Kitabı oku: «66 рассказов», sayfa 3

Ворм

Его мир был огромным и тёмным. Он состоял из плотной вкусной субстанции, в которой Ворм и его соплеменники жили и размножались. Они были очень просто устроенными существами, не имели органов зрения и абсолютно ничего не слышали. Впрочем, им это и не требовалось. Им хватало того, что они могли отличить свет от тьмы, а съедобное от несъедобного. Беспрестанно прорывая ходы в своём мире, они смутно осознавали, что одновременно улучшают его, и это наполняло их короткую жизнь смыслом.

Рядом с миром Ворма находился другой, чужой и полный опасностей. Его населяли многочисленные боги – такие огромные, что их сущность для осмысления соплеменников Ворма была недоступна. Бывало, что под их поступью тёмный мир внизу содрогался и вибрировал, и тогда населяющие его существа испуганно скрывались в безопасной глубине.

Иногда кто-нибудь из этих гигантов проникал в мир Ворма и забирал с собой одного из его собратьев. Таков был многовековой порядок, и все смиренно это принимали, решив, что эти жертвы необходимы богам для сохранения некоего баланса между двумя мирами. Те, кому удавалось избежать ужасной участи, радовались дарованному им ещё одному дню жизни.

Когда случались наводнения, это было хуже всего. Ворм подозревал, что смертоносные потоки влаги насылались богами специально с целью вынудить жителей тёмного мира подняться наверх. Когда вода проникала в мир Ворма, ему и его соплеменникам становилось нечем дышать. И тогда путь был только один – в мир богов. Там, слепые и беспомощные, соплеменники Ворма подвергались массовому уничтожению. Лишь немногим уцелевшим удавалось потом вернуться назад, в благословенную тьму.

Вот и сейчас Ворм, задыхаясь в затопленных водой тоннелях, вырвался под яркий свет чужого мира. Соплеменники рядом с ним торопились спрятаться, покинуть опасные открытые места. Ворм тоже в ужасе пополз, извиваясь и корчась от ужаса. И вдруг случилось то, чего он боялся всю жизнь: один из богов заметил его и накрыл своей огромной тенью. Оглушительно взревев, гигант схватил Ворма своими сильными челюстями и разом заглотил.

– Мама, смотри, голубь червячка съел!

Малыш в резиновых сапожках с интересом наблюдал за тем, как стая голубей жадно хватает с мокрого после дождя асфальта извивающихся червяков. Лишь немногим из них удавалось скрыться в густой траве у края тротуара.

Женщина, мельком глянув, сказала:

– Смотри не наступи на них, сынок. Фу, откуда столько наползло…

Встреча

Ему снилась тайга, бесконечный лес с огромными деревьями и вкусными ягодами. Они с мамой ели их, жадно загребая целыми охапками вперемешку с сочной зелёной травой. Он даже причмокнул во сне, вспомнив сладкий вкус красных ягод на языке. Как бы ему хотелось вновь ощутить его, пробежаться по лугу, катаясь и урча от удовольствия. Он помнил, что мать всегда была где-то неподалёку, охраняя своего маленького медвежонка.

Ещё он помнил её запах, мягкость и тепло большого бока, к которому он прижимался ночами. Но всегда эти приятные сны заканчивались оглушительным звуком – выстрелом охотника, который убил его мать наповал, трусливо, из засады. Видно, этот человек давно выслеживал медведицу. Медвежонка он не тронул. Голодного малыша позже нашёл лесник и, спрятав за пазуху, унёс к себе в избу.

Там медвежонку было хорошо, мужчина заботился и кормил его из бутылочки тёплым козьим молоком. Медвежонок быстро рос, и лесник часто приговаривал, что к зиме отведёт его обратно в тайгу, на волю. Но осенью нагрянули с проверкой инспекторы и заставили отдать зверя им. Так медвежонок оказался в цирке.

– Эй, Топтыга, просыпайся, пора на арену! Зрители ждут, – дрессировщик вошёл в клетку, где крепко спал большой бурый медведь, и потрепал его за лохматый загривок. Зверь лишь недовольно заворчал, перевернувшись на другой бок. Он хотел снова увидеть во сне тайгу и мать, но дрессировщик зло ткнул его чем-то острым в бок и прикрикнул.

