Kitabı oku: «Иностранный русский», sayfa 2

Кто это?

Через неделю после моего появления на кафедре расстановка сил там изменилась совершенно.

– Это вы. Вы – это раис, – сказал мне Ахмадшах и передал бумагу, написанную на языке дари.

Слово «раис» я узнал в первые же дни работы с афганцами. «Раис» означает начальник.

Каролина вызвала переводчика, который объяснил, что на бумаге написан полный список приехавших на обучение студентов.

– Ну вот, видите, я же вам говорила! – почему-то развеселилась Каролина. – Все самое главное – у вас есть. Теперь вы – это «кто-то» для них. Большой человек. Раис.

С точки зрения обычной логики, жест старосты не имел никакого смысла: все списки студентов на кафедре давно имелись, а наши черноглазые друзья были сосчитаны по головам не только сами по себе, но также вместе со всеми их высокопоставленными родственниками. Однако надо понимать, что мы имели дело с людьми Востока, поэтому с точки зрения субординации и иерархии это было гигантским скачком вперед: студенты пошли на переговоры. Чтобы быть точным, надо все-таки оговориться, что скачок, который Каролина со свойственной ей метафоричностью окрестила прорывом плотины, был все-таки не вперед, а вбок.

Линейной европейской логикой решение наших студентов назначить меня раисом объяснить невозможно. Я был самым младшим на кафедре, без опыта работы, без специального образования, студент-недоучка. Какой я раис? Однако афганцев это не волновало. Наличие у меня штанов легко уравняло меня в их глазах с Каролиной, которая к своим тридцати пяти имела ученую степень, десятилетний опыт преподавания, кучу публикаций, методических находок и собственных ноу-хау, которые она демонстрировала с поразительной легкостью, словно ловко играла с группой в пинг-понг, а не вела занятие на какую-нибудь сложновымудренную тему вроде «наречия места и времени в русском языке».

Сказать, что мне было неловко от этой ситуации, это не сказать ничего.

Несмотря на все мои опасения, Каролина оказалась человеком адекватным и опытным:

– Главное правило преподавателя РКИ – это объяснить.

Она все еще разглядывала завитушки Ахмадшаха.

– Надо для этого петь – пойте, надо танцевать – танцуйте. Понадобится пройтись по классу вверх ногами – вперед, только постарайтесь не запачкать побелку, все-таки казенное учреждение. Это называется «коммуникативные методики обучения». Так что теперь вы – раис.

Заведующая подмигнула мне: «понятно?»

С этого момента начался наш негласный договор и странная игра под названием «кто раис?».

На подготовительном курсе студентов было всего двадцать человек. Пользуясь своим новым положением, я донес до них мысль о том, что заниматься они будут в трех группах. В одной буду преподавать я, во второй – Каролина и в третьей преподаватель Ольга. Все трое без всякого чадар.

Студенты неожиданно легко согласились, свернули забастовку, и дело потихоньку пошло.

К концу второй недели они уже худо-бедно знали русский алфавит, потихоньку осваивали письмо слева направо и уверенно отвечали на вопросы «кто это?», «что это?» в рамках изученной лексики.

– Это генерал. Это преподаватель. Это студент. Это карта. Это Россия. Это Афганистан. Это можно. Это нельзя. Это плохо, а это хорошо.

Кто какой?

– Совсем озверел черный Абдулла! Ни своих, ни чужих не жалеет! – Я в сердцах выругался, заходя в квартиру тетки.

– Абдулла – это твой студент? – спросила Виктория, неохотно поднимая голову от бумаг и книг, которыми она обложилась, как фараон золотыми цацками.

Все было как обычно: Вика восседала на диване, наполовину погребенная под слоем бумажной продукции, ничто не намекало на то, что она собиралась в двухмесячный отпуск.

– Мои студенты на многое способны, но до такого, надеюсь, не дойдет! – сказал я и бросил на пол свою сумку, мокрую и мерзко воняющую. – Что теперь делать? Как это отмывать? Я пытался мылом – бесполезно. Запах не исчезает!

