Kitabı oku: «Радость моя», sayfa 3
В путешествие. Июнь – июль 1984
Вечером после пляжа мы, как обычно, распрощались у метро и поехали в разные стороны. Я привыкла к подобным расставаниям, но почему-то в этот раз такое пренебрежение от мужчины, так явно проявляющего ко мне интерес, сильно задело. Задело не просто как товарища, а как женщину. Только что Лёня наглядеться не мог, а тут развернулся – и «до свидания, прекрасное создание»? «Каникулы, завтра не надо спозаранку вставать, мог бы и проводить. А он бросил там, где ему удобно. Поехал в светлую даль. А я что, никто и звать меня никак? Даже проводить нельзя? Да пошел он, Лёня Склянкин… в свои Мытищи!» Я разозлилась и даже пнула какую-то банку, она с грохотом отлетела, принеся небольшое облегчение. «Не нужен он мне. Пусть катится, как эта банка!»
Я вернулась в общагу, рухнула на кровать и зарыдала от внезапно накатившей безнадеги. Больше двух месяцев успешно подавляла и жалость к себе, и тоску по маме, а сейчас полились крупные слезы, как прорвавшая плотину вода. Я плакала довольно долго. Пользуясь тем, что в общаге было пусто, подвывала в голос и била кулаками по матрасу. Постепенно успокоилась, но была так измучена, что не заметила, как уснула на мокрой подушке.
Утром проснулась поздно. Надела очки и подошла к зеркалу. Лицо было помятым и опухшим. На губе вскочил герпес. Волосы были всклокоченными и не очень чистыми. Майка, в которой спала, была тоже несвежей и в пятнах. «Хороша! – подумала я, – видел бы меня чистюля Склянкин».
При воспоминании о Лёне я подскочила и посмотрела на часы. Было без десяти одиннадцать. С ужасом вспомнила, что в одиннадцать мы договорились встретиться и снова пойти на пляж. Я уже категорически не хотела ни видеть Склянкина, ни тем более куда-то идти.
Быстро открыла шкаф. Напялила последнее чистое платье, волосы стянула резинкой. Напихала кое-какие вещи в небольшую дорожную сумку через плечо. Закрыла комнату на ключ и побежала к метро. Причем выбрала чуть более длинный путь через арку и, когда почти свернула в нее, увидела в начале короткой дорожки высокую белоснежную фигуру юноши. Близорукость не позволяла различить лицо, но я не сомневалась, что это был Склянкин. Меня он не заметил. Я отпрянула назад и скрылась за углом. Приехала на вокзал, купила билет и через несколько часов уже выходила на железнодорожной станции родного города.
Папа искренне обрадовался. Он сказал, что мне названивал какой-то молодой человек.
– Отлично, говори ему, что не знаешь, где я, – обняла отца и поцеловала в щеку. Сразу после моих слов телефон снова зазвонил, издавая длинные междугородние трели. Склянкин, думаю, волновался, куда пропала его подружка. Проинструктированный папа пообещал, что, если я вдруг появлюсь дома – даст ему знать, и даже записал номер. Папа, милый папа! Я снова почувствовала, что в глазах набухают слезы. Подошла, обняла и уткнулась носом в его плечо. Папина рубашка была мятой и свежестью не пахла. Я твердо решила это исправить.
На следующий день первым делом затеяла стирку и уборку. Машинки-автомата у нас не было, и для начала всё надо было замочить, потом постирать в тазу, а затем прополоскать. А рубашки еще и накрахмалить. Пока белье ждало своей очереди, я вымыла пол в комнатах и стала оттирать кухню. Плита была в жире, стол и шкафчики заляпаны. При маме такого и вообразить было невозможно. Кухня у нас сверкала чистотой, как операционная. «Ну ничего. Сейчас всё будет как раньше. Вот если бы и душу можно было отмыть от тоски и горя!»
В холодильнике было пусто, папа питался в студенческой столовке. Поэтому на ужин мы отварили макароны и заправили их кетчупом, остатки которого нашлись на кухне. Эта деятельность отвлекла от печальных мыслей, словно я и вправду немного оттерла свою душу. Был и еще один положительный момент: к вечеру я так устала, что мгновенно уснула.
