Но ребята, видно, почувствовали отчаянность девчонки, потому что заорали: «Ты дура, что ли?» – и кинулись врассыпную.
Дуся повернулась к Сашке. Голова ещё кружилась от гнева. Она молча кивнула ему, мол, всё нормально. А он и сам смотрел на неё с некоторой опаской, хотя слёзы уже высохли.
– Ну ты даёшь! – сказал он.
– За что они тебя?
– Да я их выдал. – В сердце у Дуси что-то нехорошо екнуло, она почувствовала, как внутри снова поднимается волна, теперь уже обиды и разочарования. – Они подожгли дом, развалившийся, за помойкой, помнишь? Ух, как полыхал! Все сбежались смотреть, стали кричать: «Кто так хулиганит?» А я знал, что это они, но ничего не сказал. А вечером родители стали это обсуждать, говорили, что огонь мог перекинуться на жилые дома. И спросили меня, не знаю ли я, кто это сделал, потому что хулиганов надо наказать, а то они ещё подожгут и будет настоящий пожар. Ну, я стал отнекиваться, что не знаю, но мама как-то почувствовала, что я вру (знаешь, она как-то всегда угадывает, её не обманешь) и подумала, что это я поджег. Ну, мне и пришлось всё рассказать. Хорошо хоть мама поверила, что я в этом не участвовал. Я, правда, испугался, что могут дома с людьми сгореть!
Сашка смотрел на Дусю, боясь, что она не поверит или будет презирать его за такой поступок. Дуся молчала.
– Дуняша, пойдём домой! Вам скоро уезжать! – закричал издалека дедушка.
– Иду!
Она повернулась к Сашке.
– Я не знаю, когда приеду в следующий раз. Я тебе письмо напишу.
– Адрес помнишь? – оживился Сашка.
– Помню.
– Мам, я ведь в субботу свободен?
– Вроде. А что?
– Меня приглашают на день рождения.
– Кто же?
Евдокии показалось, что сын на секунду запнулся.
– Юля.
– Юля… – задумалась мать. – Это такая маленькая, беленькая?
– Да, она ниже всех в классе.
– Кажется, припоминаю.
– Так можно?
– Думаю, да. Почему бы нет? Надо только подарок купить.
– Она плетёт из резинок браслеты и просто разные фигурки. Нужно купить набор с большим станком, – со знанием дела заявил приглашённый.
– Ну, хорошо.
Евдокия украдкой бросила взгляд на плетёный брелок на портфеле сына и осторожно спросила:
– Это её ты сегодня защищал?
– Да, её с Леной. А Алька привязался: «Я тоже буду с вами»! Конечно, его никто играть не берёт, потому что он играет нечестно!
Потом Андрей подумал и добавил:
– И шутки у него дурацкие!..
На Лёшу Малиевского Дуся обратила внимание сразу. Да и как не обратить? Бабий коллектив филфака утомил Дусю уже за первые два месяца. (Отчасти поэтому она и пришла в студию – в поисках новых лиц и новых интересов). А тут – журналист! Журналистика тоже интересовала её и даже была одним из вариантов, которые она рассматривала для поступления. Но практичность взяла верх: здраво оценивая свои силы, Дуся выбрала отделение перевода. Зачем рисковать и остаться вовсе не у дел?
Кроме того, Лёша учился на последнем курсе, а значит, был уже практически специалистом и даже имел (как она выяснила в разговоре) кое-какие карьерные зацепки, то есть знал, чего хочет от жизни (ну, хотя бы в общих чертах). Дусе всегда было интереснее с теми, кто старше её, потому что они, как правило, имели более широкий кругозор и лучше разбирались в жизни. Этим они вызывали её уважение и давали шанс почерпнуть из общения что-то, чего Дуся ещё не знала. Когда она появилась в литературной студии, то её лучшими друзьями стали Настасья, учившаяся на третьем курсе, и Ваня, которому предстояло защитить диплом.
