Kitabı oku: «Лики памяти», sayfa 3
12
Что-то есть в этом фундаментальное, упоительное, крепко связывающее – приезжать в обиталище предков, видеть старомодную, местами потертую мебель не самого лучшего качества, на которой лежит отпечаток их душ, дел и мечтаний. И эти люди, похоронившие сами себя, которых мне так безмерно жаль и от которых я каждый раз убегаю обратно в Питер…
Дома все так близко, знакомо и до ужаса дорого… Первая адаптация, окутывание домашними запахами геля для душа, мокрой земли у крыльца переходят в странное вспоминание всего, что было рядом на протяжении первых семнадцати лет моей жизни. Куча вещей, никому не нужных, безвкусный залежалый хлам. Разбирать это и искать сокровища минувшего… Первым делом, возвращаясь на каникулы, я бросаюсь оттирать унитаз.
Дома русских семей перекрещены, пронизаны незаживающей историей, воспоминаниями, болью. Дом навеки сросся уже со мной, столько километров часов было там прожито. Мне нравилось экзальтировать все, к чему прикасалось мое воображение. Чувствовать себя чем-то значимым, стоящим, раз есть уже угол отдельно от родителей, пусть и купленный ими; добиваться успеха в чужом, но таком родном городе. Не было больше сил выносить полнейший бесперспективняк дальнейшего прозябания в игрушечном городе, где есть только демо версия жизни.
Мама заходила ко мне, неприкаянная, не могла сказать ни одного путного слова, топчась на ерунде, которая бесила меня, отвлекала от истинного… Она тревожила меня только чтобы сказать очередную ненужность. Я ощущала себя неблагодарным Базаровым, но вполне понимала его. Мне было жаль предков, но обитать с ними я больше не могла. Моя любовь к ним перешла в хронический долг, потому что они угнетали меня своей заботой и приземленностью. Я чувствовала, что мои добрые дела по отношению к ним совершаются как-то механически. Порой я вспоминала то непреодолимое чувство тяги и восхищения, которое вызывали во мне родители еще десять лет назад. И мне становилось цепляюще-грустно.
Родители мне казались чуть ли на жалкими из-за своей чрезмерной любви ко мне. Любви, основанной на том, что как личности они, еще не пройдя пятидесятилетнего рубежа, полностью похоронили себя. Остались хорошими людьми, но без полета, к которому я рвалась. И я оказалась единственным приличным достижением на их веку… Мне хотелось оттолкнуть их подальше из-за этого. Хотелось, чтобы они поднялись и начали, наконец, летать. Мои родители идеальны по отношению ко мне. Но и это не лишено недостатков. Человек найдет их во всем, что я и делаю без зазрения совести. Слишком привыкла охранять свое внутреннее поле, чтобы меняться теперь.
Горечь одиночества и радость в глазах родителей… Жаль их безмерно, оставленных погребенных в провинции. Нет слова страшнее, ибо это олицетворение всего засасывающего, уничтожающего лучшие порывы, отрывающего крылья, впрыскивающего яд в мозг, постепенно приводя его к деградации. Сами себе мои предки выбрали эту жизнь… Они молоды, могли бы встряхнуться, уладить вопросы с недвижимостью и переехать ко мне в большой прекрасный город, где столько людей и возможностей… Но они продолжают утрачивать жизненные ценности и радости, все более сужая поле своего существования.
Детские воспоминания, несмотря на их ерундовость, пропитаны какой-то цельностью, ощущением дикого счастья, которое теперь с лета годов вызывает горький отклик и едва ли не зависть к самой себе тех лет. Порой так тянет остановить время… Я никогда не понимала Фуста. Непередаваемая атмосфера фантазий и родственных им воспоминаний, включающая запахозвуки и особое преломленное восприятие, даже свет… Я слышала теорию о том, что воспоминания со временем трансформируются и дополняются фантазиями. Видимо, со мной именно это и происходит, я всегда чуяла какой-то подвох в собственной памяти, что и толкнуло меня на заре начать систематизировать свою жизнедеятельность. Это как сон, обработанный и отполированный годами, дополненный тем, что почему-то запало в душу. Все и не так совсем было, возможно… Очень часто, пересматривая фильмы из детства, я, уверенная в правильности отпечатавшихся в голове фраз, при пересмотре слышала совсем иные.