Назавтра с утра отгладила все рубашки. Теперь они были белоснежными, хрустели и пахли как надо – свежестью. Затем, наведя чистоту и успокоившись, позвонила своим подругам. Их у меня было мало, и оказалось, что почти все разъехались: Иришка отбыла на юг, Наташа была на практике. Своего бывшего ухажера Колю я не хотела больше видеть. Знала, что он, провалившись в прошлом году в медицинский, снова упорно готовился к экзаменам. После моего поступления мы не общались. Я резко забыла о нем, влюбившись в во всех сразу университетских однокурсников. Коля весь год писал письма, полные обиды, но совершенно меня нетрогавшие, и я не хотела продолжения нудного романа. Дома оказалась только Маришка. Она училась в местном педагогическом институте на преподавателя французского языка. Маришка изнывала от скуки и искренне обрадовалась моему звонку. Жили мы по соседству, и через десять минут я уже входила в ее дверь.
– Есть хочешь? – поинтересовалась Маришка. Она налила куриного бульона, и я вдруг осознала, что не ела горячего супа уже давно.
Мы сидели и болтали о мелочах, и я почувствовала себя как прежде, совершенно счастливой. Желудок был обласкан домашней едой, и это ощущение погрузило в прошлое. Всё хорошо, жизнь течет, как раньше, мы беззаботные девчонки, болтаем об учебе и мальчиках.
– Вот только в городе скучно, а мама меня одну не отпускает на отдых, – пожаловалась Маришка и вдруг закричала, – Юлька! А с тобой она отпустит! Поехали!
– Куда? И почему ты уверена, что отпустит? – рассмеялась я.
– Ой, да она всё время тебя в пример ставит, восхищается твоей ответственностью и самостоятельностью.
Я вздохнула. Конечно, было приятно это слышать, но всю ответственность и самостоятельность я бы, не задумываясь, променяла на то, чтобы целое лето просидеть дома с мамой. Да и куда мы поедем? Уже июль, путевок не купить и не достать, тотальный дефицит. Но оказалось, у Маришки был план.
В Крыму жила женщина, у которой их семья много лет снимала комнату. Маришка проводила там каждое лето. И ее мама была готова отпустить дочь вместе со мной под присмотр этой знакомой. Осталось найти средства, чтобы купить билеты, заплатить за комнату и отложить на питание. Я позвонила папе. Волновалась, что прошу так много.
– Да что за проблема – деньги, главное, чтобы разрешил! – махнула рукой Маришка.
Но я напряглась. Знала, что с финансами у папы плохо. Он не возражал против путешествия, но я почувствовала, что папа замялся, когда узнал сумму. Но еще не успела расстроиться, как услышала:
– Конечно, поезжай. Это был трудный год, и ты должна отдохнуть.
Мы с Маришкой запрыгали от восторга и сразу же отправились на вокзал покупать билеты. Взяли плацкарт, верхние полки, и отправили телеграмму хозяйке комнаты.
Через неделю отбыли на Черное море. Знакомая встретила равнодушно: получила конверт и забыла про нас. Мы оказались предоставлены сами себе. Комната, которую снимали, находилась в поселке, примыкающем к военному санаторию.
Через дырку в заборе несколько дней подряд мы проникали в этот закрытый рай для избранных. У моря под навесом стояли лежаки. Они были пронумерованы. Мы заняли пару, но пришли два мужичка-старичка и сказали, впрочем, весьма вежливо, что это их места. Они строили глазки, но мы спорхнули, как птички, и пересели на свободные места. Меня поразило, что за лежаками на стойке стоял самовар, где были чашки, чай, пряники и баранки для отдыхающих. Ни о каком «всё включено» тогда я и не слышала, и эта накрытая поляна произвела впечатление. Рядом был еще и стол для пинг-понга. Мы с Маришкой пили чай и ели пряники, это был наш обед. Конечно, мы привлекали внимание, но замечаний нам никто не делал.
