Kitabı oku: «Сосед по парте», sayfa 3
«Сосед по парте» и «соседи по столу»
Завтракали мы втроем, и я все думал, как бы незаметней убраться из дому, чтобы мамин одноклассник за мной не увязался. Но не успел я натянуть куртку, как наш гость уже стоял у двери одетым. Как только за нами захлопнулась дверь подъезда, из дома напротив выбежал Шишкарев и направился к нам.
– Приятель? – спросил мамин «сосед по парте».
Я кивнул.
Поравнявшись с нами, Родька засопел и сказал: «Здрасть!»
– Здравствуй!
Наш гость протянул ему руку:
– Алексей Николаевич. Будем знакомы.
– Шишкарёв, – ошарашенно ответил Родька, отвечая на рукопожатие, и стал потихоньку уподобляться помидору. Но, собственно говоря, как он должен был себя назвать, если все семь лет в школе у него не было другого имени.
– Футболист? – спросил «Алексей Николаевич», рассматривая наклейки на Родькином рюкзаке.
– Не-а, – «выразительно» ответил Шишкарев и совсем засмущался.
Тут из-за угла выбежала Ванда.
– Про футбол – это к ней, – сказал я, выручая приятеля. И сказал истинную правду. Дело в том, что я единственный в нашей компании, кто может раз пятьдесят набить мяч и знает пару финтов типа обводки, но футболом не интересуется. Мне бы просто погонять мяч. Недолго. У меня выносливости не хватает. А вот Шишкарев бредил футболом еще с детского сада. Но в пятом классе при отборе в секцию, он смог прыгнуть с места только на сто сантиметров, ни на сантиметр больше, и остался за бортом. Зато он знает все известные клубы мира и владельцев «золотых мячей» за последние десять лет. Что же касается Ванды, то ее двоюродный брат, девятилетний прыщ Макс, занимается в футбольной секции. Так вот он и его папаша регулярно посвящают все семейство Вишневских в футбольные новости. И не успел я и глазом моргнуть, как мы с Шишкаревым уже плелись хвостом за Вандой и маминым одноклассником, которые темпераментно обсуждали успехи Аршавина в «Арсенале» и что светит нашей сборной на «Евро-16».
Мы попрощались с нашим гостем у автобусной остановки и вошли в школьный двор.
– Прикольный мужик, – сказал Шишкарев, оглядываясь.
– Классный дядька, – поддержала его Вишневская. – Он кто, родственник?
– Из Новосибирска, – ответил я уклончиво.
«Прощайте, ребята, был рад с вами повидаться!»
«Сосед по парте» пробыл у нас еще три дня. Но я так и не узнал, продолжились ли их с мамой ночные посиделки. В бассейне были зачетные занятия, я ужасно уставал и, как ни старался подольше не засыпать, отключался едва касался головой подушки. Один раз я проснулся за час до сигнала будильника и единственный раз увидал нашего гостя спящим. Он лежал, охватив руками подушку. Тихо. Но когда раздался «Имперский марш», кресло было уже собрано. Ко мне с расспросами он не лез, и я понемногу стал к нему привыкать, хотя мне не совсем нравилось, что мама в его присутствии становилась какой-то… несамостоятельной, что ли. Он приносил продукты, мыл посуду и накрывал стол к ее приходу. Одно меня радовало: судя по всему, папашей мне он не был.
Мамин одноклассник покинул нас неожиданно: встал после вечернего чая, вышел в переднюю, потом вернулся уже одетым с сумкой на плече и сказал совершенно буднично:
– Прощайте, ребята, был рад с вами повидаться!
Мама так и застыла у раковины с чашкой в руке.
– Леша…
Он улыбнулся, но как-то невесело, и исчез за порогом.
А мама опустилась на стул, не выпуская из рук мокрую чашку, и застыла. Шумел водопад из крана, но шаги на лестницы были долго слышны, а потом хлопнула дверь в подъезде. И всё…
* * *
Когда наш гость приехал, я все боялся, что он будет совать свой нос в мои дела. Но получилось так, что он меня почти не замечал. И представьте, я этому не радовался. Мне было почему-то досадно. А тут еще Ванда говорит:
– Этот твой… из Новосибирска… чем-то на тебя похож. Руками так же размахивает. И ноги…
Я вскинулся:
– Что еще с ногами?!