Я мало что оставила от своего подросткового возраста. Только теперь начинаю думать о том периоде как о становлении себя и поиске свободы, но тогда я не воспринимала себя как какого-то стереотипного подростка. Может, именно пропаганда этого образа и делает подростков такими – причина заменила следствие. Я даже не хотела взрослеть, а это происходило по инерции. Должным образом я не насладилась этим периодом, хотя во многом он продолжается до сих пор.
Раньше я с потаенной горечью присматривалась к шумно щебечущим компаниям, но останавливалась и не делала последний шаг. Это спасало меня сотни раз. Спасало от белиберды подросткового сплочения и от последствий лихой жизни при отсутствии мозга. Вместо этого я бегала с гитарой в музыкалку и обратно, по пути впитывая The Rasmus и вполне радуясь этому обстоятельству. Без них я едва бы выжила. Подростку в этом осознанном кошмаре взросления и понимания ужаса окружающей его клоаки насущен тихий светлый островок, хоть со временем белиберды меньше не становится. Просто кожа задубляется. Ничего не меняется лишь для тех, кто застыл в развитии, кто развитие это и не начинал. Хотя взросление порядком отравляет жизнь – теперь мне труднее отвлекаться, я постоянно думаю о том, что заболею, умру, потеряю эмоции…
13
Порой я читаю авторов разных лет и понимаю, что, как ни изменился мир и отношение к человеку, душе, психике, основное осталось нетронутым – окутанность образом другого. Может, все это является частью какого-то благородного замысла Вселенной дать нам счастье в этих земных оболочках.
Впервые я увидела Илью сразу после того, как подружилась с Никитой. Это было ничего не значащее знакомство, они с женой гуляли в парке с ребенком, мы с Никитой делали то же самое, разражаясь диким гоготом на все пространство вокруг, даже часто насаженные деревья не приглушали этой феерии. Как отлично воспитанный человек, Никита представил всех, с одного на другого переводя свои затемнено-хрустальные глаза. Этого не делал почти никто из моих остальных друзей. И это раздражало, особенно меня, перебравшую с высококлассными английскими сериалами.
Тогда меня поразили лишь внешние качества этого состоявшегося мужчины – рост, осанка, фигура, глубокие печальные и немного посмеивающиеся глаза реалиста. Их видно сразу. Как любая молодая девушка, я время от времени предавалась тайным фантазиям о связи со взрослым мужчиной, но в их обществе робела, терялась и начинала мямлить. Чаще всего я просто уходила в тень и затем часами казнила себя. Было нестерпимо думать, что они так и не узнают, как я остроумна и мила, сколько во мне достойных качеств, как я разбираюсь в жизни. Мне хотелось юморить, быть очаровательной, но последствия сближений с людьми остужали похлеще перцового баллончика.
Я боялась людей, теперь я ясно вижу это. Но не саму идею человека, а последствия его для себя. То, что они растопчут мир, который я так долго и тщательно собирала по крошкам. Я ненавижу спорить до сих пор. Потому что для меня дико, что кто-то вторгнется в мой замкнутый подводный мир и начнет рушить его своими грязными сапогами. Я не людей боюсь, а их влияния, того, что каждое ничтожество может испортить мне настроение даже своей явной для меня необразованностью. Слишком ценю себя и свое спокойствие, чтобы допускать это. Думаю, этого боятся все люди, поэтому они бывают так агрессивны в спорах. Они боятся крушения тщательно сформированного устоя или просто пытаются доказать, как они умны и непобедимы. Я же, скорее, боюсь крушения атмосферы, гармонии. Одной оставаться легче. Порой я терзаюсь одиночеством, но чаще страшусь мысли, что меня будут разрывать обязательствами выползать из комнаты.
В день второй встречи с Ильей я дольше и глубже обычного крутила педали, заехав по колдобинам, при пересечении которых моя грудь беззастенчиво подпрыгивала, в незнакомую местность. Развлечением и избавлением для меня в то лето, как и в любое другое, был велосипед. Иногда я каталась из-под палки, потому что надо для здоровья и ощущения себя живущей, которое порой отпадало напрочь, но чаще получала такое удовольствие от езды, что теряла счет времени.
