Kitabı oku: «Алая дорога», sayfa 23
Глава 19
Первые годы в эмиграции Елене пришлось туго. И дело было не только в том, что жизнь пришлось начинать с чистого листа. Время от смерти Ольги до личных успехов Елена позже не могла вспомнить. Все переживания остались замурованными в толстую кирпичную стену. Она вспоминала только безбрежную, как море, на котором они прощались с отчизной, тоску. Но она привыкла к этому чувству.
Всё пошло прахом – не только состояние, связи и самоуважение, но и размеренность, которой она так дорожила. Стиснув зубы, хоть это и претило ей, из-за необходимости когтями прорывать себе новую дорогу, Елена не роптала больше и не опускалась в печаль. Она как данное приняла изменение и в воздухе, и в себе. Она не получала отдушину в том, что, закрывая глаза после дня, в течение которого приходилось делать столько разных вещей, мгновенно касалась мира, существующего теперь лишь в воспоминаниях, стихах и картинах. Тем дороже оказались спасенные дореволюционные вещи, ставшие реликвиями. Когда Елена чувствовала, как сердце начинает щемить от несущихся вдогонку воображению образов прошлого, она пыталась подавить видения. Но потом всё равно опускалась в свой внутренний океан. Ощущение неправдоподобности происходящего, безнадёжного отчаяния и абсурдности мысли, что жизнь может продолжаться постепенно растаяли, оставив только тину на дне души.
Сначала Елена жила у Елизаветы и Фридриха, которым помогли немецкие родственники. Затем, устроившись на работу журналистом, она сумела перебраться в отдельную квартирку. Ей не пришлось, как другим белоэмигрантам, работать таксистом или гувернанткой. Елена писала правду, за что иногда навлекала на себя гнев власть имущих. Это не пугало её, а, наоборот, приносило мрачное удовлетворение. Она никого и ничего больше не боялась. Она стала жёсткой и смелой, оставаясь душевной умницей, но огонь, разжигаемый Алексеем, потух. Тлели только угли.
В юности, находясь ещё в полусонном состоянии и думая, что жизнь – это сплошная сказка, Елена полагала (притом, что собственного мнения на этот счёт не имела), что эмансипация, которую так страстно проповедовали многие сильные женщины того времени, только мешает спокойной жизни под крылом мужа. К такой участи она готовилась. Со временем, под действием множества чужих мнений, она, наконец, обрела своё. Это убеждение, необходимое любой умной женщине, она отстаивала всю жизнь. Оказалось, что просвещённая Европа в освобождении прекрасного пола отстала от «варварской» России, властительницы великой культуры, которая даже после революции не зачахла, а распустилась новыми бутонами.
Елена охотно учувствовала в феминистских митингах, собраниях, на которые богато было время, где каждый чувствовал себя вправе высказываться, и пыталась помочь юным девочкам. Во времена её детства женщина была богиней. Богиней, которой восхищались, которую, пышно разодетую, любили рассматривать на светских приёмах, которой целовали руки, но мнения которой не спрашивали и не слишком заботились о её мыслях вообще. За подчёркнутой галантностью пряталось презрение. Елена предпочла быть человеком. Она не хотела преклонения или обожания, ведь за внешним благополучием и популярностью таких женщин часто преобладало скрытое от посторонних, порой даже от себя, несчастье, загнанность и невежество в элементарном.
Всю оставшуюся жизнь Елена с неизменной грустью вспоминала Алексея, Ольгу, Петра и Наталью, не понимая, чем заслужила остаться живой. Ей казалось, что тех, кто исчез из её жизни, никто не заменит. Они были неповторимыми, а остальные, те, кто встречался после, обыкновенными людьми, которым с ними невозможно было сравниться. После описанных событий она закрыла своё сердце для новых связей. Елена не хотела больше никого любить, чтобы больше так не страдать, не останавливаться на грани безумия из-за потерь. Призраки прошлого часто снились ей, и, просыпаясь посреди ночи в блаженной истоме, она лихорадочно пыталась вспомнить сновидение во всех подробностях. От этого становилось тепло и легко. Та жизнь казалась далёкой, нереальной, туманной и разбавленной фантазиями, как глубокое детство. Но она была чудесна в этих снах, где все снова были молоды, полны задора и живы. Елене иногда даже не верилось, что всё это действительно происходило. И она скорбела со всей страстью, на которую осталась способна. Эта примятая горечь переходила и на далёкую уже родину, ставшую туманом. Тоска по отчему краю пронизывала всё её существо. Но вернуться Елена не могла – никто из родных не хотел этого.