– Чего ты? Длинные!
– Ну, ты даешь! Прям вот так за один раз все разглядела!
– А я его раза три встречала, когда из музыкалки шла. Он первым здоровался. Мы о защитнике Жиркове говорили. Ну, что ему выносливости не хватало. Как тебе, между прочим.
– Ты с ума сошла! – взвился я. – С чего это вы меня обсуждали. Кто тебя за язык тянул?!
Ванда демонстративно отошла от меня и пальцем у виска покрутила:
– О тебе это я сейчас сказала. Мы тебя и не вспоминали, с чего это ты дергаешься!
Ну, я сразу же сдулся, но Ванда еще пол дня старалась в мою сторону не смотреть.
«Главное в человеке не внешность, только…»
После отъезда «соседа по парте» я спросил маму:
– Ты только с… Андреем Николаевичем дружила или еще с кем-нибудь?
– С Пашей. Павликом Шубиным.
– А с девочками?
– У меня не очень получалось. Нет, хорошие отношения со многими были, но дружила с Лешкой и Пашей.
– Но Ванда с нами подружилась, потому что она некрасивая. Девчонки над ней смеются. А ты ведь была… нормальная, красивая даже.
– Ну, знаешь! – возмутилась мама. – Ванда будет очень интересной женщиной, а вот эти ваши кукольные красавицы, которые над ней смеются, превратятся в обычных клуш.
– Да нет, – стал я оправдываться. – Я же понимаю, что главное в человеке не внешность, только, как же Ванда с ее шнобелем станет красоткой?!
– Боже, Кит! Какой еще «шнобель»?! У Ванды прелестное живое личико! У неё чУдные глаза, рот выразительный, высокие скулы и нос хорошей лепки. Это сейчас нос великоват, но пропорции скоро изменятся!
Я ничего не ответил. Только плечами пожал. Глаза у Ванды действительно чудны́е, как у совы, а рот… О таком говорят «рот до ушей, хоть завязочки пришей». Про скулы я не понял, где они у нее, а нос никак не может стать меньше! Но для меня все это не имеет никакого значения. Как мне совершенно неважно, Шишкарев красивый или нет. Я с ними в разведку готов пойти и порву любого, кто их обидит. И точно знаю, они так же ко мне относятся. И все же красивые девчонки – они сразу красивые. Вот Даша Вольская из девятого. Я когда в «Тамани» прочитал о том, как редко у нас встречаются «правильный нос и маленькая ножка», то сразу мысленно представил Дашу. Вот у нее все это есть. И правильный нос, и маленькая ножка. И вот она идет по коридору, где полно людей, и никого не заденет, не сделает ни одного неловкого движения. А Ванда, если на этаже будет хоть один человек, обязательно его толкнет, а то и с ног сшибет. Не нарочно. Она жуткая дылда, и кажется, что рук и ног у неё как-то больше, чем надо.
После отъезда нашего гостя я еще какое-то время заходил в квартиру с осторожностью: кто его знает, вдруг вернулся и взял запасные ключи у Доры. Но со временем я стал вспоминать «соседа по парте» все реже. Какое мне было до него дело. У меня свои «соседи по… столу».
* * *
Тут я вернулся мыслями в настоящее. В общем, получается, что у Ванды и Шишкарева полно теток, дядек и кузенов всех возрастов. И только у нас с мамой самый близкий человек – сосед по парте! А если мама в больнице задержится, я что же – попаду в приют?! Жесть!
Мама возвращается домой!