Затем, Леша был красивым. Не в том смысле, в каком молодые люди нравятся девушкам, а в особом, Дусином. С детства у неё появилось увлечение: разглядывать незнакомых людей на улице, в магазине, в транспорте и гадать, какой у них характер, что происходит в их жизни. Не то чтобы Евдокия считала себя особенно проницательной, но порой ей казалось, что душа человека отражается на его лице. Например, сидит в автобусе бабулька, смотрит в окно, о чём-то задумалась, лицо всё в морщинках. Но морщинки у неё непростые: они, как лучики, расходятся вокруг глаз, такие добрые-добрые! А откуда они такие появились? От частых улыбок. И Дуся готова была ручаться, что эта женщина много и по-доброму улыбалась в своей жизни. Но встречались и бабульки с презрительно искривлёнными губами, и настолько прочно такая усмешка поселилась на губах, что две глубокие борозды-закорючки навсегда врезались в подбородок.
На последних смотреть было противно, а некоторые, напротив, притягивали взгляд, и Дуся, в прямом смысле, любовалась ими. Причём её параметры красоты не имели никакого отношения к общепринятым. Согласно её собственной статистике, практически все дети были красивыми, молодые юноши и девушки – довольно часто. Старушки попадались либо очень симпатичные, либо, напротив, отвратительные (как будто жизнь настолько крепко впечаталась в лицо, что её след невозможно уже было стереть). Зато неприятные лица чаще всего встречались у женщин среднего возраста и стариков.
Так вот, Лёшино лицо показалось Дусе интересным. На нём она прочла не то ум, не то способность к творчеству, не то некую цельность натуры, а ещё… скуку и снисходительность ко всему происходящему. И последнее её задело. Отчасти из-за того, что Дуся и сама понимала: студия не предел её мечтаний, но в этом коллективе было то настоящее, что манило, притягивало к себе. И в конфликте между формой (статусом студии) и её содержанием Дуся выбирала второе.
А ещё Дуся обнаружила, что этот по-деловому серьёзный журналист, с некоторым превосходством поглядывающий на филфаковских поэтов, тоже может сделаться предметом насмешек. Представившаяся картина весьма понравилась Дусе, в том числе и потому, что согрела её задетое самолюбие, и вообще она показалась ей довольно забавной, так что впоследствии она не раз устраивала себе подобное развлечение, не сильно заботясь о мнении того, кто предоставлял ей эту забаву.
– Андрюш, тебе сегодня нужно будет сделать все уроки, потому что в воскресенье мы идём в гости к бабушке.
– Здорово! А можно я сам схожу погулять с Зевсом?
Зевсом Виктория Олеговна назвала щенка, который вырос в добрейшего огромного лабрадора.
– Можно. Или все вместе сходим. Хочешь?
– В парк?
– Ну, если всем вместе, то можно и в парк.
– А дедушка приедет?
– Нет, в этот раз нет.
– Жалко.
Родители заслужили глубочайшее уважение Евдокии за то, что смогли сохранить дружеские отношения после развода и даже собирались (по большим праздникам) за одним столом, чтобы повидаться с дочерью и её мужем, а главное – с любимым и единственным внуком.
Несмотря на промчавшиеся долгие годы, Евдокия помнила то злосчастное утро, словно оно было вчера. Тогда она впервые собиралась пойти вместе с Алёшей на фестиваль.
Выйдя из своей комнаты, она наткнулась на большую сумку в коридоре. Дуся прошла на кухню: мать пила кофе. В комнате отец с нахмуренным видом искал в шкафу какие-то документы.
– Что происходит? – спросила она.
Отец обнял её за плечи и повёл на кухню. Дуся насторожённо переводила взгляд с матери на отца.
– Дуся, – мать встала и поставила чашку в раковину. – Ты знаешь, что мы с отцом часто ссоримся, и это плохо. – Она говорила непривычно ласковым тоном. – Мы с твоим папой решили, что будет лучше нам развестись.
– Давно пора! Хоть перестану слышать вашу ругань! – фыркнула Дуся, хотя сердце в груди болезненно сжалось. Конечно, это не стало для неё неожиданностью: она была уже большая девочка и видела, к чему неуклонно ведут родительские распри, но услышать эти слова всё равно оказалось больно.
– Я рада, что ты всё понимаешь, – продолжила мать. – И мы решили, что жить нам теперь лучше не вместе.