Виктория высвободилась из-под своего импровизированного саркофага и подошла ближе.

– Филюша? – спросила она, озабоченно рассматривая влажную кожу.

– Нет, блин, Пушкин Александр Сергеевич!

Меня бесила привычка Виктории называть это недоразумение природы Филюшей. Этот кот приучил ее, и она сдалась. Кот был не мой. Его настоящая хозяйка говорила, что назвала свое чудовище в честь Филиппа Киркорова. Ни на Фила, ни на Фильку, ни даже на Филиппа кот демонстративно не реагировал. Он требовал обращаться к себе исключительно как к Филюше.

Досталось мне это сокровище в качестве взноса за аренду квартиры. Мне следовало задуматься, как только я увидел его задницу – она была ничуть не меньше моей собственной. Кот был черен, словно южная ночь, и блестел, как только что начищенный сапог.

Ольга Витальевна, квартирная хозяйка, была вынуждена оставить своего драгоценного Филюшу на попечение чужих людей, в то время как сама самоотверженно отправилась в Италию, помогать дочери растить внуков. Хозяйка уже начала было собирать ветеринарные справки, чтобы переправить этого черношерстого счастливца на берега Средиземного моря, но тут удача, обычно к Филюше благосклонная, отвернулась от него: выяснилось, что заморский муж дочери Ольги Витальевны страдает аллергией на кошачью шерсть, и кот был оставлен на родине.

Когда я узнал об условиях, на которых мне предлагалось занять двухкомнатную квартиру в доме по соседству с Викой, я даже не поверил своему счастью. Никакой арендной платы, только присмотр за котом и оплата коммуналки. В общем и целом моя радость была справедливой, омрачило ее впоследствии лишь одно обстоятельство: я сильно недооценил своего нового соседа.

Происхождения кот был самого подлого – каждая помойка в нашем районе могла бы похвастать парой-тройкой точно таких же Филюш. Но в отличие от дворовых кошаков Филя был толст, нагл, бескомпромиссен, круглоглаз и при этом двулик, как тот Янус. Ольга Витальевна приезжала два раза в год не столько проверить квартиру, сколько пообщаться с драгоценным котиком, удостовериться, что попа его по прежнему подобна черному облаку, шерсть лоснится, а глаза горят непоборимым огнем. Впрочем, в присутствии женского пола, особенно родной хозяйки, Филюша чудесным образом огонь укрощал, являя свой второй лик: совершенно ангелоподобный.

Пожив с Филюшей пару недель, я всей душой возненавидел этого иезуита. Он додумался до того, что в присутствии хозяйки поджимал ушки и с неподдельным ужасом в глазах, взирая на меня, прятался за ее спину. Ольга Витальевна даже заподозрила, что я бью этого подлюгу, и собралась выселить меня ко всем чертям, и выселила бы, если бы кот сам не спалился.

Поскольку в отсутствие хозяйки и любых чужих глаз Филюша беззастенчиво налаживал со мной отношения, настойчиво отводил к мисочке и даже заставлял вычесывать любимой деревянной палкой-чесалкой, то однажды Ольга Витальевна застала его привалившимся к моей ноге, бесстыдно выставившим задницу в зенит и блаженно мурлыкающим. Филюша, конечно же, сразу поджался, сделал испуганные глазки, но всклокоченная шерсть на боках говорила красноречивее его наглой морды. Больше в инсинуации кота хозяйка не верила, и я остался жить в квартире на следующие полгода.

Поведение Филюши доказывало лишь одну мысль: как мало надо иметь мозгов, чтобы совершать подлости. Этому товарищу хватало мозга с грецкий орех, чтобы иметь все основные человеческие пороки: подлость, вероломство, склонность ко лжи, наушничество.