Нехотя медведь вышел из клетки и по узкому коридору цирка направился на арену. Зрители, как всегда, встретили его появление с восторгом, дети завизжали, оркестр громко заиграл. Оглушённый, медведь стал отступать назад в коридор, но дрессировщик снова ткнул его острым концом палки, и зверь обречённо вышел на арену. Свою роль он знал назубок, ведь уже не один год отрабатывал её в цирке.

Вдруг посреди выступления медведь замер у бортика арены, потянув носом воздух. Он учуял знакомых запах и заволновался: лесник здесь, совсем неподалёку! Может быть, он пришёл, чтобы забрать медведя с собой в тайгу, как и обещал много лет назад…

Недовольный досадной заминкой дрессировщик грозно прикрикнул, подходя ближе. Но медведь уже увидел лесника и под испуганный визг зрителей напролом кинулся наверх, перепрыгивая через сиденья. Тот, к кому зверь стремился, неподвижно замер на своём месте на расстоянии пары десятков метров.

Зрители бросились к выходам, освобождая медведю путь. С арены раздались выстрелы пистолетов, заряженных холостыми патронами, защёлкал кнут дрессировщика. Медведь не обратил на это внимания. Он, наконец добравшись до лесника, с урчанием положил ему на колени свою огромную голову и затих. Мужчина ласково чесал зверя за ушами, ласково что-то приговаривая.

По боковым проходам к ним подбежали работники цирка и выстрелили в медведя сразу из двух ружей ампулами с транквилизатором. Зверь вздрогнул и уже через пару минут обмяк. Голова его тяжело склонилась под ноги лесника.

Бесчувственного зверя унесли обратно в клетку и заперли там. Представление продолжилось. С наступлением ночи цирк затих.

– Что теперь с ним будет? – спросил один из артистов, глядя сквозь прутья клетки на всё ещё спящего медведя.

– Придётся его из цирка убирать, – пожал плечами дрессировщик. – Скорее всего в какой-нибудь зоопарк продадим. Жаль Топтыгу, но ничего не поделаешь.

А медведь спал, и снилась ему тайга…

Гаражи

Устало шаркая ботинками по грязной снежной каше на дороге, Максим завернул в свой двор. Ещё издалека он увидел на тротуаре возле дома знакомого мальчишку. Тот жил в соседнем подъезде, его вроде бы звали Пашкой. Мальчик что-то настойчиво и быстро говорил худенькому школьнику возрастом младше года на два. Тот несколько раз отрицательно качнул головой и пошёл к своему подъезду, согнувшись под тяжестью огромного рюкзака. Пашка догнал его и настырно дёрнул за рукав. Мальчик обернулся, что-то резко и грубо выкрикнул и скрылся в подъезде. Когда железная дверь за ним с грохотом захлопнулась, Пашка обиженно шмыгнул носом и развернулся.

Бледная веснушчатая физиономия пацана расцвела от радости при виде проходящего мимо Максима. Можно было подумать, он встретил своего закадычного друга, хотя они едва были знакомы и учились в разных классах. Максим сделал вид, что не заметил парня, он уже почти дошёл до своего подъезда. Однако Пашка подскочил к нему вплотную и заговорщицки прошептал:

– Эй, слышь, чего скажу! …

Максим, глядя в сторону, попытался пройти мимо. До его крыльца оставалось всего несколько метров. Но настырный пацан быстро забежал вперёд и преградил Максиму дорогу. Тот хмуро посмотрел на Пашку. И чего ему надо? Дать ему в нос, чтоб отстал?

Мама запрещала Максиму дружить с подобными Пашке пацанами, называла их шпаной. Таких в их дворе было немало – вечно голодные, они стаей совершали набеги в окрестные продуктовые магазины. Потом во дворе хвастались всем полными шоколада и жвачек карманами. Родители почти у всех них были пьющими и не следили за своими детьми.

Вот и Пашка этот ходил в вечно грязной одежде и часто прогуливал школу.