– Я остаюсь с отцом! – сразу отреагировала дочь.
Повисла тяжёлая пауза. Наконец мать проговорила через силу:
– Боюсь, что не получится, милая.
– Почему это? – вскинулась Дуся.
Мать бросила взгляд на отца, тот затоптался на месте, собираясь что-то сказать.
– Потому что папа сейчас уезжает.
– Куда?
– В Климовск, – наконец включился в разговор отец.
Дуся смотрела на отца растерянно.
– Да. Мы решили, что вы с мамой останетесь здесь, а я заберу машину, чтобы ездить оттуда на работу.
– Папа, а как же я? – беспомощно спросила Дуся.
Мать за её спиной шумно выдохнула, пытаясь сдержать эмоции. Злость? «Наверно», – подумала Дуся, но ей было всё равно. Она даже не обернулась.
– Дуняш, – мягко произнёс отец – только он и дедушка называли её этим именем, – мы подумали, что так тебе будет лучше, ведь у тебя здесь учёба…
– Вы подумали?! – перебила Дуся. – А меня спросить вы не сочли нужным?!
– Мы думали как раз о тебе, – с трудом сдерживая обиду, стала объяснять мать, – и постарались, чтобы наш развод коснулся тебя как можно меньше.
– Да-а? – издевательски протянула Дуся. – С чего бы это?
– Да! – терпение матери лопнуло. – Потому что наши с отцом отношения тебя не касаются!
– Ах, вот как? В таком случае и моя жизнь вас не касается!
– Ошибаешься, милая! – Дуся ненавидела, когда мать так к ней обращалась. – Ты ещё несовершеннолетняя, поэтому мы за тебя отвечаем! Будешь взрослая – делай что хочешь, никто тебя ни о чём не спросит!
– И буду! Всего неделя осталась!
Мать не нашлась, что ответить, и Дуся метнулась в свою комнату и захлопнула дверь. Там она электровеником пронеслась по углам, скидывая в рюкзак вещи: ключи, телефон, книгу – оделась и вихрем вылетела из квартиры.
– Евдокия, вернись сейчас же!
– Ты куда, Дуняш? – раздались ей вслед крики из квартиры.
Она поспешно хлопнула дверью и поскакала вниз по лестнице с девятого этажа. На ходу она зло вытирала ладонью слёзы, но на их месте тут же появлялись новые. Перед первым этажом она остановилась, достала платок, высморкалась – она не собиралась идти по улице в слезах и соплях – и усилием воли сдержала новые набегающие капли. Из подъезда она вышла с гордо поднятым носом и сурово сдвинутыми бровями и направилась в сторону метро. Сев в вагон, она отключила мобильник.
Евдокия всегда с трудом ладила с матерью, а в старших классах школы конфликты и вовсе стали вспыхивать один за другим. Все подростки – максималисты, особенно когда заявляют о своих правах, а мать, по мнению Дуси, постоянно пыталась их ущемить. И в первую очередь, это было право на свободу. Виктория всегда стремилась к идеалу: в доме должен быть идеальный порядок, дочь должна быть идеальным ребёнком. Это значит, что расставлять посуду на полке все должны в строго определённом порядке (не дай бог, если чашка лежит поверх тарелок, а не на полке с чашками), полотенце должно висеть на крючке, а не валяться на спинке стула, для пыли есть специальная тряпка, а для сливочного масла есть специальная полочка в холодильнике.
Впрочем, порядок был наименьшим из зол: к нему Дуся легко привыкла. Гораздо больше её возмущало желание матери организовывать мысли своего ребёнка. Одним из камней преткновения был внешний вид дочери. Сколько Евдокия не пыталась привить дочери чувство стиля и элегантности, та упрямо ходила в мужских рубашках, бесформенных толстовках, а волосы завязывала немыслимым образом, игнорируя уговоры Виктории сделать ей модную стрижку. Вернее, Дуся не просто игнорировала указания Виктории. Однажды она ей назло постриглась. Сама. Ножницами. В ванной. Был скандал, отец, как всегда, старался сгладить ситуацию, не вставая ни на чью сторону, но обратно волосы отрасти не могли. Вернее, отросли, конечно, но через несколько месяцев. Так что в той битве победа осталась за Дусей.