Уже привыкнув к Германии и заработав там уважение, Елена вышла замуж снова. Второй раз она связала себя с мужчиной, притянув его неугасающей, а все сильнее разгорающейся вязкой нежностью, потому что хотела помощи. Её новый муж, человек достойный, хотел найти именно такую жену, как Елена – логичную, аккуратную, без претензий на его личное время. А Елене ближе всего оказался он – умный и неконфликтный. Во втором браке она была счастливее, чем в первом. Она относилась к мужу со спокойной благодарностью. Внутренних метаний или истерик из-за того, что не тот рядом с ней, больше не случалось. То ли Елена Грушевская стала мудрее, то ли новый муж оказался лучше первого. По-своему она даже полюбила его, но это было тусклое подобие могучего чувства, закрывшего глаза вместе с Алексеем Нестеровым. О его конце Елена узнала из письма одной учительницы, ответившей на кипу её посланий.
Что ещё могло случиться с колеблемым мятежником в то бурное время? Его жизнь затерялась во мгле множества перепаханных эпохой душ. Она представляла, как приятно ему было после всех стенаний почувствовать под щекой рыхлую мягкость русской земли и понять, что не нужно больше ничего доказывать, драться с собой. Даже кристальная чистота неба не искупит всего безумия мира, лучше пожертвовать всем ради вечного покоя. Можно просто лежать так с пулей в спине и ждать, когда последние капли жизни вытекут из тебя. Елена не могла, хоть и первое время страстно этого желала, вернуться на родину и отыскать его следы. Все обиды между ними казались теперь настолько нелепыми, что было стыдно вспоминать их.
Елена продолжала жить, а не существовать, и местами была счастлива, но… любовь, парящую над жизнью, заставляющую думать, что взлетаешь, ей не суждено было пережить вновь. Это было не мечтательное чувство, а настоящая земная страсть, способная поколебать убеждения человека. И нельзя было сравнить это с тихим обожанием детей и внуков, а так же благодарностью человеку, заменившему им отца и деда. Елена понимала, что любить дано было ей единственный раз, и не огорчалась, благодаря судьбу за то, что было дано.
Выйдя замуж, Елена могла передать часть своих забот о малышах няне и сосредоточиться на профессии. Если бы её новый муж, расчётливый, но не лишённый души человек обладал проницательностью, он быстро понял бы, что, как ни старается Елена освободиться, не может забыть прошлое. И он, её новый спутник, не выдерживает сравнения с тем, кто навсегда, пусть и невидимо, останется с ней.
Аделаида Орлова, как и Елена, выбрала своей ареной журналистику и яростно нападала на тех, кто переметнулся к большевикам, даже если эти люди принадлежали к ним с самого начала. Несмотря на то, что к эмигрантам относились как к предателям, Ада выставляла перебежчиками и охотно жалила тех, кто не считался с ней. Бессмысленная злоба выливалась на страницах и доставляла ей некоторое облегчение. Ада не хотела довольствоваться малым и благодарить жизнь за то, что та вообще у неё осталась. Это было не в её правилах, особенно, если она вытаскивала раненных солдат с передовой в годы, изобилующие вспышками безумия. Она рвалась домой, но мать, всё ещё опекавшая её, слёзно умоляла остаться. Ада сдавалась, кляня в душе весь мир. Эмигрантскую жизнь, полную лишений, она, как и Елена, представляла бледным ребёнком роскошной петербургской.
– Это не жизнь, а насмехательство над прошлым, – злобно говаривала она Елене во время редких встреч.