После того, как маму из реанимации перевели в общую палату, я каждый день навещал ее вместе с Мартой или еще с кем-нибудь из библиотеки. В первый раз, когда мы с Мартой зашли к ней в комнату, там было еще три тетки. Две лежали, а третья – в какой-то жуткой хламиде, сидела на кровати и ела из пол литровой банки коричневое месиво. Мне прямо плохо стало. Марта это заметила и развернула меня к тетке спиной, лицом к маме. И мне стало еще хуже. Незнакомое бледное мамино лицо состояло из высокого лба и огромных глаз, окруженных темными кругами. По губам как будто кто-то прошелся серой помадой. Волосы были стянуты на затылке резинкой и казались темными и влажными. А вообще они светлые пушистые, и летом она, как одуванчик. Тут мама улыбнулась и стала похожей сама на себя.
Потом мы уже в холле встречались. Мы с мамой прятались под «пологом пьяной пальмы», которая росла в огромной желтой кадке, а Марта охотилась за лечащим врачом. Пальму подпирал толстый деревянный кол, но мне все равно казалось, что она вот-вот рухнет. Зато там стоял уютный диванчик, который мы разворачивали к окну. Я все время спрашивал маму: «Тебе уже лучше? Тебя скоро выпишут?» Мама отвечала «Скоро! Скоро!», но глаза у нее были печальные.
Я притащил маме ту книгу Хэрриота («Из воспоминаний сельского ветеринара»), в которой он рассказывает, как впервые оказался среди Йоркширских холмов. Она такая интересная и веселая, что помогает лучше любого лекарства. Поэтому я в прошлом году принес этот томик Ванде, чтобы ее развлечь, а она говорит: «Мне-то зачем это пособие для ветеринаров?! Ты Шишкареву отнеси». Они тогда вместе грипповали. А потом Ванда отдавать книгу не хотела. Пришлось насильно ее забирать. Но Шишкарев на Хэрриота и смотреть не стал. Услыхал, что он ветеринар и заявил: «Звериный или нет, главное – врач. Значит будет пороки в людях выявлять! Нужны мне эти люди в образах хамелеонов или наоборот! Меня на литре русичка этим задолбала!» Пришлось мне книгу унести домой. Было обидно. Ведь Хэрриот, прежде всего, доброту в людях искал. Ему самому в молодости от многих фермеров доставалось из-за их дремучести. Но он им все прощал за то, что они любили своих животных. И смеется Хэрриот прежде всего над собой, когда попадает в нелепые ситуации.
Через десять дней маму выписали. Марта привезла ее домой на такси, когда я был в школе, и вечером мы, как всегда, уже сидели в кухне, и я рассказывал ей наши школьные новости. Не все, конечно. Славы богу, не в первом классе.
Я, дурак, думал тогда, что все ужасные волнения этого года благополучно закончились и первые несколько дней после маминого возвращения спокойно жил своей жизнью. Пришла врач из районной поликлиники и продлила мамин бюллетень. Катерина принесла деньги из кассы взаимопомощи, и мы с ней купили все продукты по маминому списку.
В первые дни после уроков я со всех ног мчался домой, который с маминым присутствие опять стал неприступной крепостью, в которой я был неуязвим для всех бед мира. Единственно, что меня тревожило, – это мамин взгляд. Если я заставал ее не за какими-нибудь домашними делами, а просто сидящей на своем диване, она смотрела перед собой каким-то невидящим взглядом, и не сразу реагировала на мое появление. Но уже неделю спустя я уже не летел домой сломя голову, а мог зайти к Шишкареву посмотреть на новые вагончики для железной дороги или погонять с ребятами мяч возле школы. Тут и случилась расплата.
Я заявился домой после того, как мы с парнями бегали в «Дубравку», парк недалеко от школы, смотреть на тренировку конных полицейских. Вошел в переднюю и замер. Дверь в мамину комнату была закрыта и из-за нее доносились голоса нескольких женщин, которые что-то живо обсуждали. Из кухни высунулась Катерина и поманила меня рукой.
– Кать, что там? – у меня от тревоги пересохло в горле.
– «Совет в Филях». Марта свою знакомую докторшу привела и Ваша соседка со второго этажа поднялась.
– Тетя Галя-французская. А зачем?
– Моё дело маленькое, – ответила Катерина, обидчиво поджав губы. – Я чай готовлю. Щас понесу.