Как и ещё в одном случае, когда мать заперла её дома в наказание за двойку (что, впрочем, случалось нечасто – училась Дуся неплохо). Узнав об этом, одна девочка, из тех вреднюг, какие находятся в каждой компании, разболтала об этом всем. Задетое Дусино самолюбие не оставило ей другого выхода, как выбраться на спор из квартиры. К счастью, квартира Петровых находилась всего лишь на втором этаже.
Малиевские возвращались из гостей поздно, когда на улице было уже совсем темно. Андрюша зевал не переставая, да и его родители, утомлённые долгим днём, шли молча. Вдруг откуда-то вынырнула довольно крупная собака и разразилась оглушительным в ночной тишине лаем. Сердце у Евдокии от неожиданности и страха ухнуло в пятки. Алексей инстинктивно задвинул себе за спину жену и сына, а сам выхватил из кармана связку ключей на цепочке – единственное оружие, подвернувшееся под руку.
Но, как говорят, собака, которая лает, не кусает. Так и это шумное животное проводило их под собственный громкий и неприятный аккомпанемент до следующей улицы и осталось поджидать следующего прохожего. Только тут, немного выдохнув, Евдокия заметила, что сын крепко, до боли, сжимает её ладонь.
– Испугался?
– Нет, просто она неожиданно, – пробормотал он.
– Отстреливать таких надо! – выругался Алексей.
– Перестань, – мягко сказала женщина.
– Откуда она взялась? – спросил сын.
– Не знаю.
Евдокия видела, что ребёнок ещё успокоился после испуга, чувствовала, как нервно его рука вцепляется в её ладонь, и перевела разговор на другую тему:
– Как вам сегодня бабушкин тортик?
Ей и самой нужно было прийти в себя после пережитого страха.
Вообще Евдокия мало чего боялась. Нет, правильнее было бы сказать, что она скрывала свои страхи. Даже от самой себя. И самым большим был страх потерять свободу. Независимость – вот к чему она стремилась, как только (в подростковом возрасте) осознала себя как личность. А попытки матери контролировать дочь лишь усиливали это желание. Дуся поставила себе цель никому не позволять делать это и начинала сопротивляться при малейших признаках контроля, даже если это было всего лишь проявление заботы. Поэтому и старалась поменьше общаться со взрослыми.
А вот друзья – совсем другое дело. В большой компании сверстников и ребят постарше Дуся чувствовала себя как рыба в воде. В дружбе она не видела половых различий, и поэтому среди её знакомых мальчиков было не меньше, а, может, и больше, чем девочек. А мальчишки и воспринимали заводную, острую на язык девчонку как своего приятеля, потому что она и вела себя соответственно: никогда не кокетничала, не строила глазки, не капризничала и не требовала к себе внимания «как к девочке». Парням с ней было легко, её можно было не бояться обидеть, с ней можно было даже в шутку подраться. Дусе даже было интереснее с мальчишками, потому что они не сплетничали, не обсуждали наряды и не волновались о том, кто с кем целовался.
Вообще, что касается влечения к противоположному полу, то это вопрос занимал Дусю куда меньше дружбы. Классическая литература повествовала о высоком чувстве, одном на всю жизнь, признаков которого в повседневной школьной жизни заметить невозможно, а бразильские мыльные сериалы, увлекавшие её мать, вызывали у Дуси лишь лёгкое презрение.
Не то чтобы она ждала «большой и чистой любви», нет, она и не думала об этом, просто перспектива целоваться под лестницей её не привлекала, зато дружба была настоящей. И Евдокия предпочитала настоящее.
Так произошло и с Алёшей: он стал для него источником новых интересных сведений и первым журналистом, с которым она познакомилась. Однако через некоторое время в общение с ним заполз маленький червячок сомнения. И заполз он восьмого марта вместе в подаренной Лёше розой.