– Как дела на новой работе? Как тебе Каролина? – поинтересовалась Виктория, засовывая мою единственную сумку для бумаг в стиральную машину.

– Огонь твоя Каролина! Я себе ее иначе представлял, – ответил я.

Вика подмигнула:

– Студенты-то понравились?

– Нэ спрашивай, тувари парипадуват!

– До сих пор тувари парипадуват? – усмехнулась тетка. – Недалеко вы продвинулись.

Кто бы говорил! Теперь-то я точно знаю: если ты ни разу не стоял перед аудиторией, безмолвный, тупой, с совершенно пустой головой, боящийся разоблачения, ты ничего не знаешь о преподавании. Ничего! Какие бы институты ты ни окончил, сколько бы диссертаций по педагогике ни защитил… Надо сказать, что насчет «тувари парипадуват» я немного преувеличил для красного словца. Моя группа уже неделю как бодро вскакивала при моем появлении и громко чеканила почти без акцента: «Здравия желаем, товарищ преподаватель!» А вот студенты из группы Каролины и Ольги продолжали упорно коверкать слова и звать молодых женщин «ПАРИподаватель». Как выяснилось, делали они это не из упрямства и не из-за сложностей русской фонетики.

– Мы говорим ПАРИпадаватэл, патаму чта пари на фарси – это ангел, – объяснил мне Мустафа – староста группы Каролины, когда я вызвал его для объяснения феномена такого избирательного косноязычия.

Оказалось, Ольга – это пари, а Каролина – пари-пари!

Виктория расхохоталась:

– То есть сначала «женщина, надень чадар», а теперь «пари»?

– Ага. Если коротко о моих студентах, то это все.

Мы еще долго сидели с Викой на кухне и гоняли чаи. Я поймал себя на мысли, что ни одного из наших клиентов мы не обсуждали так увлеченно и тщательно. Мои иностранные орлы давали массу поводов к длинным разговорам.

Преподавательницы, которые работали на других группах, и даже сама Каролина иногда вызывали меня для авторитетного мужского разговора. Вместе со мной всегда приходил староста моей группы Ахмадшах. Он единственный немного говорил по-английски и мог худо-бедно служить переводчиком. И в закрытой аудитории, с глазу на глаз, мы вели самые странные, самые откровенные, самые грубые беседы в моей жизни:

– Нет, русские женщины не легкодоступные, – говорил я и, не зная, как перевести это на английский, вынужден был долго перебирать слова. – То, что нет хиджаба – не значит, что вы можете легко получить русскую женщину.

К сожалению, английский Ахмадшаха был лишь немногим лучше его нынешнего русского. Выходило скверно. Мы обсуждали русских женщин, которых мои студенты видели на улицах и в клубах, куда начали шастать почти сразу же по приезде. Парни несколько раз звали меня с собой, но от этих предложений я всякий раз отказывался, к их немалому удивлению. В конце концов они отстали от меня, нашли таджика-гастарбайтера, который понимал фарси, так как эти языки родственные, и стали таскать его в качестве переводчика. Вопросы о том, как знакомиться с русскими девушками, понемногу утихли – видимо, проблема как-то разрешилась.

Хуже всего было то, что приходилось говорить о наших женщинах-преподавателях:

– Если Каролина и Ольга улыбаются – это не значит, что они заигрывают с вами. В русской культуре люди обоих полов улыбаются друг другу – это нормально.

– Нет, бить вас российские преподаватели не будут. Это противоречит нашей культуре преподавания. Учитель должен быть доброжелателен. Отсюда, кстати, и улыбка.

После этих бесед я выползал красный, как хорошо проваренный рак. Каролина просила пересказывать, и я думал, что провалюсь сквозь землю, однако мои рассказы только веселили ее.

– Ну они у нас мальчики взрослые, волнуются, понятно, – хохотала заведующая, и ее пышная грудь мелко дрожала в разрезе делового черного платья.