На соседних лежаках сидели две отдыхающие с сыновьями нашего возраста. Я наблюдала с широко открытыми от изумления глазами, как мамаши руководят великовозрастными дитятями, и была в полном шоке:
– Эдик, пора искупаться! Теперь переодень плавки! Вытрись полотенцем! Простудишься!
– Олежик! Выпей чай! Поиграй в пинг-понг! Надень панаму! – слышалось каждые пять минут, и половозрелые младенцы вяло выполняли указания.
Мы с Маришкой переглянулись.
– Вот генеральские сыночки, завидные женихи, надо бы познакомиться, – прошептала она и приняла эффектную позу.
Но мне эти юноши показались противными. Избалованные, заносчивые и инфантильные до глупости, ни Эдик, ни Олежек меня не привлекали совершенно. Даже Склянкин на их фоне казался эталоном зрелости и самостоятельности.
Но отдых «для избранных» продлился недолго. Теперь я не сомневаюсь, что именно генеральские жены нас и сдали, острым нюхом почувствовав социально чуждый элемент и потенциальную опасность для их ненаглядных отпрысков. Уже на следующий день к нам подошел неприметный мужичонка в синих шортах и белой футболке, как у всех, и спросил номер нашей комнаты. Сам был приторно вежлив, но взгляд имел цепкий и жесткий. Мы сделали вид, что забыли, и потихоньку смотались через дыру в заборе. А назавтра обнаружили, что ее накрепко забили. После этого мы ходили на дикий пляж, без пряников.
В конце отдыха мы купили экскурсию в Никитский ботанический сад и там сфотографировались. До сих пор у меня хранится эта милая фотография двух загорелых девчонок в льняных сарафанчиках.
Маришкина мама была права, когда согласилась отпустить нас вместе. При расставании она торжественно произнесла, проникновенно глядя мне в глаза:
– Юля! Доверяю тебе свою дочь и не сомневаюсь, что рядом с тобой с ней ничего не случится!
Я удивилась такой уверенности, но, как теперь понимаю, она была отличным психологом, видевшим меня насквозь. Маришкина мама чутко уловила эту грань взросления, которую я недавно переступила. А еще прекрасно знала, как со мной разговаривать. Если бы она нам что-нибудь запретила или прочитала нудные нотации, возможно, я стремилась бы нарушить глупые запреты, но теперь, чтобы не разочаровать ее, была начеку и защищала подругу, неосознанно пытаясь оправдать доверие ее матери.
Маришка действительно была в железных руках. Она была немного старше меня, но я поражалась, насколько же подруга застряла в детстве, будучи импульсивным ребенком, не осознающим последствий. На диком пляже мы не остались без пристального мужского внимания, и я действительно ограждала Маришку от авантюр. Хотя бы и в теории, я уже знала, чем могут закончиться подобные игры. Вокруг нас не переводились поклонники, предлагающие развлечься.
– Ой, поехали, они зовут в горы, покататься на лошадях! – тянуло на приключение Маришку.
– Ты что, ку-ку совсем? Не поняла, на чем ты покатаешься? – осаживала ее я.
– Ой, нас приглашают на шашлыки! Это рядом, безопасно! – снова вопила Маришка.
– Марина! Тебе что, есть нечего? Ты понимаешь, мы будем им обязаны, не отвяжемся от них, да ты посмотри на их рожи, они же пьяные, сама не понимаешь, что ли? – шипела я в ответ.
– Какая ты скучная, я как будто с мамой, – надувала губки подруга.
– Ага, зато ты ищешь приключений на свою задницу! – парировала я и рычала, обращаясь к обступившим нас мужикам, – мы несовершеннолетние, оставьте нас в покое!
На удивление рык сработал, и они отступили. Однако и я была ненамного мудрее Маришки, и весь опыт приобретала, набивая шишки.
На обратном пути, по совету мамы Маришки, мы накупили южных персиков, да столько, что не могли поднять груз. Еле-еле короткими перебежками удалось дотащить багаж до поезда. С тех пор я ненавижу возить с собой неудобные и тяжелые чемоданы. Лучше буду иметь меньше вещей и останусь вовсе без фруктов или нарядов, чем возьму с собой лишний килограмм.