Дуся была неглупой девочкой и сразу поняла, что друзей ТАК не поздравляют. И, поняв, растерялась и даже испугалась, в первую очередь того, что ей самой было приятно ТАКОЕ Лёшино отношение. Отношения, которые могут существовать между мужчиной и женщиной, помимо дружбы, до сего момента не интересовали девушку, поскольку ничего привлекательного в них она не видела. А что может быть привлекательного в разводе после долгих лет якобы «любви»? А воспоминании о приставаниях немолодого американца вызывали отвращение. О сопливых сериалах и говорить нечего.
И с Лёшей можно было бы остаться друзьями. Можно, но… Она не могла. И это пугало её. Впервые в жизни Дуся поняла, что зависима и испугалась этого. Но поезд уже тронулся, а она беспомощно и бесполезно всё пыталась давить на тормоз.
Впрочем, когда замаячила перспектива уйти от домашних склок в квартиру Алексея, на Дусю повеяло свободой, однако, несмотря на первый порыв сбежать туда, не оглядываясь, она приняла решение не сжигать мостов. Евдокия хотела оставить себе пути к отступлению на случай крайней необходимости, а в том, что сохранить эти пути будет сложно, она не сомневалась. И задумала стратегический план. Ей на руку играло и угнетённое состояние матери после ухода отца.
Собственно, весь год перед этим атмосфера в семье Петровых была постоянно накалённой. Возможно, из-за какого-то возрастного кризиса или в силу годами копившегося недовольства, – но Виктория стала осознавать, что в её семье жизнь складывается не так, как она хочет. Всю жизнь она стремилась создать идеальную семью во всех отношениях: чтобы дом был полная чаша, чтобы муж был счастлив, чтобы дочь была послушной… Она готова была сделать всё для своей мечты и делала: нашла хорошо оплачиваемую работу, поддерживала дома идеальный порядок. Дело оставалось за малым: чтобы муж и дочь были счастливы. Последнее оказалось самым сложным. Самые близкие ей люди никак не желали участвовать в её сценарии. В отличие от строптивой дочери, муж не высказывал претензий, не спорил, но… упорно не желал быть счастливым.
А дочь спорила, причём, как заметила Виктория, спорила ради спора. И чем сильнее хозяйка пыталась удержать хрупкое благополучие под своим контролем, тем сильнее, к её ужасу, дочь сопротивлялась.
Она, как положено, приходила домой не поздно, отвечала на вопросы матери, где она и с кем, но никогда ни о чём не рассказывала первой. А главное – никогда не делилась своими мыслями и чувствами, и Викторию обижало такое отношение. Формально упрекнуть Евдокию было не в чем, и это ещё больше раздражало мать. А кроме того, в ссорах между родителями дочь всегда вставала на сторону отца.
Новость о появлении молодого человека не особенно удивила Викторию. Страннее ей казалось то, что таковой не нашёлся раньше. И матери было любопытно, кому может приглянуться её дочь, по её мнению, совсем не привлекательная для противоположного пола. Алексей понравился Виктории, и это даже немного повысило её мнение о дочери.
Виктория не была ханжой и не собиралась излишне беспокоиться о чести Дуси. Собственно, ей вообще было не до этого.
Отношения с мужем становились всё холоднее и холоднее. Нет, громких скандалов не было, но женщина стала замечать, что всё чаще муж мягко уводит разговор в сторону в ответ на её требования. Всё реже он посвящает её в свои мысли и планы, всё чаще старается остаться допоздна на работе или съездить к отцу в Климовск. И даже от отпуска в последнее лето отказался, мотивируя это желанием подзаработать денег, а на самом деле (она знала) нежеланием ехать куда-то с женой. И, как в отношениях с дочерью, чем больше Виктория требовала, тем меньше получала.
Но даже чувствуя, куда двигаются их отношения, Виктория всё равно была ошеломлена предложением мужа разойтись. Ошеломлена ещё и потому, что муж всегда казался ей существом безвольным, он всегда старался сглаживать конфликты, а тут… Нет, и тут он высказал всё очень мягко, мотивировал логично, но этот решающий шаг сделал он, а не она. И Виктории ничего не оставалось как согласиться.
Обида, нанесённая дочерью, которая, как всегда, захотела сбежать от неё к отцу, стала ещё одним ударом по больному месту, и, от отчаяния, Виктория хотела ещё больше, хотя бы искусственно – приказами – загнать дочь в жёсткие рамки порядка.