В каком-то смысле я понимал беспокойство наших студентов. Возможно, они впервые увидели женщин в столь откровенных нарядах: с открытыми волосами, лицами, шеями и икрами. Кроме того, и Каролина, и Ольга были женщинами, мимо которых не прошел бы ни один нормальный мужчина. Синонимом Каролины можно было бы назвать слово «пышность». При этом она не была полной, скорее объемной во всех предусмотренных для этого местах и вполне себе узкой в талии, лодыжках и запястьях. Женщин этого типа принято называть шикарными. Ольга же была канонически хрупкой, высокой, статуэточной, черноволосой, но, в отличие от женщин Востока, белокожей и сероглазой, что само по себе сводило парней с ума, отвлекая их от обучения.

Виктория слушала внимательно и в итоге резюмировала:

– Значит, ничего не изменилось. Каролина все та же.

– В каком смысле? – насторожился я.

– Держит всех за ручку. Тебя держала уже за ручку?

– Нет, конечно! Ты вообще о чем?

Иногда Виктория пугала меня своими странными умозаключениями.

– О, боже мой, какие все нервные! Почему всем всегда мерещится сексуальный подтекст! Я имею в виду, что она держит за руку ментально. Она же говорит о своих студентах: «детки, малыши». Говорит?

– Говорит, – вынужден был признать я. – Но это же не значит, что она считает их детьми…

– Это очень много значит. Мы все как бы под стражей, как говорил Платон. Язык контролирует нас, но мы не всегда контролируем нашу речь. То есть содержание-то мы худо-бедно взяли под контроль, а вот слова, которыми мы выражаем это содержание, – уже не очень. – Виктория многозначительно подняла брови, мол, согласен я или нет, но это факт бесспорный.

– Ладно, и о чем тебе говорит речь Каролины?

– О том, что жизнь Линку ничему не учит. Сколько человек на кафедре ее терпеть не может? Ты уже знаешь? Половина? Или больше? Как минимум должна быть половина.

Я пожал плечами. Виктория явно преувеличивала. Ничего такого я не заметил: студенты как студенты, кафедра как кафедра.

– С чего ты взяла, что Каролину не любят на кафедре? – поинтересовался я.

– Не может быть, чтобы любили.

– Почему? Потому что ты сама ее не любишь? Или потому что она не глупее тебя самой?

Виктория ухмыльнулась.

– Ну-ну, – промурлыкала она, радуясь неизвестно чему. – Присмотрись. Я и вправду давно ее не видела. В университете Каролина была одной из лучших. К тому же генеральская дочка, ты в курсе?

Я был в курсе. В заведующие Каролина попала не просто так. Однако ее высокопоставленный отец уже несколько лет как вышел на пенсию, и карьерный рост нашей заведующей давно находился в ее собственных руках. Факты тоже были на стороне Каролины: несмотря на все отвлекающие факторы в виде шикарных волос, колышущихся грудей и узких юбок, к концу третьей недели ее студенты говорили ощутимо лучше, чем студенты Ольги, и уж тем более намного лучше, чем мои. По поводу всех остальных членов кафедры я пока не мог сказать ничего. Я их еще не видел.

Трудности фонетики

Однако буквально через пару недель моей работы в институте я вспомнил слова моей тетки о Каролине, как вспоминает грешник слова духовника о Страшном суде.

Меня ждало настоящее потрясение. Я уже худо-бедно вошел в колею и, кажется, приспособился к моим необычным студентам. Хотя должен сказать, что глагол совершенного вида употреблен здесь весьма условно. Мои студенты были людьми восточными. А с восточными людьми ничего нельзя знать окончательно. Общение с ними – это процесс, у которого вряд ли можно определить конечную цель. Это не плохо и не хорошо. Просто это так. Правильнее сказать – я приспосабливался, и этот процесс даже начал приносить мне определенное садомазохистское удовольствие.

