Kitabı oku: «Брильянты на снегу», sayfa 6

Глава 11
Встреча с роковой дамой в Париже. Развязка приближается

В этом году муж мой должен был ехать в Париж по делу устройства выставки Российской мануфактуры. Я сопровождаю его, и, поскольку дела его задерживают, развлекаю себя обществом своей старинной знакомой, поправляющей здесь свое здоровье. Обычная наша прогулка – по Булонскому лесу, мы неспешно вышагиваем по дорожкам, закрываясь от яркого солнца кружевными зонтиками и перебирая новости Санктъ-Петербурга и местные.

– Графиня Сокольская здесь, вы знаете? Могу вас представить, она представляет интерес… Не угодно ли – я представлю вас нашему небольшому русскому обществу? Графиня и еще две русские дамы составили здесь некий кружок и держат салон, куда заглядывают и знаменитости.

– Графиня здесь?

– Да. Вы удивлены? Она приехала сюда со взрослой своею дочерью, купила здесь дом и дает вечера чуть ли не ежедневно, и совершенно без церемоний… Хотите ли вы этого знакомства? – вдруг задала она несколько странно прозвучавший вопрос.

– Почему нет?

– Так решено! Я заеду за Вами вечером!

…И вот, мы идем под руку по аллее, ярко освещенной фонарями и, минуя сад со статуями и фонтаном, поднимаемся по ступеням особняка графини, следуем анфиладой комнат со шпалерами, увитыми розами, вдоль окон, в залитую огнями гостиную. В залу, более похожую на будуар, и обставленную с той с русской роскошью, которою за границей злые языки называют варварской. Роскошь в каждой детали просто поразительная: картины в тяжелых золоченых рамах, модная мебель, обитая бархатом, букеты цветов в огромных фарфоровых китайских вазах, огромный старинный рояль, мягкие персидские ковры на мебели, по стенам и под ногами, и множество диковинных безделушек повсюду, куда не кинешь взгляд – каждая, как думается, обошедшаяся своей хозяйке в маленькое состояние. Но кругом следы какого-то смятения, мебель не на местах, увядшие букеты, раскиданные по паркету листы с партитурами… Я поднимаю один лист и смотрю в ноты.

– Ах оставьте, у нас здесь по-простому, не утомляйте себя, сейчас сам автор нам это исполнит! – произносит дама, возлежащая на козетке в стиле мадам Рекамье, в кружевах, с сигаретой в длинном янтарном мундштуке в одной руке и книгой в другой.

– Позвольте представить вам хозяйку дома – графиня Сокольская! – произносит моя подруга.

У меня замирает сердце.

Зеленоватые глаза, рыжие волосы. Некрасива лицом, да пожалуй, и сложена нехорошо, тяжелая голова, коротковатые руки, полный торс. Но экстравагантна, очень оживлена, несомненно, умна и уверена в себе. Даже слишком. В глазах какой-то странный огонь, веселый и страшный. Неудивительно, что Шалевский не устоял перед этим бешеным темпераментом. Изящная, сдержанная Жанет была обречена проиграть этой конкуренции.

– Чувствуйте себя дома! Но я заметила ваш взгляд, не отпирайтесь! – возбужденно произнесла она с интонацией веселой злости и не без фамильярности. – Весь Петербург говорил об этом бесконечно, и как же это скучно! Чопорная столица и такая патриархальная Москва… Что, до сих пор все гадаете – кто же убил француженку? А хотите, я расскажу Вам? Рассказать? Или нет? – и она звонко расхохоталась, видя мое замешательство. – А, пожалуй, и расскажу! Хотите слушать – извольте. Но дайте мне слово… А впрочем, если и нарушите, то какое мне дело? – перебила она саму себя. – Даже если и расскажете кому – кто поверит, где доказательства? Да и я все стану отрицать…

Слишком хорошо заметно было, что ей давно хотелось говорить об этом, но всё было не с кем.

Глава 12
Убийца и планы на будущее

– Это я приказала своим людям убить ее, – заговорила она снова совершенно ровным голосом. И тут же пришла в возбуждение: – Она ворвалась в комнату, когда я была у Шалевского, и осыпала меня бранью! Кто! Содержанка! Набросилась на меня с кулаками. Такое не прощают. Он схватил ее и держал, пока я не ушла. Начал утешать её при мне! А ведь я была беременна тогда нашим с ним ребенком, и он знал…

– Такое не прощают, – повторила она. – Она должна была умереть. Я ушла и в тот же вечер приказала своим людям убить ее. И они сделали, что им было сказано, но побоялись прихватить хоть что-то – что взять с глупой дворни! А догадались и взяли бы кошелек или шубу, или кольцо и всё, ВСЁ списали бы на воров-разбойников! И нет никакого следствия! Но нет, эти тупицы показали свою честность! – и она снова зло рассмеялась. – А затем – эти ужасные допросы, мне пришлось просить, умолять отпустить меня за границу, и должны были вмешаться некоторые лица, благодаря которым меня только и выпустили! Вот что мне пришлось вынести из-за моей глупой любви! Но для него я была лишь очередная bien-aimé, возлюбленная на краткий срок… А ведь я, в самом деле, так любила его!