Максим исподлобья хмуро глянул на пацана и сквозь зубы бросил:

– Чего тебе надо?

– Ты ведь Максим, да? В третьем «а» учишься?

– Ну!

– Баранки гну! – Пашка визгливо засмеялся своей шутке. Потом уже серьёзно продолжил:

– Пойдем-ка со мной, кое-что покажу!

– Нет, мне домой надо, уроков много задали, – Максим попытался обойти настырного пацана справа, но тот быстро шагнул туда же, загородив ему дорогу к крыльцу.

– Чё ты умного из себя корчишь? – глаза Пашки зло сузились. – Маленько позже домой придёшь, никто и не узнает, родители – то на работе. Тут рядом, за соседним домом, гаражи старые знаешь?

Максим заинтересованно уточнил:

– Это у лога которые?

Пашка радостно поддакнул:

– Ага! Там снегу навалило целые горы. Пошли прыгать по крышам!

Максим ошарашенно спросил:

– Зачем? Ноги переломаем. Да и мужики быстро прогонят, ещё и по шее надают.

Пашка дружески хлопнул Максима по плечу и успокоил:

– Не ссы! Гаражами давно никто не пользуется, снег не чистят. Из окон тоже некому смотреть – все же на работе. Пошли давай, Макс, не пожалеешь!

Максим неуверенно протянул:

– Не знаю… А чего ты один не идёшь?

– Да ты что, одному скучно. С тобой мы сможем прыгать наперегонки. Да ты чего, струсил, что ли? Вот пацанам во дворе расскажу, какое ты ссыкло!

Пашка презрительно сплюнул в снег и отошёл, освобождая Максиму дорогу к крыльцу. Тот, чуть помедлив, развернулся и пошёл за ним.

Ряд из десятка гаражей на самом краю глубокого лога и вправду выглядел заброшенным. Ошмётки облупившейся старой краски и ржавчина покрывали их железные стены и двери. Зима нынче было снежная, и сугробы почти в рост подошедших парней образовывали вал вокруг гаражей. На треугольниках крыш тоже белели высокие мягкие шапки. Стояли гаражи не впритык друг к другу, а с небольшими, где в пол метра, а где и в метр, промежутками. Вокруг них и в самом деле не было ни людских следов, ни колеи от автомобильных колёс.

Максим уже пожалел, что сюда пришёл, но теперь отступать было поздно. Он понуро спросил:

– А как на них залезть?

Пашка показал на снежный вал у стены крайнего гаража:

– Вон там поднимемся. Бульдозер нагрёб снега со всей улицы.

Пацаны быстро поднялись на гору снежных валунов и оказались на крыше первого гаража. Максим скинул тяжёлый рюкзак в снег и восхищённо присвистнул. Перед ним весь огромный лог был как на ладони, сугробы ослепительно блестели в ярком свете солнца. На другой его стороне стояли такие же старые серые пятиэтажки, как и на этой.

Максим перевёл взгляд на ряд крыш перед собой и увидел следы на снегу. Здесь явно кто-то уже прыгал до них. Он хотел спросить Пашку об этом, но тот нетерпеливо дёрнул спутника за рукав:

– Ну что, начнём? Кто последний, тот какашка!

Пашка стартовал первым, а Максим, чуть отставая, осторожно начал прыгать следом. Они уже почти достигли последнего гаража в ряду, как вдруг Пашка, чуть притормозив, пропустил Максима вперёд. Тот первым прыгнул на крышу, и внезапно снег под его ногами провалился. Максим, не успев даже крикнуть, скрылся в тёмной дыре.

Пашка, помедлив немного, осторожно шагнул в снег рядом с зияющим провалом в крыше и прислушался. Из темноты раздавалось громкое чавканье, хруст и утробное урчание. Казалось, огромный кот с наслаждением грызёт куриную ножку, пожертвованную ему щедрыми хозяевами.

Пашка осторожно наклонился над дырой и крикнул:

– Эй, а уговор? Велик давай!