Мы с моими студентами мычали, жужжали, тарахтели, изображая старый мотор, шипели и рычали, акали, якали, зажимали карандаш в зубах, особенно плохо нам удавалась разница между «О» и «У». Парни хвастались: «Афганистан – это большая кольтора», и я пока ничего не мог с этим поделать. Кстати, не я один: оказывается, даже компания «Кока-Кола» на языке фарси превратилась в «Куколу». «Кукола хурдан» – «Пейте кока-колу!». Так-то.

Зато согласные звуки курсанты выталкивали с такой силой, как будто всякий раз собирались попасть в меня из плевательной трубки. Сначала я думал, что они издеваются, но потом выяснилось, что в их родных языках – что в языке дари, наследнике персидского, что в языке пушту или урду – слова используются не только для передачи информации, но и для устрашения. Современные жители Афганистана ни за что не признаются в этом. Тем не менее совсем недавно это было так: говорить устрашающе считалось престижным и красивым, это означало, что мужчина силен и может защитить себя и своих женщин. Как известно, язык помнит о народе порой гораздо больше, чем хочет помнить сам народ.

Но никакие трудности с согласными и гласными не могли сравниться с произнесением великого и могучего, ужасного и непостижимого звука Ы. Ни один язык в мире не придумал такой удивительный звук. Возможно, в этом звуке и кроется вся непостижимая русская душа: левитановские пространства, раздолье, тоска и простор, загадочная русская хандра и хлебосольные застолья. Ы-ы-ы-ы.

Вот уж где нам пришлось попотеть. Но об этом чуть позже, потому что с Ы вообще вышла отдельная история. А сейчас я просто хотел сказать, что начинал привыкать к новой работе.

Еще две недели назад эти дикие дети гор были для меня на одно лицо, сейчас же я безошибочно выхватывал «своих» из черноголовой смуглолицей толпы, слоняющейся на перемене по коридору. Однажды, когда они сидели, склонившись над прописями (это порекомендовала мне, конечно, Каролина – постановка письма и постановка звука идут одновременно, не знаю, как это работает, но правда – чем лучше писали мои студенты, тем внятнее и правильней становилась их речь) – я неожиданно отпустил внутреннюю пружину, которая всякий раз плотно сжималась перед тем, как я входил на территорию института, и разжималась только вечером дома, когда я кормил своего домашнего тирана Филюшу.

Но в тот день, это был примерно двадцатый мой день на группе, я вдруг как будто со стороны посмотрел на эти склоненные черные головы, немного неуклюже, непривычно сжатые в пальцах ручки, сдвинутые от усердия брови, и курсанты вдруг показались мне такими еще в сущности пацанами. Им было от семнадцати до двадцати двух. Мальчишки, у которых война украла детство, и сейчас они как будто смогли вернуться в него.

Они выводили очередную «мама мыла раму» или, что ближе к реальности, «Я студент. Я учусь в институте. Я из Ирана». Прописи нам достались от предыдущей группы: рачительное руководство решило не печатать новый тираж, пока имелся остаток прошлогоднего, поэтому ребята старательно обводили «из Ирана», зачеркивали аккуратненькой тонкой линией, а рядом криво приписывали «из Афганистана». Мы даже устроили соревнование, кто найдет больше таких остатков Ирана и исправит пропись для афганских студентов. Они с радостью взялись метить территорию: самозабвенно меняли Тегеран на Кабул, иранские риалы на афгани, а студента Армана на студента Ахмада. «Я», «я», «я», – галдели они и тянули руки, стараясь получить плюсик за каждую находку. В конце уроков плюсики превращались в оценки. Им это нравилось. Лица их открывались, глаза светлели, теперь я знал, что все они умеют улыбаться, и улыбки эти необыкновенно чисты и радушны.

Но и они учили меня постоянно. Однажды, заглянув в тетрадь Ахмадшаха, я ахнул: все слова он писал ручками разных цветов, как будто плел ковер.