Мы вернулись домой, и я снова загрустила. До сентября оставались две недели, и я уже считала дни, когда можно будет уехать в шумную общагу. Возвратились домой другие подружки, но все они, как и Маришка, еще находились в счастливом детстве, а я знала, что никогда не смогу стать такой же беззаботной, как они, и это возводило между нами невидимую стену.
Я снова погрузилась в книги. И снова пакет молока, кусок батона и две стопки у кровати – символы моего одиночества. Читала запоем, проваливаясь в чужую жизнь, чтобы забыть свою. Мне было грустно и скучно. Но если звонил телефон, издавая специфически длинные междугородние звонки, я не брала трубку. Знала, что звонит Склянкин и не желала с ним разговаривать. Твердо собралась расстаться с ним в сентябре.
С Лёней оставался открытым вопрос: зачем ему я? К сожалению, я знала на него ответ. Не могла сформулировать его словами, но он возник внутри меня каким-то необычным способом, словно почувствовала его. Возможно, это была интуиция или просто подсознательное ощущение, но ответ был. Он был неприятным и горьким: Склянкину требовалась не я, а мое тело. Все факты свидетельствовали об обратном. Лёня выглядел верхом тактичности. Он был рядом в трудное время. Развлекал и поддерживал. Идеальный партнер! Однако мое подсознание сопротивлялось: «Нет! Это не твой мужчина!»
Однажды мне позвонила Иришка и предложила прогуляться. Мы уже почти договорились о встрече, но я услышала, что ее срочно позвал отец.
– Перезвоню через секунду, не отходи от телефона, – сказала Иришка и положила трубку. Телефон зазвонил почти сразу, и я схватила трубку, прервав первую же трель.
– Привет, куда ты пропала? Я соскучился, – в динамике раздался голос Склянкина.
Я растерялась… и обрадовалась. Полтора месяца назад сбежала от него, обидевшись на то, что он меня не проводил, и до последнего момента была полна решимости порвать с ним, понимая, что Лёня мне совершенно не подходит. Но теперь я перестала быть уверенной в этом. Так истосковалась по нашей увлекательной столичной жизни, что всё, связанное с Москвой, окуталось дымкой романтизма, в том числе и Склянкин. Я заулыбалась. Вместо того чтобы прямо сказать Лёне, что между нами всё кончено, начала опять завлекать его.
На прямой вопрос о своем исчезновении рассказала полуправду, и сама тотчас поверила в нее. Сообщила, что Маришке предложили горящие путевки в закрытый санаторий, которые нельзя было упустить, она прислала телеграмму, и я уехала, не успев предупредить Лёню. Произнося эти слова, совершенно не сомневалась, что именно так всё и было. Я и потом замечала, что слова, сказанные вслух, обладают вполне магическим действием. Они могут не только полностью замещать прошлое, но и формировать будущее.
После этого разговора я уже не помнила, что обиделась на Лёню. Всё это забыла и чувствовала только, что интересна ему. И нужна. Да, именно в этом слове заключался ключик от моего сердца. Я остро страдала от ощущения, что стала никому не нужной. И моя жизнь никого не интересует. И это было болезненное осознание, которое я пыталась компенсировать то книгами, то путешествием, то общением с подружками, но ничего не уменьшало страданий. Книги предлагали чужую жизнь вместо собственной, путешествие отвлекло ненадолго, а в сверстницах, с которыми было так весело раньше, я разочаровалась, ведь меня резко переместило во взрослую и нелегкую жизнь.
Страх остаться одной подавил внутреннее сопротивление. Убедив себя в том, что сбежала не из-за обидного пренебрежительного отношения, а, действительно, была приглашена подругой на море, я также поверила и в новую фальшивую идею, подкинутую моим же воображением. Слишком уж унизительна была правда. Гораздо приятнее было верить, и я искренне поверила, что Склянкин любит меня. Ох… Нет ничего опаснее собственных ложных убеждений. Они приводят к гораздо более тяжелым последствиям, чем внешние обстоятельства.