Елена вздыхала и молча кивала головой. Им всегда находилось, о чём поговорить и кого вспомнить. Это стало своеобразным ритуалом.
Балы, которые Ада посещала теперь, колеся из Франции в Германию, она презирала. Всё казалось ей казенным, блёклым и размеренным. Не было больше в поле её зрения безумных игроков, спускавших за рулеткой и картами всё состояние, забывая об участи жены и дюжине ребятишек, которым надо было получать образование, вступать в брак и продолжать череду вялых аристократических будней. Не было блестящих красавиц, прижимающих к груди плоские бальные туфли; разорившихся ловеласов, обольщающих наивных девиц ради успешной женитьбы; приживалок, знающих своё место; молоденьких юнкеров, жаждущих охватить мир. Ада возненавидела Европу, в её глазах России она не годилась и в подмётки.
Александр, приободрившись благодаря преданной Наталье, доблестно ринулся в гражданскую войну. Только не на прежней стороне он воевал. Уважаемая Ирина Жалова, выступавшая против связи сына с «беднячкой» и прикрывавшаяся оскорблённой добродетелью, скончалась от сердечного приступа в тысяча девятьсот двадцатом году, узнав, на чьей стороне обитает теперь её опора и единственная надежда. Прежняя жизнь не вынуждала Александра менять что-то, да он и не хотел. Но повсюду развернулась новая, захлёстывая и обнадеживая, поэтому он поневоле принял новые правила и расписался с Натальей.
Аглая и её дети включились в строительство новой жизни и были несказанно довольны этим обстоятельством. Сыновья очень помогали матери в её непростой жизни. Елена не имела с ними никакой связи, поэтому ничего точнее не знала.
Все они не были лучше или хуже тех, кто жил потом. Они были другими. Другими людьми, на долю которых выпало больше, чем они могли пережить. И так же, как их предшественники и потомки, они обязаны были терпеть слабости и ошибки сильных мира сего.
Елена явилась свидетельницей того, как её обожаемый сын вырос, получил достойное образование и должность. Он удачно женился на сухой, по мнению Елены, но умной и преданной немке. С разницей в четыре года на свет появились внуки. Старшего Елена просила назвать Алексеем, а младшую – Ольгой. Павел настолько любил мать, так ценил всё, что она сделала для него, что с радостью выполнил её просьбу. Его жена не считала необходимым ссориться с родственниками из-за имён детей. Елена воцарилась на страже своих семейных ценностей и ревностно охраняла родных, иногда чересчур контролируя их. Но все, хоть и бунтовали порой, любили её и были благодарны.
Машенька хорошо помнила своих родителей и находила утешение в том, что говорила о них с Еленой. Она не вышла замуж, посвятив себя науке, в которой достигла определённых успехов. Унаследованный от родителей ум, который Ольга успешно зарыла в семью, дочь развила и использовала по назначению. Она не жалела о том, что не создала своего очага, ведь была желанным гостем в семье своей второй матери.
Во время Второй мировой войны семье Елены пришлось несладко. Только что родился Алексей, а Германия напала на Советский Союз. Елена, и раньше не одобряющая политику фашизма, не могла спокойно смотреть на то, что происходит между двумя её любимыми державами. Вся её семья участвовала в антифашистском движении. Елена с Марией, невесткой и младенцем вынуждены были покинуть воинственную Германию в то время как муж и сын подались на фронт. За границей, снова ощутив себя беженкой, Елена лечила солдат, издавалась в газетах и твёрдо верила в то, что жизнь наладится. Она раскаивалась в том, что раньше, из-за нелюбви к правителям, не хотела помогать бойцам. Елена думала теперь, что некрасиво ради принципов обрекать, быть может, людей на страдания и смерть. Скольким солдатам она могла помочь во время Петровой мировой войны? Несчастья на её доле на этом закончились. Сын и муж возвратились с фронта. Правда, Павел сильно изменился, утратив былую мягкость и реже выражая собственные чувства. Но, главное, он остался жив.
