Эдит Пиаф: Бог соединяет любящих

Они поднялись в зал для церемоний, осаждаемые полчищем репортеров. Сам зал Тео запомнил плохо: беспрестанно то с той стороны, то с этой сверкали вспышки фотоаппаратов и слепили глаза.

Да и видел он одну Эдит. Такую непохожую на новобрачную в простом черном шелковом платье сродни монашескому облачению, как и те, что были ее неизменным атрибутом на сцене. С непременным крестиком на груди. Иной наряд на ней – крошечной, исхудавшей, изможденной бесчисленными недугами – даже в такой день показался бы только нелепым. Но непостижимым образом Эдит была невероятно красива.

Подошла мать Тео, тоже в черном, позволив себе из украшений лишь нить крупного жемчуга. Эдит прижалась к ней, почти вцепилась, будто боясь, что отнимут, как делают малые дети, и долго не отпускала. Лицо Эдит при этом буквально лучилось. Никогда ни у кого Тео больше не видел такого лица! И мать – элегантная, статная, на целую голову выше и на полгода моложе – обняла ту, что вот-вот должна была стать ей невесткой, и ласково поцеловала в лоб.

Наконец все расселись. Мать, отец и младшие сестры Тео Кристи и Кати, счастливо улыбаясь, заняли места позади Тео с Эдит. Он удерживал своей ручищей ее искореженную ревматизмом ручку бережно, как если бы та была из тончайшего фарфора.

– Довольно! – звучный грудной голос, который не спутать ни с каким другим, адресованный прессе, взмыл к сводам зала. – У вас уже сто тысяч фото, дайте мне, наконец, выйти замуж!

И «да» Эдит произнесла очень твердо, отчетливо. А его собственное почти потонуло в окружающем гаме. Хотя еще утром Эдит запаниковала, бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Сдерживаемое и тщательно скрываемое от него напряжение вырвалось наружу истерикой: «Я не имею права портить тебе жизнь!». К тому же решила, что будет выглядеть смешной и жалкой в глазах публики, и хотела все отменить.

Тео ей не позволил. Поднял, развернул к себе, взял в ладони мокрое от слез лицо и, пристально глядя в глаза, настоял на своем. Потому что сам не имел и тени сомнений в том, что именно эту женщину хочет видеть женой и дать ей свое имя. Но когда произносил свое «да», от волнения голос дрогнул, Тео совсем не привык к такому вниманию со стороны праздных любопытствующих. Ему просто была нужна Эдит.

Мэр, совершенно ошеломленный происходящим, – его ратушу еще никогда не брала штурмом такая уйма народу – объявил их мужем и женой. Тео нерешительно коснулся губами щеки Эдит, не осмелившись на большее под пристальным оком бесчисленных камер. В ответ Эдит без тени замешательства, как если б они были совершенно одни, обеими руками обняла его за шею, наклонила к себе и несколько раз с жаром поцеловала в губы.

Великая Пиаф… Таковой она была для тех, кто толпился в ту минуту под стенами мэрии, готовый смести даже кованую ограду вокруг здания, прорываясь сквозь кордон полицейских. Тех, кто скандировал: «На балкон! На балкон!» – требуя, чтобы они показались, как королевские особы. Таковой была и осталась для миллионов людей не только Франции, но и мира. Для него же – когда-то о подобном невозможно было даже помыслить, но это случилось – она была просто «его Эдит».

И он был готов не только любить ее, но беречь и защищать ото всех и всего. Так, как поклялся чуть позже в этот же день, когда греческий священник возложил на их головы венцы по православному обычаю и совершил обряд, навечно скрепивший их союз. Дождь из белоснежного риса «на счастье» посыпался на них из рук Кристи и Кати, когда Тео с Эдит выходили из церкви.

Любить ее Тео мог, этого у него было никому не отнять. Мог защищать, спуская с лестницы особо нахальных журналистов и разогнав толпу псевдодрузей, на деле же просто нахлебников. С появлением Тео в жизни Эдит, которая много лет жила «на чемоданах» в полупустой съемной квартире, где был рояль, но почти не было мебели, впервые появилось подобие домашнего очага: постельное белье в тон, скатерти, красивый сервиз… Тео как бы невзначай брал все на себя, в том числе и эти бытовые мелочи, о которых она, родившаяся и выросшая на улице, думать не привыкла.

А вот сберечь саму Эдит было не в его власти. Он был благодарен судьбе за их короткое счастье, насквозь пропитанное ее безудержным смехом. И все же этого было невероятно мало.

Эдит как-то призналась:

– Знаешь, женщине в жизни не нужно много мужчин, достаточно одного. Просто я не сразу нашла тебя. Я слишком долго тебя искала…

Последнюю фразу она произнесла с сожалением, граничащим с обреченностью.

Безоблачным тот год назвать было трудно. Эдит знала, что ей оставалось совсем немного, не знала лишь сколько. И срывалась от собственной немощи, которая то отступала, то вновь накрывала ее с каждым разом сильнее. А ему случалось плакать. Не от обиды на нее за эти срывы – бурные, резкие и, возможно, очень несправедливые. А от неумолимо надвигающегося неизбежного и от собственного бессилия что-либо изменить. Он плакал тайком, чтобы не видела она.