Почему я это делала? Меня терзал страх одиночества. Я боялась, что если расстанусь с Лёней, то буду никому, абсолютно никому не нужна. И даже… папе. Я чувствовала, что он, потеряв жену, потерял и чувства, словно заморозился, стал сам как мертвый. Я старалась не замечать этого и вести с отцом себя по-прежнему в надежде, что он придет в себя. Но холодный ужас парализовывал меня и заставлял делать не то, что я хотела, а прямо противоположное. Эти странные действия приводили к еще более плачевным результатам. Но я добровольно выбрала путь и пошла по нему, сделав все возможные ошибки, какие только могла.
Ой, люли-люли, а того ли я люблю ли? Сентябрь 1984, второй курс
Лёня встряхнул меня, вывел из апатии. Я захотела погрузиться в веселую московскую жизнь, ходить на лекции, смеяться с друзьями, радоваться каждому дню и красиво наряжаться в университет и на прогулки. И тут моя мысль споткнулась. «Стоп. А во что наряжаться?»
В сомнении перебрала свой скудный гардероб. И с грустью поняла, что одежда поизносилась до неприличия. Последний раз что-то новое мне покупала мама еще в школе. Я вспомнила, как мы весело ходили по магазинам, и подступили слёзы. Однако, тут же одернула себя. «Нечего жалеть! Подумаешь… Тряпки старые! «Это горе не горе», как говорил Серый Волк Ивану Царевичу. Вот именно. Тряпки старые! А я молодая! И не дура». Надо было придумать, как выкрутиться. И я стала размышлять.
Итак, финансы. Есть ли резервы? Ответ отрицательный. Бюджет мой не изменился, стипендия плюс папина поддержка составляли всё те же семьдесят рублей. Подобные скудные средства совершенно не позволяли мне, молодой девушке, покупать что-либо, кроме еды и гигиенических средств, и постепенно, но без вариантов приводили к полной нищете. В восемнадцать лет хотелось многого, но мои траты покрывали только самый необходимый для выживания минимум.
Я оценила возможности увеличить доходы. Просить у папы было абсолютно невозможно. Знала, что у него ничего нет. Он продал всё что мог, когда пытался вылечить маму. Потом похороны, мой отдых на море – на это ушли его последние деньги. Папа и сам барахтался на грани нищеты и депрессии. Если в прошлом году, когда у него еще была надежда, что мама выздоровеет, он брал дополнительные часы на кафедре, то теперь совсем опустил руки. Его не увольняли только из-за многолетних заслуг и уважения.
Заработать сама я тоже не могла: всё время уходило на учебу. У мужчин мне даже в голову не приходило денег просить. Ни у Лёни, ни у других. На меня обращали внимание и мальчики, и взрослые мужчины. Но я с твердыми установками скорее проводила политику «женщина – надежный товарищ», чем «нежная подруга». В голове, кроме кодекса строителя коммунизма и учебы, ничего не было, никакой женской мудрости.
«А что я умею?» – спросила сама себя и весело ответила: «Шить и вязать». Отлично! Теперь оставалось придумать из чего. Ведь новую ткань или нитки позволить себе не могла. Еще поразмышляла и нашла выход. И так обрадовалась, что даже покружилась по комнате и отбила чечетку: «Та-та, молодец. Та-та-та!» Развеселилась я и на мгновение вернулась к себе прежней, беззаботной Юлечке.
Затем открыла шкаф и выложила из него все мамины платья и юбки, которые были велики мне на несколько размеров. Они были пропитаны тонким ароматом терпких французских духов, которые года три назад достал для нее папа, отстояв километровую очередь в магазине и потратив всю премию. Нежный запах, который нравился раньше, сейчас ударил в нос так, что я вздрогнула. Все веселье слетело разом. «Мама… мама…» – к горлу подступил комок. «Ой, нет, только не это!» Я подошла к зеркалу и, глядя себе прямо в глаза, которые и миндалевидным разрезом, и зеленым цветом были копией маминых, твердо сказала:
– Я радуюсь жизни. Я счастлива. Мамочка, я обещаю, что всё выдержу, и ты будешь мною гордиться.
При слове «мамочка» голос все-таки пресекся, но я вытерла слёзы и приступила к реализации плана. «Нет обновок? Сотворю их сама!»