Уже после капитуляции Германии со смесью иронии и скрытого ужаса она отметила в дневнике, в какое время ей довелось жить. «Меня не мучила совесть оттого, что я сбежала из России ещё до красного террора. Я была небывало опустошена и хотела только покоя и благополучия детей. Только потом во мне проснулись чувство несправедливости, скорби, уныния, ностальгии… Это мучительно». Елена Грушевская была свидетельницей двух мировых войн и русских революций, и, поскольку ей повезло родиться женщиной, прожила достаточно, чтобы заклинать потомков не продолжать то, что начали их отцы и деды. Она без радости созерцала новую эпоху, слишком суровую и стирающую всё, что ей было неугодно. К новой жизни она не могла приноровиться, по-прежнему находя утешение в искусственном мире красоты.
На её долю выпало сомнительное преимущество созерцать то, как цепляющийся девятнадцатый век был разбит, как гибла её страна и судьба, а из пепла возродилась новая, как человечество во второй раз решило уничтожить себя, как резкий скачок развития выбил из колеи пуритан. Елена не поверила бы всему этому, узнай она в начале пути, к чему придёт прогресс, и ничему уже не удивлялась.
Петру после смерти жены казалось, что жизнь его кончена, что ему, несмотря на дочь, нечего терять. В репрессиях после Великой Отечественной войны он провёл несколько лет, что сильнее откровенных побоищ изморило его и сделало ещё более непохожим на себя. От него, реабилитированного и доживающего свой непростой век с иссушенной душой, никуда больше не рвущейся, Елена в пятьдесят девятом году получила подробное письмо с рассказом о своих злоключениях и просьбой сообщить что-нибудь о Марии. Тон послания был сух и сжат, но Елена не сомневалась, что Пётр испытывал не меньшую бурю в душе во время написания, чем она при прочтении. Именно тогда Елена убедилась, что Алексей погиб пятого сентября восемнадцатого года, через неделю после её отплытия, когда за одну ночь в обеих столицах начавшийся красный террор уничтожил две с лишним тысячи человек. Пётр услышал это от общих знакомых, но лично подробностей не знал, хотя и предполагал, что его давний, далёкий, но единственный друг пытался спасти людей. Судьба раскидала их слишком далеко, и даже в своей стране они не смогли найти друг друга.
«Я не знаю, что наскочило тогда на меня. Это было как туман, лихорадка… Я думал только, почему Ольга поступила так. Хотелось, чтобы её смерть не была напрасной, чтобы время, задушившее её, стало светлее. Я хотел порядка, хотел нести людям добро, я так долго бездействовал. В молодости я считал революцию чем-то модным и приятным, раз пойдут в неё все, я за ними. Потом, видя зверство на улицах, я отрёкся ото всего, решив, что смогу жить в стороне. Не получилось… Началось братоубийство, и мне поневоле пришлось выбирать свою сторону. Это не описать словами, да я и не смогу. Я думал, это ненадолго, потом завертело так… уже после гражданской узнал, что вы уехали… Да так и лучше – что я мог дать Машеньке? Это как Цветаева – дочь погибла от голода, да «так лучше». Действительно, лучше умереть и в блаженной темноте не знать ничего. Я тянул бы Машу на дно, а с тобой у неё появился шанс. Не знаю, почему я не прервал эту бессмысленную череду ужаса. Не смог. Верно, несмотря ни на что теплится во мне любовь к этой чёртовой жизни. Хотя, может быть, это обычная трусость…
Спасибо тебе за всё. Напиши мне, пожалуйста, как она? Вспоминает ли обо мне? Кто знает, может, когда-нибудь свидимся».
Елена в унынии поглощала письмо. Она страстно хотела получить какую-нибудь весточку «с того света», как она называла Россию, а, получив, долго не могла вернуться к своему обычному настроению. Она и представить не могла, что творилось с Петром все эти годы, чем он жил на свободе. Что может чувствовать человек, у которого отняли всё, стёрли прошлое и кинули в скуку и прозябание? Елена не могла поверить, что страна, кровавой ценой свергнувшая самодержавие, не смогла остановиться на разумном и продолжала калечить своих детей. Не в её привычках стало критиковать власть, она понимала, как мало могут сделать верхушки, если низы не хотят, но всё же… Она пыталась убрать из себя резкие замечания, таящие в себе опасность. Как бесчестно!