Через мгновение из темноты показалось колесо с видавшей виды шиной. Пашка, пыхтя, вытянул наверх велосипед. Придирчиво осмотрев его, пацан вздохнул:

– Не новый, конечно, но погонять пойдёт.

Пашка нашарил под слоем снега на крыше кусок картона и, закрывая им дыру, крикнул в темноту:

– Ты это…снегокат бы порыскал мне или ещё что путное. Я приведу кого-нибудь денька через два. Лады?

Не дожидаясь ответа, Пашка завалил картон снегом. Потом он скинул добытый велосипед с крыши и, уже не торопясь, стал прыгать по гаражам обратно. На последней в ряду крыше он поднял из снега рюкзак Максима и, сильно размахнувшись, закинул его далеко в лог. Убедившись, что рюкзак бесследно исчез в глубоком сугробе, Пашка, довольно насвистывая, спустился по снежному валу.

Подобрав велосипед, пацан пошёл в сторону дома.

Гнилая вода

Страна, напрягая все силы, восстанавливалась от послевоенной разрухи. Чтобы восполнить ряды убитых на фронте, был издан запрет на аборты. Жили трудно, мать работала в библиотеке, отец, вернувшийся с войны в орденах, устроился в следственный изолятор.

Друг за другом родились сын и дочь. В старом неблагоустроенном доме, где у них было две комнаты на втором этаже, воду приходилось носить с колонки, а печь топить дровами. Отец брался за любую подработку, столярничал, да много чего ещё умел делать. И всё же бедствовали сильно, впрочем, вся страна тогда так жила.

В деревне бы земля прокормила, но семья-то жила в городе. По осени мать варила варенье из рябины и с трудом добытого сахара. Ох, и вкусным казалось оно детям, оранжевое, кисло-сладкое, а, главное, полезное. И тут беда пришла в семью: новая беременность. Нежданная, нежеланная, и бежать с ней некуда – запрещены же аборты. Плакала мать втайне от мужа и детей, и тяжести таскала, и травы нужные пила, но ребёнок держался в её нутре крепко.

Вот как-то грустная сидела женщина в своей библиотеке, и пришла за книгами к ней старушка. Постояла, посмотрела так внимательно чёрными глазами, и спрашивает:

– Чего, бабонька, нос повесила? Случилось что, так ты поделись, облегчи душу-то.

Ну и выложила женщина всё, как есть. Постояла молча старушка, дёснами беззубыми губы пожевала, да и говорит:

– Коль и в самом деле ребёнок тебе не нужен, научу, как избавиться от ноши.

Рассказала старушка, что так ещё в её родной деревне бабы делали. Набрать нужно на болоте гнилой чёрной воды и заговор над ней прочитать, а потом выпить. И ребёночек в чреве как та вода гнилой станет, да и выйдет сам уже мёртвенький.

Испугалась библиотекарша такого способа, да и, честно говоря, не поверила: враки это всё, пережитки, так сказать, прошлого. Ну да деваться некуда, раз уж так получилось. Ребёнка всё равно убирать надо, нечем им будет лишний рот кормить. Да и какой он теперь родится после всех её вытравливаний?

Записала женщина бабкин заговор на листочек и сидит, думает, где бы ей в городе болотную воду найти? Ну и вспомнила, что как к дому идти, есть пустырь один, весь травой заросший. После сильного дождя там всегда такая вонь стоит и видны зелёные лужицы в траве, как раз как болотина.

Ждала женщина больших дождей да и дождалась. Весь день ливень хлестал по окнам библиотеки, и по дороге домой завернула женщина на пустырь. Хорошо, дождь уже прекратился. Под её туфлями жадно захлюпала чёрная жижа. Наклонилась она с припасённой баночкой к самой глубокой луже, зачерпнула из глубины вязкую вонючую воду. Поднесла к носу – ну болото и есть по запаху. Пойдёт!

Тут же прочитала над баночкой заговор с листка и, зажав нос, в несколько быстрых глотков проглотила жижу. Тут же почуяла, как ребёнок в её животе в первый раз шевельнулся.