Достала швейную машинку. Модных журналов тоже не имелось, но взамен пришло вдохновение. Я использовала образы, взятые с картинок Бидструпа4 и из французских фильмов. В них меня привлекали узкие юбки, туфли на шпильках, платья-футляры. Моим идеалом была Одри Хепбёрн5. Я была такой же худой, как она. «Как она одевалась в фильме „Завтрак у Тиффани“? Сногсшибательно, вот как! Ну и у меня будет не хуже!» Я вспомнила Эллочку-людоедку6, как она соревновалась с миллионершей и захихикала. Уж слишком моя ситуация была похожа на Эллочкину – скопировать наряды мадонны стиля. «Ну ничего. Попробую». Хотя выкроек не было, но было знание геометрии. Я измерила обхват талии и нашла радиус. Кто б знал, где 2תr пригодится. И снова захихикала. Затем из газеты выкроила макет и проверила расчеты на практике. Откорректировала начерченные линии по наитию. Потом взяла ножницы и смело искромсала отобранные вещи. Без всяких там «семь раз отмерь».
И вышло превосходно! Из темно-синего тонкого палантина сшила маленькое платье. Правда, сделала его подлиннее, чем у актрисы. Я стеснялась носить мини. Из маминого старого буклированного осеннего пальто сотворила кардиган. Из голенищ замшевых сапог соорудила модную жилетку. Спинку связала из коричневой пряжи, а выпоротую замшу использовала для переда. Я была такая тощая, что из двух кусочков кожи смогла выкроить грудку. Вышло классно. А из отреза черного атласа, который валялся у нас в шкафу с тех пор, как я себя помнила, получились модные брючки. Все сидело на мне как влитое. Индивидуальный пошив! И я засмеялась, радуясь красивым нарядам.
Голь на выдумки хитра. Это было про меня. Поэтому исключительно благодаря своему умению стала щеголять в обновках. Только вот обувь я тачать не научилась, и постепенно стерла единственные туфли буквально до дыр. Целую вечность, возраст красоты и юности, я не могла себе позволить ни одной пары новых туфель, сапог или даже босоножек. Все эти годы ходила в старой обуви, поношенной куртке и подростковом пальто, купленном в восьмом классе. Пальто я шить не умела, но у меня был длинный шерстяной жакет с модным орнаментом – прощальный подарок мамы. Она вязала его в свой последний год, пока были силы. Я утеплила его выпоротой из старой куртки подкладкой и носила даже зимой, если не было сильных морозов. При этом не комплексовала от бедности и совершенно не расстраивалась. Главное, я была молода и здорова, а всё остальное – неважно!
В конце августа с ворохом обновок я вернулась в Москву. Но учиться мы не начали, так как на втором курсе нас ожидала «картошка» – бесплатное использование труда студентов на сборе урожая в колхозах.
Нас загрузили в автобусы и на целый месяц поселили в пионерском лагере под Можайском. Наш курс почти без исключений работал в колхозе. Кормили в основном картошкой. И иногда только что выкопанный корнеплод мы запекали прямо в поле. Было вкусно и нам не надоедало. Работа была грязной, но не слишком тяжелой. Мы трудились и на уборочных комбайнах, и на сортировке. Над полем слышались шутки, смех, песни. Я чувствовала себя полной сил и получала от жизни радость. Месяц на природе с нашими ребятами и девчонками принес больше удовольствия, чем отдых на курорте. С погодой тоже повезло. Сентябрь стоял теплый и солнечный, только по ночам было уже холодно.
Склянкин открыто бегал за мной. В колхозе Лёня перешел от робких намеков к активному нападению. Впервые накинулся на меня вечером сразу после прибытия в колхоз. Нас разместили в корпусах, накормили ужином и объявили свободное время до отбоя. Стоял теплый сентябрьский вечер, и все вышли погулять. Склянкин уже поджидал меня у входа и, оттеснив от подружек, повел в ближайшую рощу. Я, продолжая убеждать себя, что мы влюблены, покорно пошла за ним. Брела, как овца, уверяя себя, что этого хочу. Едва мы скрылись из вида, Склянкин начал приставать, не дав мне и шанса подготовиться к атаке. Мокрыми губами он обслюнявил мое лицо и жадно присосался ко рту. Я не сопротивлялась, но ничего и не ощущала. Точнее, было противно, но я боялась в этом признаться даже себе.