Великие правители, по её разумению, перевелись. Ни Сталин, ни Гитлер не имели возможности в её понимании называться так. Тем не менее, она принимала, хоть и нехотя, помня о жертвах, факт, что обычные люди всё же жили лучше теперь, чем до революции.
– Они великие убийцы, но назвать великими политиками их – преступление. Да, они как никто повлияли на ход истории, много намолотили, но… Мы же должны думать о милосердии! – заявлял Павел.
– Петра Первого тоже в своё время ненавидели и считали тираном. Но он сделал для страны больше, чем все постепенные преобразователи, – огрызалась его дочь.
Павел смотрел на неё с тайным упрёком и думал, как мог вырастить такую буку.
«Видно, время такое…» – рассуждала Елена Аркадьевна, ловя внуков на страстном противлении чему-то, будь то учёба, права чернокожих или родительская опека. Она пыталась объяснить им, что они не имеют права очернять одних и восхвалять других. «Это ведь предвзятость».
– Никто не может анализировать то, что прошло, а тем более – предлагать пути решения ушедших уже проблем. Это дурни, Лёша, считающие себя богами, – объясняла она разгорячённому внуку. – Даже мы, живя в то время, не могли, не знали. Если бы знали, жили бы сейчас иначе…
Алексей, негодуя на «стариков» за то, что они не понимают его природного порыва изменить вселенную, фыркал и отворачивался.
Елена удивлялась тому, что ничего, в сущности, не изменилось. Двадцатый век мечтал о свободе, а наткнулся на угрозу глобального выживания. Натерпевшись войн, люди захотели мира, издавая сотни декретов о процветании и покое, но ничего не изменилось. Так же дети рвались в бой, так же отцы удерживали их, пытаясь втолковать, что ни одно убеждение не стоит потерь. И вновь все запутались и недоумевали. Но ничего не изменилось.
…А умирать Елене не хотелось несмотря ни на что. Смертельная тоска была страшнее всего, что пришлось ей вынести. Жажда жить по-прежнему теплилась в ней, странно было думать, что всё кончится, уйдёт в небытие, стоит закрыть глаза и понять, что тепло медленно покидает так хорошо послужившее ей тело… От смерти не было лекарства, не было противоядия. Нельзя было просто захотеть жить вечно, заставить себя, как раньше, не думать о плохом. Всю свою жизнь Елена положила на два принципа – мир и любовь. Любовь не только к человеку, но и к жизни, любовь к самой любви. Она не зря прошла подаренное ей счастье быть. И, хоть была ещё крепка и относительно здорова, Елена готовилась уйти и приучала себя к мысли, что существует непроглядная темнота, как во сне без сновидений. И вместе с тем она была бесконечно благодарна жизни за то, что та у неё была.
Глава 20
Майским утром тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, на следующий день после приезда Александра Жалова, Елена Аркадьевна постучала в комнату своей внучки.
– Оленька, ты спишь? – шёпотом спросила она.
Спросонья Ольга не сразу поняла, что происходит. Сев на кровати и удивлённо смотря на бабушку, она догадалась, что та не просто так потревожила её утреннюю полудрёму. Хитро улыбаясь, она, как ни в чём не бывало, спросила:
– Бабушка, что это ты спозаранку вскочила?
– Оленька, – мягко ответила Елена Аркадьевна. – Я всю ночь не могла уснуть, всё думала о твоей просьбе. Так много мыслей, воспоминаний, боли и сомнений, что свою жизнь я прожила не так, как намеревалась…
– Бабушка, ну что ты! – с укором улыбнулась Ольга. – Тебе ещё жить да жить, ты такая крепкая! Ты ещё нас переживёшь.