– Ахмадшах, почему ваша тетрадь похожа на попугая? – спросил я весело-изумленно и вывел на экран электронной доски изображение птицы, чтобы было понятнее. «Это попугай, а это – ваша тетрадь».

Ахмадшах внимательно посмотрел на доску, на несколько секунд задумался. Я повторил вопрос. Другие ребята лезли через его плечо, перегибались, заглядывали, ждали.

– Патамучта красиво, таварыщ препадаватэл, – важно ответил мне староста, демонстративно открыл колпачок оранжевой ручки и вывел следующее слово.

Теперь взгляды были обращены на меня. Староста сказал «красиво», что скажет товарищ преподаватель? В тот момент я подумал, что, возможно, в чем-то парень прав. Пусть у них свои представления о красоте. Если это не мешает делу, почему бы и нет.

– Красиво, – ответил я Ахмадшаху, и ребята одобрительно загудели.

Но стоило только мне расчувствоваться и на секунду расслабиться, как «детки» тут же попытались нагнуть меня. В перерыв я вошел в мужской туалет и застыл, не веря собственному носу: в помещении стоял резкий характерный сладковатый запах травы. Три первые кабинки были пусты, а из последней сочился дым, и слышалась напряженная тяжесть чужого дыхания, которое безуспешно старались успокоить, чем только еще сильнее выдавали себя.

– Кто здесь?

В ответ раздалось лишь шуршание и смешки.

Это было ЧП.

Конечно, мне следовало сразу вызвать подмогу, пригласить старшего дежурного, позвонить воспитателю – майору Мачихо, который продул бы непокорным товарищам уши и мозги согласно уставу, но я решил дождаться, когда откроется кабина.

Нарушители не спешили. В туалет заглядывали другие студенты, но я закрыл внешнюю дверь и остался ждать. Начался урок. Угроза штрафа нависла уже и надо мной, но это было делом принципа. В очередной раз крикнув «открывайте», я стукнул кулаком по двери кабинки, и неожиданно дверь поддалась.

В кабинке находились трое: один парень занимался у Каролины, двое были мои – Захарулла и Мохаммад.

– Пожалуйста, товарищ преподаватель, – сказал Мохаммад, стараясь протиснуться мимо меня. Он хихикнул и обдал меня запахом марихуаны. Глаза его стали еще косее, чем обычно, казалось, он смотрел теперь внутрь собственного черепа.

– Стоять! – скомандовал я и положил руку ему на плечо.

– Что? – уставился сквозь себя Мохаммад, а двое его подельников напирали сзади, готовые в любую секунду поднажать и свалить меня на кафельный пол.

Разговаривать смысла не было. Они знали, что нарушили устав института и законы Российской Федерации. Я знал, что они нарушили, они знали, что я знал. Вопросы «зачем?», «почему?» и «доколе?» не имели никакого смысла. И так все понятно. Поэтому я просто сжал руку на плече Мохаммада и сказал спокойно, хотя сердце готово было изнутри выбить ребра:

– Все, что у вас есть сейчас с собой, – в унитаз.

Он вытаращился на меня непонимающе. Я повторил по слогам.

– Траву в унитаз. Всю! Быстро! – Показал пальцем на его карман, потом на унитаз и повторил: – Быстро!

Он все понял, конечно же, но замотал головой и сказал с нехорошим смешком:

– Нет. Не понимаю.

Мохаммад снова сделал попытку пройти мимо меня, но я сжал его плечо так сильно, как мог. Удерживать этого парня оказалось отдельным аттракционом. Он был с меня ростом, подтянутый, мускулистый, занимался бегом, – это я выяснил позже, но догадался о чем-то подобном уже тогда. Его плечо едва уместилось в мою ладонь, и ему стоило лишь напрячь мышцы, чтобы моя рука соскочила. Он, конечно, понимал это, но не торопился портить со мной отношения, и я понимал, что он понимает. Парни сзади застыли в нерешительности.

– Мохаммад, – сказал я. – Сейчас делаете, как я говорю. Больше не курите. Проблемы нет.