В следующие дни женщина чутко прислушивалась к своим ощущениям, но в животе было тихо, будто никого там и нет. Потом, закрутившись в домашних хлопотах, прошли выходные, и, уже засыпая перед новым рабочим днём, она вдруг поняла, что не сработал старухин способ. «Ну, приди ты ещё ко мне, гадина!» – со злостью подумала она, засыпая.

Но ни на завтра, ни в другие дни бабка больше в библиотеке не появилась. А ребёнок в животе между тем рос, пришлось встать на учёт в больницу, и вроде всё было с беременностью в порядке. Женщина, смирившись, стала ждать родов. Её только беспокоило, что ребёнок в животе редко шевелился, по сравнению с его активными братом и сестрой. Те-то, бывало, так сильно пинали мать по рёбрам изнутри, что она ойкала от боли.

Подошёл срок рожать, а ребёнок будто и не собирался выходить на свет. Женщина, подождав ещё немного, сама пошла проситься в больницу. Там прямо во время осмотра на кресле у неё отошли воды. Врач отскочила, зажимая нос от тошнотворного запаха выплеснувшейся в тазик тёмно-зелёной жижи. Беременная испугалась: «Болотом пахнет! Что ж я наделала!» и тут же вскрикнула от первой сильной схватки.

Вскоре на свет появился вполне здоровый мальчик. Взяв его на руки, акушерка с улыбкой сказала роженице: «Черноглазый-то какой!» Та удивилась, потому что в родне ни у неё, ни у мужа никого с чёрными глазами не было. Ну, видно, в прадедушек-прабабушек, успокоила она себя.

Ребёнок рос очень спокойным, почти никогда не плакал. Даже голодный он просто терпеливо ждал в своей кроватке, когда о нём вспомнят и придут его покормить. Пронзительного взгляда его чёрных серьёзных глаз никто долго не выдерживал, все отводили глаза, даже мать, уже всем сердцем полюбившая маленького. Он же не тянулся к ней, да и вообще ни к кому, ни к отцу, ни к сестре с братом, не проявляя никаких чувств. Мальчик был неулыбчив, он будто всё время прислушивался к чему-то, тихо сидя со своими немудрёными игрушками.

Однажды женщина отпустила двухлетнего сынишку во двор с сестрой и братом. Они все втроём возились в песочнице, пока мать развешивала выстиранное бельё на верёвку в другом конце двора. Вдруг старшие дети подбежали к ней с криком: «Мама, мама!»

– Что случилось, где ваш братик? – женщина с беспокойством посмотрела в сторону песочницы, но не увидела в ней малыша.

– Его забрала незнакомая старушка, позвала: «Внучок!», он и пошёл к ней.

Мать бросилась со двора на улицу, но нигде не было видно ни её сына, ни уведшей его старухи. Дети, плача, искали брата вместе с ней. Когда женщина спросила, как выглядела похитительница, они в один голос ответили, что запомнили только её страшные чёрные глаза. И ещё она напоследок наказала им передать матери: «Спасибо за внука».

Дача

Весной так хочется жить! Мария вышла в огород, стала прибирать грядки. За зиму деревянные бортики попадали и земля высыпалась в междурядья. Сухонькая, но ещё крепкая старушка до обеда не торопясь поработала, потом зашла в маленький садовый домик. Перекусив, снова вышла под ласковые лучи тёплого апрельского солнышка.

Птицы весело щебетали вокруг, перелетая с яблонь на вишни, а после на иргу. Почки на их ветках день ото дня набухали, наливаясь подземными соками и обещая богатый урожай. Мария принялась за перекопку земли. Она часто отдыхала, опёршись на чёрное, отполированное временем, древко лопаты. Годы брали своё – всё-таки восьмой десяток пошёл.

Поправив на голове сбившийся платок, старушка снова взялась за лопату. Помочь ей было некому – муж уж лет десять, как помер. Мария, разбивая слежавшиеся чёрные комья земли, вспомнила, как он всегда ругал её за то, что берегла руки, надевая перчатки для работ в саду. «Белоручка», вот как он презрительно шипел тогда.