– С этим не поспоришь, но, родная… У каждого человека наступает в жизни время, когда он должен, наконец, облегчить душу и рассказать то, что важнее всего, понимаешь?
– Понимаю… – недоуменно протянула Ольга, пытаясь придать лицу значительную торжественность, свойственную случаю.
Обведя глазами небольшую аккуратную комнату внучки, Елена Аркадьевна заметила на тумбочке у кровати томик Цветаевой и грустно улыбнулась. Та же самая поэтесса, только не великая ещё, а начинающая свой литературный путь, так же лежала на её собственной тумбочке полвека назад. Внезапно Елене стало так тепло, что она заулыбалась и решила, наконец, преодолев неловкость и желание казаться безупречной перед любимой внучкой, открыть ей всё без утайки, перестать носить это в себе. Она часто хотела сделать это, но каждый раз останавливалась.
Елена Аркадьевна знала своих детей и внуков лучше, чем они могли подумать, поэтому улыбнулась и с нежностью посмотрела на девушку. Та напоминала её саму в молодости. Сейчас, пытаясь выдержать экзамены в университет, Ольга жила с бабушкой, чтобы быть ближе к центру Ганновера. Её брат Алексей тоже частенько проводил время у Елены Аркадьевны, хоть и мнил, что его никто не способен понять.
– Это только с высоты лет кажется, что в молодости была прекрасная жизнь, а время всё беспощадно смело. Но это не совсем так, да иначе и не бывает. Жизнь прожить – не поле перейти, знаешь ли… – Елена всегда разговаривала со своими внуками на русском языке, вставляя в речь пословицы и поговорки. – В тот год, тысяча девятьсот одиннадцатый, кажется (это ведь было так давно, точно и не скажешь), я жила, как и ты сейчас, свою восемнадцатую весну…
Ольга благодарно устроила щёки на подушке и неотрывно смотрела в пронзительные выцветшие глаза бабушки, как будто боясь упустить что-то из её рассказа.
После нескольких часов воспоминаний, прерванных некстати вскочившим солнцем, Ольга, утирая чистые глаза, посмотрела на обожаемую бабушку в несколько ином свете. Отношение как к святыне, видевшей на своём веку великие события, несомненно, укрепилось в ней. Раньше Ольга имела смутное представление о жизни бабушки в России, и довольствовалась клочками отдельных моментов. Ни о каком осуждении с её стороны и речи быть не могло, ведь бабушка была почти идолом, на который нужно равняться.
Елена Аркадьевна, вздохнув, подытожила:
– Бог знает, для чего я рассказываю это тебе… Не только чтобы предостеречь от моих ошибок. Наверное, просто снять груз стольких лет. Страшно держать это в себе, хотеть открыться людям, которые значат для меня все, и трусить… И, знаешь еще, это у меня с юности – какое – то предубеждение, что меня не поймут или поймут не так…
Оля понимающе погладила бабушку по кончикам шершавых пальцев.
– Что было самым сложным, бабушка? Видеть, как рушится твой мир, умирают люди? Или жить на чужбине, вспоминая расцвет жизни?
– Самым страшным было жить с этим грузом, – тихо ответила Елена, и Ольга поникла. – Мир изменился до неузнаваемости, дорогая, – продолжала она бодрым, но не звонким голосом, – но человеческие чувства, стремления, потребности всегда одни и те же. Порядочность, доброта, честность, совесть, способность любить всегда остаются несмотря ни на что, всегда будут недооценены при жизни людей, их имевших, и возносимы потом. Что бы ни происходило с миром, люди останутся такими, как были. На то мы и люди. Характеры не умирают, не может измениться суть. Так что не грусти, малышка.