Я не верила своим ушам. Эта женщина говорила о СВОИХ страданиях, рассказывая об убийстве и безвинно пострадавших вследствие него людях!

… – Всё из-за любви, – продолжала она со странною усмешкой. – Я вынуждена была уехать, а он писал мне из заключения письма… такие, знаете ли, трогательные письма.

Писал, что мы должны назвать нашу новорожденную именем убитой. Он взял с меня слово, что дочь наша будет носить её имя, чтобы ее дух успокоился и не вредил нам. Я назвала. Он мистик и верит, что душа убиенной отпустит нам грех и все такое, – и она засмеялась искусственным смехом, в котором не было и искры веселья.

– Теперь всё это кажется мне таким далеким… И Шалевский с этими его пьесками о мещанской морали добродетельных провинциальных помещиков, ха-ха-ха! Дюбуа! Вот кто по настоящему велик! Он будет более знаменит, чем его отец! Вы читали его последний роман? Чудо! Вы знаете, как только мой муж умрет, мы обвенчаемся, и я рожу Александру столь же гениального сына, и он будет знаменит даже более, чем его отец и дед! А его отец (мысленно она уж родила сына) всё, знаете ли, хочет меня исправить. Все решительно хотят меня исправить! – и она громко рассмеялась, запрокинув голову.

– «…Предрассудок! он обломок

Давней правды. Храм упал», – на память громко продекламировала она Баратынского.

Я смотрела на нее широко открытыми глазами. Эта женщина кажется безумной или в действительности безумна совершенно?

Видя мое замешательство, она расхохоталась еще громче:

– Вы знаете, французы считают нас, русских дам, какими-то мифическими богинями! Мой Дюбуа верит, что мы все ходим на медведя и питаемся одними конфектами! Это так трогательно, не правда ли? – спросила она очень живо, залилась громким смехом и рукой, с пальцами, унизанными тяжелыми драгоценными перстнями, взяла со столика фужер с игристым напитком. – Да пусть себе, если это их забавляет! Как, впрочем, и нас! Да пейте же вино, мы угощаем своих гостей великолепным вином! И оставайтесь, сегодня поздно будет герцог де Морни (вы знаете, он пишет водевили?), так он будет читать нам сегодня вечером новую свою пиесу!..

Прелестная девушка лет семнадцати с лучистыми голубыми глазами и рыжеватыми волосами, в светлом шелковом платье (старшая дочь ее, как шепнули мне на ушко, да это было видно и без слов, по чертам ее), бывшая здесь же, села за рояль и начала негромко музицировать в ожидании гостей. Я разместилась в креслах в полутени с фужером шампанского, прикрыв глаза и как бы наслаждаясь аккордами. Голова моя шла кругом, но вовсе не от «Veuve Clicquot»!

Её дочь в этом вертепе! Тут, к слову, вспомнила я театр и премьеру по пьесе Шалевского. Тогда я следила за ходом игры с напряжением, узнавая по временам в главном герое самого автора – дерзкого, презирающего законы, условности и правила, и невольно искала в этой пьесе ответ, ключ который приоткроет тайну убийства, но… его не было! Пьеса была искрометна, мила, нравоучительна и не более. Словом, обычный vaudeville с наставлением в конце.

Но вернемся к реальности.

Итак, по собственному ее внезапному признанию убила ОНА!

Богу было угодно раскрыть мне подробности этого чудовищного преступления.

Что сказать? Два этих типа – женский и мужской – напоминали двух хищных животных, лишь сверху слега припудренных позолотой светскости. Будучи одинаковыми по своей натуре и кругу, они сошлись и, когда на дороге им попала слабейшая жертва – бедная маленькая Жанет, они проглотили ее, а потом сильнейший из этих двух поглотил другого.

И, пока Шалевский сидел в тюрьме, находясь на пороге позора и каторги, она уже добивалась другого, нимало не беспокоясь чем-то еще. Что это – нимфомания, распущенность, душевная болезнь?

Я выдержала некоторое приличное время и откланялась, дав себе слово никогда не бывать здесь более. Хотя бы потому, что невозможно бывать здесь и не потерять своей репутации. И только чувство жалости к юной, и, как казалось, невинной еще душой и телом девушке, тихо наигрывающей печальную мелодию за роялем, не покидало меня…