Прежде чем я опомнилась от грез, уловила, как на меня мчатся три немаленькие собачки, и явно не с добрыми побуждениями. Обычно в подобных ситуациях я молниеносно поворачивала обратно или просто стояла на месте, как вкопанная. Но тут дело было серьезнее, с собачек капала слюнка, и я, бросив велосипед, взгромоздилась на дерево. Одной, наиболее резвой, удалось несильно цапнуть меня за бедро.
Ободрав ладони и оглядев местность, я начала соображать, стоит ли орать, зовя на помощь. Чувство собственного достоинства удерживало меня от этого. Город плавно переходил в пригород, почти не утрачивая удобств центра. Жили здесь, понятно, господа не бедные. А такие столь высокого мнения о себе и так заняты, что с неохотой ринутся спасать заезжую велосипедистку. Велосипедистов мало кто любит кроме них самих.
Наконец, собаки перестали судорожно тявкать, выплескивая на меня сидящую в них злобную глупость и даже бросились наутек. К дереву подошел мужчина с плеткой и поинтересовался, все ли со мной в порядке.
– Теперь да, – с облегчением отозвалась я, начиная спускаться и заботясь о том, чтобы мои шорты не задирались слишком высоко. Собственный голос показался мне тихим и писклявым.
Спустившись, я разглядела знакомого Никиты, что гулял с женой в парке. Имени его я не помнила, зато острые карие глаза и эротичная бородка а-ля Кристиан Бейл способствовали пробуждению во мне вежливости.
– Спасибо, – с облегчением и сконфуженностью пропищала я.
– Не покусали?
– Не успели, – радостно констатировала я, думая, как бы скорее распрощаться. Весь апломб слетел с меня. Я прикрывала рукой царапину.
Человек, чьего имени я не помнила, смотрел на меня радостно и, видимо, в душе надо мной подтрунивал. Наконец, он посерьезнел и произнес, как будто что-то вспомнив:
– Ненавижу этих тварей. Их откармливают соседские любители животных, а, когда они набрасываются на детей, уверяют, что ничего страшного… Ей, у вас кровь!
– Да… – в неподдельной растерянности я опустила глаза на рану.
– Вам надо в больницу!
Какая же я заторможенная…
– Ничего, я сама доберусь, спасибо вам.
Я сделала шаг к велосипеду и была остановлена доброжелательным, но непререкаемым:
– Я вас отвезу.
Я пыталась протестовать, но он пресек это и знаком показал идти за ним. В сущности, так вышло даже лучше, потому что перспектива катить на велике в поликлинику или куда там… Ну вот, я даже не знала, куда в таких случаях обращаются. Телефон я, конечно, оставила дома, чтобы не облучаться, и в одиночестве тут же поддалась бы прогрессирующей ипохондрии. Симптомы бешенства я знала весьма приблизительно, но это не помешало бы мне воображать, что у меня отнимаются конечности.
Меня захватило величественно-отрешенное и немного посмеивающееся над собой и всем миром лицо нового знакомого, в котором, тем не менее, проглядывала некоторая ожесточенность. Я любила читать лица, и этот человек определенно нравился мне. В нем был какой-то стержень, глубина в глазах, снисходительная и лукавая ухмылка в устьях уст. Я осязаемо почувствовала, как в мои глаза заползло восхищение. Удивительно, как для того, чтобы рассмотреть человека, важно окружение, время, настроение. В тот раз я еле заметила его… И совершенно не запомнила.
Мы дошли до дома незнакомца, причем он дружески пытался поддержать беседу. Моей лептой было невразумительное мычание и односложные гласные. Наверное, он подумал, что я умалишенная. Впрочем, я не так уж редко выставляла себя идиоткой, не в силах сосредоточиться на том, о чем меня спрашивали. На меня наваливалась какая-то усталость, пригибала к земле, затуманивала сознание.
Я всегда болезненно застенчиво реагировала на близость с мужчинами, особенно если они были старше. Меня не покидало чувство, что они расценивают меня как объект, и это было унизительно и притягательно одновременно, потому что, имея мало опыта, этими мыслями я невольно открывала себе новые перспективы. Кроме того, я считала себя недостойной недоучкой, чтобы быть с ними наравне. Наверное, тяжко будет мгновение, когда я избавлюсь от этого и начну терзать всех прожитыми годами – это будет означать конец моей молодости и свежести восприятия.