На кухонном столе стоял поднос, подаренный маме на юбилей три года назад, а на нем четыре чашки из праздничного сервиза с видами Москвы. Раздвигая чашки затейливыми изгибами своих краев посередине подноса лежало блюдо с пирожными.
– Выбирай, пока я не отнесла!
Я пожал плечами. Мне было как-то не до пирожных.
– Ладно. Я эклер отложу и «картошку». Остальные на четыре делятся без остатка. А какое мне, а какое тебе – потом решим.
Тут из комнаты, энергично постукивая каблуками, вышла Марта. Зашла в туалет, потом в ванную и заглянула к нам в кухню.
– Здравствуй, Кит. Мама сказала, чтобы ты разогрел суп и тефтели.
И Кате:
– Я чашки понесу, а ты – чайник.
Цепко ухватилась за края подноса, сделала почти балетный пируэт и понеслась в комнату. Мы с Катериной только рты раскрыли. Катя, заряженная энергией своей начальницы, подхватила чайник и ринулась было за ней, но на пороге остановилась и быстро наполнила кипятком две кружки. Опять ринулась и снова застыла на пороге:
– Было восемь стаканов, а теперь шесть. Кит, им хватит?
– Иди-иди! – замахал я руками.
Конечно, мне досталась «картошка!»…
«Зачем тебе доктор? Ты ведь выздоровела!»
«Совет» длился еще целый час. Первыми ушли Марта с докторшей. Тетя Галя-французская еще ненадолго задержалась, а, уходя, нашла меня и сказала с укоризной:
– Что же это ты нас с Симоном Александровичем забыл? Второй язык у вас в школе еще не ввели? Если придется – выбирай французский. Будет мне с кем пообщаться.
Мама проводила ее, зашла в кухню, где Катя мыла чашки, и поблагодарила ее за помощь. Потом спросила меня, поел ли я, и ушла к себе. Значит что-то ее сильно тревожило или она плохо себя чувствовала. Обычно она на этом не успокаивалась, а открывала все кастрюли и смотрела, действительно ли я съел все, что мне полагалось. Я проводил Катерину и пошел к маме. Она лежала на диване, накрывшись пледом, и листала «Вокруг Света».
– Ма, – сказал я. – Зачем тебе доктор? Ты ведь выздоровела.
Она отложила журнал в сторону и грустно сказала:
– Ну, помнишь, как бывает после гриппа: температура спадет, а ты еще долго еле-еле ноги волочишь. А мне хочется поскорее набраться сил. Кстати, эта врач – кузина Марты. Просто зашли почаевничать.
Я сделал вид, что поверил, а сам стал думать, как бы мне узнать правду, почему мама такая… Я не мог подобрать слова, чтобы описать мамино состояние. Она была не то, чтобы грустная. Она старательно делала вид, что возвратилась домой и у нас все по-прежнему. Но где были её мысли, когда она задавала мне дежурные вопросы о школе, уроках или кормила меня завтраком, я не знал. Во всяком случае не со мной. И даже прикосновение ее рук было не успокаивающим, как обычно, а какими-то пугающе вялым и безразличным, что ли.
В конце-концов, я не выдержал и признался Ванде и Шишкареву, что с мамой что-то не так, но она мне не хочет об этом говорить.
– Так почему ты не расспросишь Марту или эту твою соседку со второго этажа? – сказала Ванда.
– Во, даешь, – буркнул Шишкарев. – Ирина Ивановна небось с них слово взяла, чтобы Киту на проговорились. Моя мамаша, когда ей желчный пузырь удаляли, заставила всех песни петь, что она к тетке на юбилей поехала.
– Сравнил! Ты тогда во втором классе был. Бессознательное еще существо, можно сказать.
– Ты была сознательной! – обиделся Шишкарев.
– Не о том речь. Только после двенадцати по закону полагается учитывать мнение детей по всем вопросам. А мы, вообще, скоро паспорт получим.