Поджав рот в знакомом Ольге движении, Елена продолжала:
– Так всегда было и будет. Мир не изменить никакими идеями, как бы мы не пытались. Для этого нужны века, поколения… нужда в этом, понимаешь? При этом изменится только часть жизни, кусок. Основа всё та же. Мировое господство невозможно, это лишний раз подтвердил сорок пятый год. Сейчас я вспоминаю, как страшно мне было, когда твои дед и отец уходили воевать… когда Павла ранило… Я тогда думала то же, что во время Первой мировой – зачем всё это? И сколько ещё крови прольётся, прежде чем люди научатся не поддаваться лозунгам и политике мерзавцев, жаждущих чего угодно, только не благополучия своих подданных. Сколько бы идей не выдвигалось человечеством, все они лишь попытка дойти до чего-то и ложны – до причины, до сути дойти невозможно. Лучше жить с тем, что проверено веками. Хотя и здесь нас ждёт подвох – новое тоже необходимо, но оно должно идти постепенно. Как жили бы мы сейчас без телевидения, освоения космоса? Ведь ты наверняка не хочешь вернуться во времена, когда автомобили были дефицитом. Мне до сих пор сложно противопоставлять прошлое и настоящее – это разные жизни, да и люди во мне разные…
– Конечно! – с воодушевлением подхватила Ольга, расширяя глаза. – Это было кошмарное время! Как ты вообще могла жить в нём?
– Оля, – устало улыбнулась Елена Аркадьевна. – Не суди так однобоко. Категоричность – признак узости мышления. Ты ведь не знаешь всего, атмосферы того времени.
– Прости, бабушка. Я вовсе не думаю, что ты жила в плохое время. Я просто имела в виду отсутствие водопровода и прочее… Знаешь ведь, иногда ляпнешь то, что совсем не думала…
– Водопровода и электричества не было только у крестьян, да и не только до революции, но и долго после. Я тоже не думаю, что жила в неподходящее время. Раз мы родились в то время, и выжить смогли. Человек ко всему может приспособиться. Жизнь не может быть плохой, если человек сам не сделает её таковой. В молодости я чуть не загубила себя на корню, потом в восемнадцатом пришлось худо… Но всё это мелочи, когда я вижу вас с Лёшей… За всю жизнь я не узнала ничего, чего не знала бы в двадцать лет.
Слившиеся с ней за долгие годы воспоминания, ставшие достоянием, золотым запасом души, вновь обступили Елену, и она погрузилась в привычную апатию. Она любила родных, но никогда Оля не помнила, чтобы Елена совсем, до костей обнажала душу, точно была в ней преграда от людей, улавливающая щелчок и не дающая вновь разбередить древние раны. Разъедающая горечь из-за невозможности изменить прошедшее подтачивала душевную стойкость Елены, хотя обычно она не позволяла себе этого.
А в родной России живёт всё, как прежде. Сколько бы ни прошло по её золотистым полям ураганов, ни смело простых человеческих судеб, она стоит. И только тоска при виде нищих заставляет задуматься, сколько пришлось ей пережить. Одна из величайших стран мира ждёт новых туч и нового солнца. Ничего не меняется, только новые люди становятся выброшенными на великий путь под названием жизнь.
Пролетит весной, жужжа громовыми раскатами, майский жук, и стихнет всё опять. Только пронзительный запах сирени волнует сердце, оставляет в душе почти желанную недосказанность. В последнем тёплом напеве дня читается тихая грусть. Розово – золотое небо всё ярче смеётся по мере того, как солнце погружается в безбрежный горизонт заката. Смутно смотрит на свои владения золотой шар, отправляясь на покой, чтобы утром вновь возродиться.
Едва отправляется светило в подземное царство, небо расцветает тонкими гранями малинового, фиолетового, розового, лилового, персикового, алого, сливового. Игра оттенков, с каждой минутой меняющая свои очертания, навевает мысли, что небо живое, так же молодеет и стареет. В золотых лентах заходящего пламени все цвета сливаются в непередаваемой красоты картину, уловить прелесть которой не способен ни один художник. Серебристые отсветы облаков, горящие тусклыми искрами, несутся по зелёным волнам новорождённой листвы.
У расплывающейся линии горизонта яркими языками костра тлеет жизнь несгибаемого народа. Что ему до войн и мирового могущества? Не об этом он грезит, а о спокойной жизни, заполненной незатейливыми человеческими радостями.