Однажды Эдит даже заговорила о разводе. И это тоже было от беспомощности и нежелания быть обузой ему. С мягкой непреклонностью он прекратил разговор, не дав ему дойти до логической точки.

Несмотря на внешнее добродушие, в характере Тео был стальной стержень. Он вовсе не был ни мямлей, ни подкаблучником, каковым его выставила пресса. Только перед Эдит он был безоружен

Эдит была для него всем: женой, возлюбленной, другом, наставником. А он, как мог, старался стать всем для нее, понимая, что не сможет стереть ее прошлое, в котором, несмотря на радости, было слишком много невзгод. Но без этого прошлого она и не пела бы так, как пела она одна.

Пигмалионами самой Эдит были Луи Лепле, увидевший ее случайно на улице, когда она пела, срывая голос, и предложил первый настоящий контракт… Жак Буржа, открывший ей глубины литературы и философии, с которым она, недавняя уличная певичка, проводила часы в таверне в Шеврез, неподалеку от аббатства Пор-Руаяль-де-Шан, вдали от городского шума «в компании» Паскаля, Расина, Ронсара, Платона… Раймон Ассо, сделавший первую огранку ее мастерства, которое она затем совершенствовала всю жизнь…

Она в свою очередь стала Пигмалионом для Монтана, Азнавура, Беко… И с Тео сыграла привычную роль.

Он столько раз присутствовал при рождении ее песен. Это было сродни волшебству! Эдит была музой своих авторов и «создавала» под себя даже те песни, которые не писала сама. Один из ее композиторов садился за инструмент, что-то наигрывал… Мелодии как таковой еще не было. Если Эдит угадывала в нотах «свою» песню, то принималась подпевать… Заставляла сыграть еще, еще, еще… Ее голос креп, глаза загорались, она подзывала поэта, тот предлагал первый вариант слов, Эдит что-то меняла… С каждым новым повтором будущий хит обретал форму. Эдит преображалась, срабатывала «магия Пиаф».

Та самая, которая затем в концертном зале поднимала в едином порыве зрителей с кресел и заставляла устраивать ей овацию на пятнадцать минут еще до того, как Эдит издаст первый звук. Следовал короткий жест руки, публика враз замирала, чтобы снова взорваться неистовыми криками «Браво!» и «Еще одну!», едва смолкнет ее голос, и стихнут последние аккорды.

Мистика, не поддающаяся осмыслению. Голос Эдит разливался по залу, как океан, и проникал каждому прямо в сердце. Она несла к ногам зрителя свои страдания, душевные и физические, а взамен забирала их беды.

Даже когда почти не было сил, врачи запрещали ей выходить на сцену и друзья пытались ей помешать, советуя себя поберечь… Эдит яростно отталкивала удерживающие ее руки и страшно кричала: «Пустите, я умру, если не буду петь!» Ей вкалывали обезболивающее, и она шла к ним, своим зрителям.

Тео она тоже решила сделать певцом.

– Парикмахер? Не смеши меня! Ты стоишь большего, хоть окончил бизнес-школу и со временем мог бы стать владельцем салона отца, – рокочущий, беззлобный смешок Эдит на корню отмел возможные возражения.

«Я люблю Тео, он любит меня, мы любим друг друга… это единственная известная мне логика, единственный глагол, который я умею спрягать на память и во всех временах. И именно поэтому… только поэтому мы любим друг друга!» – она держала ручку непослушными пальцами и нетвердым почерком долго выводила этот короткий текст.

Каждое движенье пера должно было отдаваться в ее суставах болью, описать которую смог бы разве что узник застенков инквизиции, «примерявший» испанские сапоги. Как бы Тео хотел забрать себе ее боль! Если б мог… Вместо этого делал вид, что не замечает, как она кусает губы и все равно пишет, хотя его горло сжимали спазмы.

Меж ними сам собой сложился молчаливый устой: Тео не препятствовал, когда она решала делать что-то сама, но чутко ловил момент, когда без помощи будет не обойтись, чтобы деликатно вмешаться. Так же как незримо стоял у нее за спиной, скрытый от зрителей задним занавесом, готовый подставить руки, если только она пошатнется на сцене.

Эдит закончила подпись под их фотографией и изрекла:

– Тебе нужен сценический псевдоним! Теофанис Ламбукас – этого простым французам не выговорить. И не запомнить. Об американцах молчу! А тебя ждет мировая слава… Не спорь! Мне лучше видно, на что ты способен…

Она окинула его взглядом, хитро прищурилась и прибавила:

– По-гречески я знаю только, как будет «я тебя люблю» – «сарапо»^[3]! Решено, ты будешь Тео Сарапо. Не допущу, чтобы завистники звали тебя «Месье Пиаф», я оставлю тебе в наследство твое собственное имя. Его будут знать все!

Эдит спешила, стремясь скорее вытолкнуть его на недосягаемую высоту. Тео работал, как каторжный. Но успела она так мало и так много одновременно. Сама написала ему несколько песен, а песню на слова и музыку Мишеля Эмера «Зачем нужна любовь» стала исполнять с ним дуэтом: Тео задавал вопросы, она отвечала и пела, что он «последний и первый, до него не было ничего».