Я терялась, говорила что-то очень тихо и вообще предпочитала отмалчиваться. Но в Илье несмотря на его внешнюю серьезность было что-то открытое, притягательное, и я, осмелев, начала любоваться машиной и отпускать о ней высокопарные замечания знатока. Моя дрожь унялась, с щек, наверное, уже слез болезненный румянец волнения.
– А вы меня не помните? – наконец, опомнилась я, когда села в его огромный внедорожник.
– Вы моя студентка? – он внимательно взглянул на меня, улыбаясь.
– Нет… Я подруга Никиты. Мы встречались один раз в парке. Вы были с семьей.
В его глазах мелькнуло… нет, не узнавание. То, что выражают люди, когда им на глубокий порез капают перекись водорода. Впрочем, мой спаситель быстро взял себя в руки и вежливо произнес:
– Теперь припоминаю. Как там Никита? Давно не видел его.
– Отлично, как всегда. Люди его склада даже если поддаются грусти, то светлой.
Наверное, я говорила скорее о себе, забыв упомянуть, что грусть эта иногда трансформируется в нудную и безыдейную, но заткнулась. С чего это меня понесло в рассусоливания? Наверное, какая-то связь между нами посредством Никиты, так что я автоматически посчитала этого человека своим.
Он рассмеялся, затем сосредоточился на дороге, и разговор оборвался.
14
Моя беспрестанно регенерирующаяся натура не позволяет растечься от отчаяния, и час спустя травмирующего события я уже затыкаю уши превосходным фолком. Я припеваючи жила по – прежнему, объедаясь сластями после стипендии и смотря «Гриффинов» на ночь. А на парах мне чудилось, что рисованные люди с непропорциональными лицами читают мне журналы и тычут в меня своими носами картошкой.
Прошла неделя, и мне пришлось признать, что я до ужаса хочу повторить свое недавнее приключение. Места царапин и уколов благополучно зарубцовывались, родители не кудахтали надо мной, потому что ничего не знали. Я ждала. Как будто внутри меня застрял и не мог вырваться свежий весенний воздух таяния. Ожидание с вкраплением надежды. Чувство, которое так остро и невыносимо приятно в молодости. Я ждала и с приятным чувством новизны почувствовала себя не веселой девчонкой для совместного сигания и горланий Ляписа Трубецкого, а… леди.
Наверное, другим я кажусь пробивной и задиристой девчонкой, которая до колик смеется на парах, сгорая от невыносимого желания увеличить громкость и сдерживаясь, боясь хрюкнуть. Легко налаживающей контакты с ровесниками, с теми, перед кем не склоняет голову.
Илья не ровесник, с которым можно нецензурно выражаться, а потом без стеснения разойтись без объяснения причин. Он принадлежит к особому ответвлению взрослых мужчин, определенно умных, что разом стряхивает с меня апломб всезнайки, потому что мое бахвальство легко можно поставить под сомнение. Это ново для меня – чувствовать себя слабой, молчаливой, подавляемой даже… И постоянно в моей голове носятся и бьются о стенки мысли о гендере, о том, что для него я, должно быть, молоденькая глупышка, о которой он уже забыл.
Во время знакомства видишь гладкую отливающую оболочку и понятия не имеешь, что тлеет внутри. Не влюбляться в людей не получается, хоть и отгораживаюсь тщательно. Жизнь – живой роман. Каждый день учишься, сталкиваясь с людьми.
15
И вот я сидела и в приступе аритмии ждала его лекцию. Хитростью и уловками через Никиту я выпросила разрешения прийти, но чувствовала себя не в своей тарелке не только потому что оказалась среди незнакомых студентов, но и оттого, с какой целью пришла. В отличие от моей оконченной сессии эти бедняги еще парились в тисках кирпичных стен. Лекция Ильи поразила меня. Не только своим содержанием, но и тем, как он преподносил ее. С выдержкой и достоинством, не окрашенными безразличием. Я встречалась и дружила с мальчишками. Мир взрослых состоявшихся мужчин был мне недоступен.