У меня были намеки на эротический опыт только с Колей, с которым мы впервые осваивали любовную науку. С ним я чувствовала и томление, и нарастающее возбуждение, потому что мы начинали наши игры с невинных касаний и медленно-медленно доходили до более страстных объятий. Отношения прервались с моим отъездом, но, если бы они продолжились, Коля имел бы все шансы меня соблазнить. Он действовал бережно и постепенно. А с Лёней никаких касаний не было. Сразу: шлеп, шлеп, чмок, чмок, мокро и агрессивно. Склянкин весь горел, я была холодна. Склянкин тяжело дышал, а я, с трудом скрывая брезгливость, тайком утирала ладонью губы и щеки.
Но никаких выводов не сделала. Мне хотелось заботы и романтики, и нелепые наскоки Склянкина я принимала за влюбленность. Он был упорен и продолжал атаки. Обычно после ужина все собирались у костра, и Склянкин обнимал меня. Вот так было и тепло, и уютно. Мне нравилось сидеть, прижавшись, и чувствовать себя под защитой. Я начинала думать: а может быть, мы и правда влюблены? Мне было приятно чувствовать себя чей-то девушкой и принимать ухаживания мужчины. Внешние атрибуты устраивали, вот только если бы обойтись без этих противных лобызаний. Вернее, облизываний. Окружающие давно считали нас парой, а теперь эта мысль возникала и у меня. Но окончательно решения я еще не приняла.
Почти каждый вечер мы с Лёней ненадолго уединялись, и он запускал руки мне под свитер и лапал. Это был предел наших сексуальных экспериментов. Слюнявые поцелуи и тискание груди холодными пальцами совершенно не заводили меня. Но никакого продолжения быть не могло. Мы жили по двадцать человек в комнате, и личной жизни не было ни у кого. Некоторые парочки, конечно, иногда пытались скрыться в темноте, но сырые вечера не способствовали романтическим отношениям, а еще надо было успеть занять место на батарее, чтобы просушить обувь и носки к завтрашнему утреннему подъему. Быт был суров и не располагал к затянутым прогулкам.
В октябре мы вернулись в Москву и стали наверстывать программу второго курса, что было совсем непросто после месяца в колхозе. Хотя по сравнению с первым курсом все было знакомо, система известна. А это уже полдела. Чтобы не вылететь, просто необходимо было вкалывать, не отвлекаясь ни на что. В МГУ «учиться» означало «учиться», расслабляться или бить баклуши было невозможно. Я к этому относилась серьезно: получить тройку считала неприемлемым еще и потому, что тогда лишилась бы стипендии, которая составляла значительную часть бюджета. Поэтому свободного времени не стало. Мы пересекались с Лёней на лекциях и семинарах, но задавали нам так много, что мы не имели другой возможности встречаться.
Так как меня не тянуло к нему физически, я даже забыла о своей «влюбленности», полностью сконцентрировавшись на напряженном ритме занятий. Однако общалась с Лёней приветливо. Каждый день мы болтали и часто смеялись. Все-таки он меня сильно отвлекал от мрачных мыслей и дарил ощущение, что я прежняя счастливая девушка, а не сирота-подранок. Иногда мы выбирались в кино или располагались рядом на студенческих вечеринках. В темноте Лёня прижимал меня к себе, и казалось, мое одиночество растворялось в его объятьях. Но в глубине души я еще не приняла окончательного решения, что Лёня – мой парень. Просто друг, и все. И с ним легче, чем одной.
В ноябре на собрании профорг7 курса объявил, что студентам, вернувшимся с картошки, можно подать заявление на бесплатное трехнедельное размещение в профилактории. В главном здании МГУ на это время предоставлялась отдельная комната и трехразовое питание. Условия царские. Желающих было много. Мы с Лёней тоже загорелись этой идеей. Сходили в поликлинику, получили заключения, написали заявки, и через пару недель получили путевки.