– Ты это моему папаше скажи, может он разрешит мне хотя бы щетку зубную самому выбирать. Вчера притащил электрическую, а все другие выбросил! По горло сыт я его опекунством! А мать говорит, я должен радоваться, что он так обо мне заботится. Офигеть! Вот закончу школу, пойду работать и от алиментов его откажусь.
– А как же учиться?! Ты же способный!
Шишкарев передернул плечами и отвернулся.
В первых классах у нас каждый третий был отличником. Только не мы с Родькой. Зато в пятом классе у родителей не стало хватать времени на приготовление уроков, и наши отличники превратились в записных середнячков. А вот мы с Шишкаревым вышли из сумрака: Шишкарев на химии, а я на литературе. Ну, а Ванда осталась математическим гением на все времена. Её математичка так и называет: «наша Ванда Ковалевская». Объяснить, как нужно что-нибудь решить, она не умеет. Если со второго раза не понимаешь – лупит учебником по голове. Зато всегда и всем дает списать, чем мы с Шишкаревым и пользуемся.
Возле своего дома Ванда вдруг остановилась и сказала:
– Кит, можно я возьму у тебя рабочую тетрадь по истории?
– Давай!
Вечно у нее проблемы с тетрадями. То тему не так напишет, то ответ на вопрос не в то графе.
Мама встретила нас в прихожей, увидела, что я не один, и сказала, улыбаясь:
– Ва-а-анда!
Кстати, Вишневская всегда радуется тому, что ее имя не имеет уменьшительной формы. Странно было бы называть ее Вандусей, Вандочкой, Вандиком или Вандулей. Но вот моя мама произносит это имя так, что оно явно приобретает уменьшительно-ласкательное значение. Правда в этом случае Ванда не обижается. У мамы удивительный голос.
Сейчас, когда я постоянно думаю о маме, я как будто знакомлюсь с ней заново. Наша англичанка говорила, что в русском языке две основных интонации, с которыми произносится фраза: нисходящая и восходящая. В английском есть еще и нисходяще-восходящий тон. Но, если прислушаться, как разговаривают мои одноклассники, то никаких «тонов» и в том, и в другом языке вообще не существует. Вощакова, как ее попугаи, быстро-быстро тараторит на запредельно высоких тонах безо всякого выражения. Ванька Шалимов медленно гудит на одной ноте, как шмель. У Ванды каждое слово произносится со своим тоном, просто частокол какой-то, а не предложение. А вот мамины фразы как волны в море. Перетекают одна в другую, поднимаются и падают вниз. И голос у нее низкий и какой-то «сложный», как будто сплетенный из разных струн.
Обедать со мной Ванда отказалась, порылась в моем столе, вывалила на пол ручки из пенала, опрокинула настольную лампу, нашла тетрадь, поболтала с мамой о своих занятиях в музыкальной школе и скатилась по лестнице, едва не сбив с ног Дору, нагруженную продуктами для овощной диеты «мадам Свижской».
«Пусть Марта скажет правду!»
На другой день в школе Ванда затащила меня на лестничную площадку возле чердака, прижала к двери с огромным навесным замком и заявила:
– Ты должен пойти к Марте и припереть ее к стенке.
– Как ты меня?!!
– Слушай, Кит! Она же на себя совсем не похожа! Твоя мама! Пусть Марта скажет правду!
У меня ноги подогнулись. Я, конечно, думал о чем-то таком, но услышать эти слова от другого человека было просто ужасно.
После уроков мы с Вандой разработали план. Идем вместе в библиотеку, я вызываю Марту на откровенность, а Вишневская обеспечивает мне моральную поддержку. Шишкарев отправился пломбировать очередную дырку в молочном зубе.
Пока я разыскивал Марту, Ванда попалась на глаза Серафиме.
– Девочка, – сказала она тоном учительницы младших классов. – Это библиотека для взрослых.
– Ой, здрасьте! – прощебетала Вишневская фальцетом. – А у меня бабушка у вас записана. Ей так травятся ваши выставки (это Ванда краем глаза увидела стенд с картинами из засушенных растений). Она мне каждый день говорит: «Пойди полюбуйся, какие вокруг талантливые люди!»