Я стала оставаться после лекций, пыталась выдавливать из себя речи. Я не знала, о чем говорить, что Илья хочет услышать, поминутно опасалась напороться на несоответствие, что частенько бывает, если ты без обиняков высказываешь свое мнение, а не штампованные обрывки чужих фраз и заключений. Сначала Илья неохотно отвечал, разговор обрывался, и я, сжираемая недовольством и стыдом, исчезала. Несмотря на невероятную для меня привлекательность в загадочности, состоятельности и готовности помочь всем и каждому, он был к тому же замкнут и явно тяготился моими попытками сближения. И при этом его невероятная харизма, открытая светлая улыбка сквозь небесные глаза, энергетика, которую я чувствовала просто кожей, не давали мне уйти далеко.
Я решила, что вымученной любви не бывает. Мое сердце тихо тлело и подвывало, но идти ва-банк я не решалась. Для этого я бесповоротно должна была почувствовать, насколько мне необходим этот человек.
После срывающей лекции о революции – темы для меня больной своим надрывом и страстью, я хотела высказать восхищение, прикоснуться, разжечь пламя сговоренности с мало знакомым человеком, как бывает порой в искусстве, где все легко, потому что отражает лишь верхушки… Но Илья вообще не заметил, что я пришла. Его облепили какие-то радостные молодые женщины с превосходным маникюром, которого у меня не было отродясь, и я сразу почувствовала себя какой-то маленькой, сморщенной.
– Я к вам ходить больше не буду, – только и сказала я, дождавшись удаления длинноногих нимф.
Наверное, моя мина в тот момент выглядела отталкивающе. Илья вздохнул. Мне показалось, что он плохо обуздывает раздражение, пытаясь казаться беспристрастным. Меня охватило знакомое бешенство от смеси гордости и обиды за то, что он думает обо мне совсем не то и считает неблагодарной.
Илья молча взирал на меня. Я не могла отгадать его эмоции.
– Может, – сказала я с легкой обидой, пытаясь смыть накативший на него транс. – Я слишком навязчива?
У меня похолодели пальцы, но яростно пекло глаза. Он поднял на меня ужаснувшийся взгляд.
– Навязчива? – эхом повторил он. – Что за ерунда?
Я могла бы скрыть эмоции, но не стала, потому что гордилась ими. Так диктовал кто-то внутри, требуя новых впечатлений. Должна была, и все. Отступи я, мое вероломство в отношении собственного благополучия выело бы изнутри.
Поэтому отчетливо выпалила:
– Это потому что вы мне нравитесь.
Не дожидаясь продолжения, я резко зашагала к выходу.
Шла и с знакомой тоской несостоявшегося думала, что он никогда меня не узнает.
Он мог бы стать мне учителем, кумиром, а для него на деле меня как будто и нет, а эти непонятные девушки окружают его и озвучивают какие-то глупости. Он вежливо и отстраненно улыбается, мечтая поскорее сбежать… Странно, но ревность во мне крепко молчала. Наверное, потому что я прав на него не имела. Само собой, что он уже с кем-то. А я как никто чувствовала в себе эту неугасаемую силу любви, нежности, поддержки. Я столько часов своей жизни утопала в каких-то эфемерностях, что естественно тянуло воссоздать их в жизни. Но от невозможности реализоваться привязанность скоро отпадает как засохший комар с подоконника.
Может, меня как любительницу хитросплетений привлекала и его история… Но сейчас я выжата, хоть ничего не делала целый день, и соображаю как в ознобе, так что заканчиваю.
16
Я постучала в дверь квартиры Никиты. Знакомиться с его предками у меня не было желания, но мы условились, что я зайду за ним, потому что он помогал матери по дому, а гулять хотелось отчаянно. До онемения в ступнях, до мозолей, до забившегося в балетки песка, чтобы потом, присев на какой-нибудь проходной лавочке, говорить о ерунде, расслабленно сутулиться, жевать купленную в ларьке булку и смотреть на Неву.
– Здравствуйте, я за Никитой, – приветливо улыбнулась я, когда дверь открыл какой-то пожеванный тип.
– Здрасьте, – процедил господин с презрительно-равнодушным выражением, не удостоив меня взгляда дольше секунды.
Я опешила и внутренне скукожилась, обнеся свою душу прочным давным-давно наращенным панцирем и одновременно выпрямила спину.