– Проблемы нет. Все хорошо, – ответил он в свою очередь, восполнив интонацией нехватку слов и грамматических конструкций. «Проблемы и так нет, зря переживаете и отвалите» – вот что он сказал на самом деле.

– Проблема есть, – упрямился я и выставил руку ладонью вверх, демонстрируя, что я жду.

– Вай, преподаватэл. – Он нетерпеливо дернулся, и моя рука слетела.

Мохаммад двинулся на меня, стараясь преодолеть расстояние до двери, его товарищи тоже сделали шаг вперед, и тогда я довольно ощутимо толкнул его обеими руками обратно к стене. От неожиданности он на секунду замешкался, зыркнул на меня, на товарищей и молниеносно кинулся в мою сторону с криком:

– Саша-джан, пачиму проблема делаешь?!

Он подлетел ко мне и начал истерично хватать свою одежду, хлопать себя по бокам, выворачивать карманы. Он по-бабьи верещал и дергал руками, как огородное пугало во время грозы. Приблизившись почти вплотную, парень всякий раз задевал меня то кистью, то локтем, стараясь ударить побольнее, но вроде как выполняя мою же просьбу – демонтировать содержимое карманов. Я отступил на шаг, но Мохаммад тут же приблизился. Краем глаза я заметил, что Захарулла и третий сокурильщик одобрительно улыбаются действиям своего друга. Наконец с воплем «я – нет», Мохаммад хлопнул себя в грудь как кинг-конг в хрестоматийной киносцене, подпрыгнул, выкинул вверх локоть и попал мне прямо в челюсть. У меня на секунду потемнело в глазах, но я быстро проморгался. Парни сзади хохотнули, а Мохаммад вдруг резко отступил на шаг и без тени раскаяния в голосе проговорил:

– Извини, преподаватель, случайно.

Это было уже слишком.

«Не обращайте на них внимания, – советовала Каролина. – Если будут навязывать свои порядки – флай Дубай. Пусть привыкают, что существуют самые разные культуры и уклады жизни».

Мы не обращали. Мы смотрели сквозь пальцы на их привычку устраивать громкие народные вече и караван-сараи по каждому поводу и без повода, на то, что они совались к нам с советами, как учить их русскому языку, на то, что торговались по поводу оценок, что лезли с вопросами личного характера, потому что понятие «частная жизнь» для них было настолько же далеко и эфемерно, как понятие о галактике Андромеды для рядовых землян. Но некоторые вещи прощать нельзя.

Мохаммад сейчас унизил меня. На глазах товарищей. Вот тебе и цена всему их подхалимажу: «Саша-джан, Александр-ага, уважаем очень…» Конечно!

Не думая ни о неравенстве наших сил, ни о субординации и дисциплине, я врезал Мохаммаду. Подумал я только об одном – он явно сильнее, и он не один, поэтому я сделал самое простое из того, что мог сделать: подошел спокойно и, не проявляя никаких признаков агрессии, всандалил ему прямо под диафрагму. Тут главное – точно попасть. А кое-какой опыт на эту тему у меня был.

Мохаммад захлебнулся воздухом, согнулся в три погибели и вдруг отчетливо произнес «Ы-ы-ы-ы». Я уже собирался повернуться к оставшимся двоим, готовый сделать еще пару запрещенных ударов, но они не нападали, и я придумал кое-что получше.

– Вот, – сказал я, похлопав по плечу зачинщика, все еще согнутого в три погибели. – Сейчас ваше «Ы» идеально. А ну-ка скажите: бЫстро вЫбросили траву.

До них наконец дошло, что я не просто их прессую, а жестко издеваюсь. Я сильнее, я – раис. Им понадобилось лишь несколько секунд, чтобы оценить ситуацию, а потом, как по команде, парни опустили веки и… Захарулла достал из кармана небольшой сверток, подошел к ближайшему писсуару у стены, вывалил содержимое, а бумажку выбросил в мусорное ведро. Раздался звук смываемой воды, и парни с сожалением посмотрели, как трава в смачно чавкающем круговом танце уплывает в канализацию. Как ни в чем не бывало мы разошлись по кабинетам. Урок прошел хорошо. Я торжествовал.