Серафима некоторое время смотрела на нее с сомнением, потом смягчилась:
– Ну хорошо, смотри.
Ванда вытянула свою длинную шею, как жираф, и стала разглядывать картины.
Я нашел Марту в архиве. Она сидела за столом и шуршала какими-то бумагами. Во время разговора Марта оправдала все свои прозвища: была и суровой Декабриной, и ласковой Майей. И я вместе с ней то замирал от страха, то надеялся, что все как-то обойдется, потому что плохое не может быть долго. А в конце-концов я почувствовал, что надо уходить, чтобы не разводить слякоть и не позориться, как девчонка.
Ванда по-прежнему таращилась на пейзажи из соломки. Я потянул ее за рукав:
– Валим!
Бдительная Серафима заметила мой жест и сказала возмущенным голосом:
– Никита! Это что, твоя подруга?! А ты не мог мне раньше об этом сказать, чтоб я не волновалась за экспонаты?! Про бабушку мне сказки рассказывают!
– А у нее бабка – «Сонька-золотая ручка»! Она ею гордится! – огрызнулся я, и мы помчались к выходу.
В «Дубравке»
За дверью нас чуть не сбил со ступенек порыв ветра, а струи дождя принялись плетями хлестать по лицу. «Описание природы всегда помогает раскрыть настроение главного героя» (это внутри меня прозвучала фраза, которую все мы постоянно произносим на уроках литературы). В данный момент это можно было отнести и ко мне. Вчера за окном была уже не «золотая осень» первых сентябрьских дней, а унылая, но спокойная, осенняя пора без «очарованья». Мама возвратилась из больницы, в моей жизни стал восстанавливаться прежний порядок, и погода соответствовала тому, что происходило у нас дома. Но вот то, что открылось мне сегодня, не могло происходить ни при ярком солнце, ни унылым осенним днем. Только в бурю, грозу, ураган!
Я мчался, не разбирая дороги, и остановился только тогда, когда услышал, вопль Ванды. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что мы оказались в «Дубравке». Ванда стояла на одной ноге, прислонившись к дереву.
Пришлось вернуться:
– Ну, какого ты увязалась за мной!
Капюшон слез у Ванды с головы, и «воронье гнездо» из черных курчавых волос превратилось в сосульки из длинные прямых прядей. Вид у нее был несчастный.
– Нога…! – протянула Ванда.
Слава богу, мы были недалеко от беседки, где летом ставили столики для игры в шахматы. Усадив Ванду на скамейку, я помог ей снять кроссовки и стянуть носок.
– Наверное связки потянула, – решила Ванда. – Это ничего, как-нибудь допрыгаю домой. Только давай посидим немного, а то я устала. Ты бегаешь, как лось!
Потом мы оба уставились на ее лодыжку. Собственно, нога была такой худой, что где там мышцы и связки было непонятно. Одни кости! Но двигать ступней ей было больно, она морщилась и ойкала.
Конечно, хорошо было бы туго перебинтовать ей ногу, но чем? Мой шарф был слишком толстым для этого.
– Вот что, – заявил я, стягивая его с шеи. – Надевай мой шарф, а мне дай свой платок.
– Еще чего?! – удивилась Ванда.
– Того, что сустав нужно зафиксировать!
Я сложил платок по диагонали в длинную полоску, снял с ноги Ванды носок и крепко перевязал ногу. Ванда попыталась встать.
– Ничего, – сказала она дрожащим голосом. – но давай посидим еще немного. Никак не отдышусь.
– Ты замерзнешь! Капюшон хотя бы завяжи!
Здесь в «Дубравке» сильный ветер рассыпался между деревьями на много слабых ветерков, как вода в душе. Но все равно было сыро и зябко. У Ванды прямо на глазах стали синеть и дрожать губы.
– Все! – решительно сказал я. – Пойдем отсюда!
Ванда оперлась на мое плечо, и мы потащились к ней домой. Мне все время приходилось выбирать дорогу поудобней и где-то в глубине души я был рад, что у меня не было времени на то, чтобы обдумывать все сказанное Мартой.