Был Иван грубым деревенским мужиком, всю жизнь насмехавшимся над городской женой. Он вообще признавал и уважал только физический труд, а Мария, воспитатель в детском саду, его раздражала всеми своими повадками.

Мария втихомолку обижалась, думая: «Ну и женился бы тогда на доярке в своей деревне, чего в город-то подался, да на выпускницу пединститута глаз положил.» Но вслух боялась возражать – Иван был скор на расправу за любое слово против него. Частенько приходилось женщине ходить на работу, густо замазав синяки на лице.

Много лет пестуя чужих ребятишек в садике, Мария так и не смогла родить Ивану желанных наследников. Вердикт врачей был однозначен: бесплодна, и это тоже злило мужа. Особенно он ярился по пьяному делу, и тогда Мария только и слышала в свой адрес: «Пустоцвет» да «Сухостой».

Бедная женщина всю жизнь чувствовала себя виноватой и потому терпела издевательства мужа, не смея возразить ему. С возрастом Ивановы пьянки стали превращаться в многодневные запои, и на работе (а работал он сантехником в ЖЭКе) его с трудом терпели.

Выйдя, наконец, на пенсию, он и вовсе стал пить целыми неделями, а на слабые попытки жены вразумить его, лишь отвечал: «Отстань, дура, одна радость у меня осталась». Мария же находила утешение в книгах, за что получала новую порцию унижений: «Чего ты всё читаешь, читаешь, а сама дурой и помрёшь». Но умереть первым пришлось всё же Ивану.

Однажды, на этой самой даче, после многодневной пьянки старику вдруг привиделось, будто жена что-то подмешивает ему в тарелку с супом. С криком: «Ах ты сволочь, отравить меня хочешь!» он с ножом бросился вслед за убежавшей на огород Марией. Она, бестолково пометавшись между грядок, закрылась в сарае с садовыми инструментами. Иван, отставший от жены всего на пару шагов, с разбега выбил дощатую дверь с хлипкой щеколдой и тут же получил по голове лопатой.

Когда муж упал в проходе тёмного сарая как подкошенный, Мария испугалась. Она тут же убежала в садовый домик и заперлась там, понимая, что Иван, вернувшись, прибьёт её. Но время шло, а муж всё не приходил. Наконец Мария осторожно выглянула из окна домика.

Ивана нигде видно не было. Она осторожно прокралась к сараю и заглянула внутрь. Муж лежал там же, где и упал. Охнув, Мария наклонилась к нему и увидела тёмное пятно застывшей крови на голове. Тело его уже начало холодеть.

Мария кинулась было в домик за телефоном, позвонить куда полагается в таких случаях, но на полдороги остановилась. Посадят ведь теперь, вот позора-то на старости лет! Кто поверит, что не хотела она мужа убивать, а только защищалась?

Поразмышляв, Мария решила скрыть произошедшее. Через несколько дней пошла в милицию, заявила, что муж уехал погостить к дальней родне в соседний город, да по пути сгинул. Следствие ничего не дало, старик пропал, как в воду канул. Ну да сколько по стране таких потеряшек, и молодых, и старых.

Пару раз вызывали Марию на допрос, но она твёрдо настаивала на своей версии. Тем всё и закончилось.

Все эти годы Мария наслаждалась тихой одинокой жизнью. С весны до осени пропадала на даче, зимой запоем читала книги. Соседи жалели её, глядя, как бредёт она от автобусной остановки на свой участок, сгибаясь под тяжестью огромного рюкзака. Заговаривали, а не продаст ли она свой домик с огородом, они бы рады были расшириться. Мария только качала головой: «Пока силы есть, буду ездить, за зиму ой как надоедает в квартире сидеть».

Солнце склонилось к западу. Мария устало разогнула спину, и, тщательно отчистив лопату от налипшей земли, отнесла её в сарай. Потом пошла по тропинке мимо густых зарослей малины к глухому забору, где притаился старенький дачный туалет. Неподалёку от него возвышалась большая компостная куча из гниющих веток, прошлогодней листвы и сорняков. Проходя мимо холмика, Мария вполголоса сказала: «Ну, как отзимовал, Иван? Ничё, лежи, тут тебе самое место».