При посещении поликлиники произошел смешной случай, который продемонстрировал, что не только мое развитие в сексуальной сфере было дремучим, Склянкин тоже находился приблизительно на том же уровне. У каждого из нас на руках было направление со списком врачей. Лёня аккуратно отмечал галочками, где он уже побывал. И наконец спросил:
– Ты уже посетила гинеколога?
Я покраснела и отрицательно покачала головой.
– Отлично, иди туда и скажи, что я за тобой, а я пока к окулисту сбегаю, – продолжил Лёня.
Тут до меня дошло, и я начала смеяться:
– Ты что, собрался к гинекологу?
– Ну да, вот остались окулист и гинеколог, иди и займи для меня очередь.
Лёня не знал, что это за врач такой, гинеколог. Я объяснила, и Лёня тоже покраснел, а потом мы стали смеяться вместе.
В декабре началась смена в профилактории. Счастливая, что в течение трех недель у меня будет отдельная комната, я раскладывала вещи, когда открылась дверь и вошел Лёня. Улыбка сияла на его лице, я тоже заулыбалась. Хотя за пару месяцев, прошедших после возвращения из колхоза, наше интимное общение и прекратилось, ежедневные шутки и пересмешки, наоборот, сблизили нас. Мы реально заряжали друг друга радостью. И я это ценила.
Склянкин запер за собой дверь и схватил меня в охапку. Он, как обычно, действовал с наскоку. Первой моей реакцией было: «Да что он себе позволяет!», но потом вспомнила, что я «влюблена». Мое тело не расслабилось, а напряглось в объятиях «любимого». Однако ум включил самообман, который как пелена, обволок сознание, погружая меня в роль покорной подруги. И снова, преодолевая внутреннее сопротивление, позволила себя тискать и целовать.
Лёня завалил меня на кровать и залез сверху. Мы оба были одеты в рубашки и джинсы, но он не предпринимал попытки меня полностью раздеть, просто расстегнул пуговицы и запустил руки в лифчик. Я вдруг разозлилась и уже совсем собралась оттолкнуть его и послать подальше, но вдруг, вжатая носом в его плечо, уловила знакомый запах. Это был тот самый аромат свежей отглаженной ткани, который действовал на меня совершенно неотразимо. На подсознательном уровне запах чистоты и уюта настолько мощно ассоциировался с домом, с защитой и безопасностью, что перешибал любые логические рассуждения. Я вдохнула его, как дурман, и закрыла глаза. Склянкин ерзал сверху и лапал. Наконец мне это надоело, я извернулась и перекатилась на бок. Мне удалось освободиться. Мы, не глядя друг на друга, поднялись, поправили одежду и пошли на ужин, делая вид, что ничего не было.
Такие наскоки стали у нас ежевечерней рутиной, но ни Лёня, ни я так и не смогли переступить через закон «нельзя до свадьбы». Это табу висело над нами, останавливая в последний момент. Тем более, что меня процесс не увлекал. Некоторое время я терпела, потом спихивала Лёню, и мы продолжали дружить, словно между нами ничего и не было. Может быть, Склянкин и не был настроен столь целомудренно, но я не позволяла идти дальше и раздеть себя и прекращала нашу возню, как только чувствовала, что он слишком распалился. Меня эти игры скорее раздражали.
У нас были разные цели: меня устраивала дружба, Склянкин хотел секса. Единственным выходом из этой ситуации было бы полное расставание. Нужно было бы порвать с Лёней, но я не могла. Еще летом начала бояться, что останусь одна. Теперь этот подсознательный страх усилился, так как я попала под пресс общественного мнения. В глазах окружающих мы давно были парой, и теперь я опасалась, что меня осудят, если брошу Лёню, и уж точно буду одинокой. Я давно играла роль девушки Склянкина и всё больше и больше в нее вживалась. Внешне у нас всё было отлично, я радовалась и была веселой. Пока Лёня не начинал интимных игр. В этот момент я зажималась и ждала, когда это закончится. При этом тело и небольшой сексуальный опыт подсказывали, что в отношениях нельзя терпеть, а надо получать наслаждение. Но наслаждение было под строгим запретом.