* * *

– А у вас уже были настолько дикие студенты? – поинтересовался я у Каролины после занятий.

Мне хотелось завести с ней разговор, но в последнюю неделю она была рассеянна, вечно куда-то спешила и вопреки своим обещаниям почти перестала помогать мне.

Заведующая казалась чем-то озабоченной. Она пригласила всех преподавателей на кафедру для разговора. Это должно было стать первым заседанием кафедры в моей жизни, и я внутренне даже обрадовался возможности наконец увидеть весь коллектив в сборе.

– Эти дикие? Да что вы! – рассеянно махнула рукой Каролина. – Вот к нам однажды приезжали студенты из Буркина Фасо и Мали. Это Западная Африка. Первый-то год они худо-бедно отучились, заговорили по-русски. А на второй год у них началась математика. И тут выяснилось, что они не знают не только теорему Пифагора, но даже таблицу умножения. Представляете, как весело было преподавателям? Пришлось их по учебникам третьего класса обучать – двадцатилетних мужиков! Вот это дикие.

Каролина ободряюще улыбнулась. Однако радоваться не хотелось. Все мои добрые чувства к моим студентам были спущены сегодня в унитаз.

– Не переживайте, Саша. – Несмотря на собственную озабоченность, Каролина все-таки заметила мое настроение. – К концу семестра они попривыкнут и будут как шелковые, это у них сейчас просто отторжение чужого. Характерно для закрытых обществ. Афганистан – это все-таки довольно изолированное государство.

– Они траву курят…

– Само собой, – нисколько не удивилась заведующая. – Это их адаптоген в новой культурной среде. Главное, чтобы не на территории училища.

Она уже встрепенулась, готовая бежать дальше, собирать остальных преподавателей, но я договорил, и она резко замерла.

– …в туалете мужском на этаже…

– Кто? – полыхнула глазами Каролина. – Срочно рапорт, Саша, и мне на стол.

Больше я ничего не успел сказать. Черт побери, может быть, я зря решил сдать их с первого же раза. Я хотел попросить не давать делу официального хода, провести беседу, застращать, в конце концов, в общем, как-то донести всю серьезность ситуации, но момент был явно неподходящий. Вспорхнул подол темно-бордовой длинной юбки, и Каролина снова понеслась по этажу с выражением лица Бэтмена: «Я спасаю мир».

Возвращаясь из столовой, я встретил Ольгу, которая как раз закончила с параллельной афганской группой. Вопреки обыкновению Ольга сегодня обедала одна. Обычно они ходили вместе с Каролиной и еще одной преподавательницей. Меня они с собой не брали, лишь церемонно желали приятного аппетита, когда проходили мимо моего стола. Это тоже была часть игры «кто раис» – негоже мужчине есть вместе с женщинами. Однажды Каролина даже принесла мне дополнительный компот с пирожками. Думаю, это был перебор.

– Бабу какую-то прислали в погонах. Свою! – С места в карьер заявила Ольга. – Сегодня после заседания останемся. Каролина будет думать, что делать.

– А что за баба? – наивно поинтересовался я.

– На твою ставку баба. Блатная. Твои часы ей хотят отдать. – Ольга сделала большие глаза и отправилась дальше.

Вот тебе и «Ы-ы-ы-ы». Я похолодел и едва смог съесть свою котлету с гречкой. Месяц назад я бы только с облегчением выдохнул от таких новостей, но теперь было уже не то. Я хотел продолжать, я хотел видеть результат, у меня были, в конце концов, счеты с Мохаммадом и Захаруллой. Я не горел желанием уступать свое место никому, тем более какой-то блатной бабе в погонах.