Но силы кончались. Виктория была измотана морально и в конце концов ощутила себя в тупике. Нет, конечно, она не могла позволить себе кому-то об этом рассказать или, тем более, пожаловаться, но сил уже хватало только на то, чтобы поддерживать видимость душевного равновесия.
В этот период Дуся и привела знакомить с матерью своего юношу. Эта встреча принесла Виктории одновременно и радость, и боль. Радость – потому что хоть на один вечер отвлекла Викторию от её мыслей, а боль – потому что женщина осознала, что ещё чуть-чуть – и она останется совсем одна. А сил на военные действия больше не было.
Евдокия впервые заговорила о желании уйти из родительской квартиры как бы невзначай, чтобы посмотреть реакцию матери. Никакой особой реакции не последовало. Потом Дуся ещё раз завела разговор, уже более конкретно, о предложении Алексея перебраться к нему, но сказала об этом так, как будто она и сама не уверена, что хочет этого. Дуся разыгрывала тонкую политическую игру: если мать категорически будет против, то всегда можно сделать вид, что «не очень-то и хотелось», а спрашивать разрешения впрямую независимой Дусе не позволяло чувство гордости. Поставить мать перед фактом юный политик побоялся: тут придётся идти до конца, а Дуся не хотела сжигать мосты.
В итоге мать устало высказала что-то на тему «у тебя что, своего дома нет?», но вспышки гнева не последовало. В следующий раз Дуся обмолвилась о том, что «придётся возвращаться поздно, и возможно, стоит остаться у Лёши». Держась из последних сил, чувствуя неизбежность ухода последнего близкого ей человека, Виктория пробурчала что-то вроде «хоть вообще там оставайся», но беззлобно – на злость её уже не хватило, чем очень помогла Дусе сделать последний, решительный шаг.
И только в последний день перед своим уходом, когда большая сумка стояла, нагруженная, у кровати, в сердце Евдокии что-то сжалось. Она прошла на кухню, где любила отдыхать вечером мать.
– Мам, чаю поставить?
– Поставь.
Но разговора не получилось. Собственно, Дуся не знала, о чём разговаривать, просто теперь, когда она чувствовала воздух свободы, веявший от большой сумки у шкафа, ей показалось, что мать стала как-то незаметней, что она слишком тихо сидит одна, что давно уже не выдвигает никаких требований. Да и кухня вдруг показалась Евдокии не самым подходящим местом для отдыха.
Чай выпили молча.
– Спокойной ночи, мам.
– Спокойной ночи.
Дусе показалось, что надо ещё что-нибудь сказать, но не придумала что.
Но даже живя в Алёшиной квартире, Дуся каждую секунду боялась, что теперь она обязана ему, и словно пыталась расплатиться: готовила вкусную еду, наводила порядок. И поэтому, стоило ему допустить нечаянную обмолвку, тут же ушла, не задумавшись ни на секунду.
Ушла легко, а выйдя из дома, села на лавочку в соседнем дворе – осознавать, что сделала. Евдокия вдруг почувствовала себя словно в вакууме: всё, что позади, было стёрто, впереди она тоже ничего не могла разглядеть, зацепиться было не за что, и она сидела на холодной скамейке, повиснув в пространстве бессмысленности каких бы то ни было действий.
Сидела долго и готова была сидеть до бесконечности, пока не появится какая-нибудь спасательная опора, но её не было. Евдокию пронизывал холод – холод душевный, внутренний, и холод мартовского воздуха, и она чувствовала, что трясётся как осиновый лист. Внешний мир заставил обратить на себя внимание. С трудом на негнущихся ногах она встала, окоченевшими до боли руками подняла показавшуюся очень тяжёлой сумку и пошла, что называется, куда глаза глядят. Но глаза видели только темноту зимних улиц, а силы, бОльшую часть которых забрал душевный вакуум, быстро кончились. Евдокия была вынуждена сделать выбор. Она огляделась вокруг, пытаясь сориентироваться в пространстве реальности и свернула вправо – к заботливо сохранённому ею шаткому мосту.