– Папаша нарисовался, – скривился Никита, с раздражением захлопнув за собой дверь.
– Вы общаетесь?
– Хрен знает, зачем мать его пускает. Вот тебя он чуть взглядом не испепелил, а перед другими такой приличный и правильный. Когда я от знакомых слышу, какой у меня хороший отец, мне хочется прямо им в лицо рассмеяться.
– Собрались сойтись? – выпалила я первое, что пришло в голову.
– У них там свои какие-то терки, куда уж мне, непросвещенному.
Отец ненавидел сына, когда тот родился, и Никита после долгих лет отчаяния спокойно сознавал это. Рождение Никиты ознаменовало конец его надеждам и чаяниям. На матери Никиты он бы не женился, не забеременей она и не пригрози ему родня с обеих сторон. Он мечтал о другой, лучшей жизни… А вынужден был после работы тащиться в узкую квартирку слушать плач младенца и смесь жалоб и упреков, исходящих от растрепанной жены. Что для одного счастье, спокойствие и комфорт, для другого – скука и обуза.
Родоначальник появления этого ребенка не хотел, его рождение не вызвало никакого отклика кроме навязчивого трезвона о надвигающихся проблемах и стеснениях. А жена во главе с ее мамашей еще заставляли его улыбаться и делать вид, будто это не так. Как будто они забыли, что его мнения не сей счет вовсе не спрашивали. Его жена, которую он действительно любил с той интенсивностью, с которой это делают подобные ему аморфные ничтожества, теперь была обременена орущей тушей на руках, которая не подпускала его к прежде вожделенному телу. Все домашние кричали, какой это красивый ребенок, просто солнышко, а его достопочтенный отец скукоживался при этом в кислую гримасу. Но никто не понимал его дискомфорта, потому что все внимание было отдано этому маленькому засранцу! Он знал, знал, что так будет, поэтому и высказывался против его возникновения.
После развода половину своей зарплаты он должен был отдавать непонятно на какие нужды. Может ли существо, помещающееся в ящике стола, сжирать столько денег?! А, когда он начал подрастать, то дражайшая благоверная всячески науськивала ребенка против него. И они еще спрашивают, что с ним не так, почему он такой плохой отец!
Несовершенство человеческой сущности и запросов – рецепт распада браков. Немногие имеют мудрость сглаживать углы и работать над собственным благополучием. Они катятся по накатанной и отчего-то ждут счастья, обзывая его судьбой.
Никита относился к своим детским недоразумением с иронией. Он был не из группы неврастеников, готовых из всего сделать трагедию, да и мать, ревностно пиля отца, сына в это не впутывала, никогда, как многие, не унижая авторитет папаши перед отпрыском. Когда Никита вырос, они с матерью уже на равных обсуждали недостатки родителя. Кроме того, Никита всегда каким-то образом ухитрялся понимать разбитые чаяния отца и не ненавидел его. Порой было даже неловко, что именно он послужил причиной беспутной жизни старика. Хотя в глубине души он понимал, что, обладай отец истинной силой, он выпутался бы и добился всего, в отсутствии чего обвинял домашних. Это был лишь безболезненный для собственного самолюбия способ самооправдания.
Мать Никиты была бесхребетная испаряющаяся будто при разговорах женщина, и при этом Никита боялся сделать что-то не так, как она хочет, потому что ее нельзя было расстраивать – столько намучилась с папашей. Удивительно, как с постсоветскими лозунгами: «Одна останешься с дитем» и под бдительным оком родни она все же решилась на развод.
Папаша же со временем из просто не слишком радушного господина превратился в сумасшедшего, который один день спокойно общался с родней, а другой демонстративно отворачивался, понося их и угрожая расправой. Совсем видеться с сыном он не перестал несмотря на существенный перерыв на несколько лет, когда напрочь забыл адрес и телефон бывшей семьи, сетуя только на ежемесячно посылаемые им деньги. Но потом что-то щелкнуло в непримиримом сердце родителя, и сентиментальность пересилила желание отделаться от той части своей жизни. Теперь во времена просветления родоначальник допекал потомка высокоинтеллектуальными рассуждениями о судьбах родины. Никита спокойно сносил это в виду природной незлобивости и пуленепробиваемости благодаря многолетнему сосуществованию с взрывной матерью.
