Kitabı oku: «Бабки», sayfa 8
Глава 9
Сложный день был, тяжелый. И все чувствовали, что дальше будет только хуже.
На погребение Филипповны Настя не ходила – оберегала оставшихся. Вечером пришла она к Павлу, чтобы ужином его накормить, села рядом и разрыдалась.
– Прости, – сказала она ему, – ты и сам только узнал, что твои родные погибли, а тут еще и я со своими слезами.
– Ничего страшного, Анастасия Петровна, – ответил ей парень, – у всех нынче горе. Война… Вместе легче пережить.
Долго они разговаривали. Настя о себе рассказала, о даре своем поведала, а Павел, стараясь не удивляться ее рассказу или хотя бы не подавать виду, что ему все это удивительно, говорил о себе и о своей семье, которых, как он уже узнал, и в живых-то не осталось…
– Не спится? – спросила Настю Ягарья, когда та вышла на крыльцо.
– Не спится… – ответила девушка.
– Таня, поди, тоже не спит. Только она в подушку рыдает. Баба Феня, Васька ее… Все одно к одному.
Настя тяжело вздохнула и укуталась в платок.
– А что там Павел твой? – спросила Павловна.
– Да не мой он, – скромно сказала Настя.
– Э, нет. Голову ты можешь Марусе задурить, она одна у нас тут не умнее дитя малого… А мне не выйдет. Да чего уж там… Не буду я возражать. Жизнь короткая. Особенно сейчас. Знаешь, я, быть может, на мамку твою злилась оттого, что завидовала ей. Она была любима, пускай и недолго. Она испытала радость: какого это – носить дитя под сердцем. А я что… Сглазы да порчу снимала, о грядущем людям говорила, от водки пьянчуг заговаривала да в огороде копалась… Скучно жизнь прошла. А ведь прошла. Что уж тут осталось… Что важнее: длина жизни или то, чем она наполнена? Я вот думаю иногда… Что было бы со мной, коли меня Филипповна к себе тогда не взяла? Отец мой бы меня замуж выдал за кого побогаче, может быть даже в Германии. Я бы померла или муж мой – кто-то бы все равно помер. А будь у меня дочь… Где б она теперь была, когда с Германией воюем? Нет, все верно, все правильно получилось, так, как и должно быть. А иначе с кем бы тебе сейчас здесь стоять, на звезды смотреть?
Ягарья Павловна так по родному улыбнулась Анастасии.
– Жалко Таню мне, – сменила Настя тему.
– Все мы что-то теряем, – ответила Павловна. – Добрая она душа, другую животинку себе найдет, выходит, если потребуется. А если не животинку, так такого же Пашку, как твой.
Настя улыбнулась. Приятно ей было с Павловной общаться. В детстве ей не хватало таких бесед, гувернантки их дать не могли. А мамы не было.
– Павловна, – спросила она слишком по-взрослому, – как думаешь, сколько война будет идти и чем закончится?
– Нашей победой. Тут даже и не гадай, тут сердцем чувствую. Знаю я. А вот когда… Это уже вопрос посложнее. Скажу так: половины всего срока еще не прошло… Но, Настасья, уверена я еще кое в чем: я до нашей победы не доживу…
– Это ты наверняка знаешь? – спросила Настя, не став спорить с Ягарьей. Знала, что бессмысленно. Та утвердительно кивнула. – Доверяешь мне?
– Доверяю, все доверяю, кроме тебя самой, – ответила Павловна. – Ты же знаешь, что, свяжись ты с Павлом, замуж за него выйди – одному из вас не жить. Уж не знаю, кто такой злой рок нам, ведьмам написал, – она печально улыбнулась, – но иначе не выходит. Сама решай, как тебе поступать, зная, что я на тебя ответственность возложить хочу не малую.
– Я…
– Не надо. Не говори ничего. Я же сказала – сама решай. Если выберешь уйти с ним, то, так уж и быть, поставлю Никитичну после себя. Против нее ничего сказать не могу, но ведь после Веры будет командовать Шура… А та девка вспыльчивая. И это так во всех значениях этого слова. Так что, Анастасия Петровна, сама гляди, как быть…
В саду все цвело. Глядя на такую волшебную красоту, как-то не хотелось верить и думать о том, что в это самое время повсеместно в России гибнут люди. Жестоко гибнут… Глаза глядят на белое одеяние цветущих деревьев, а сердце радуется. Как в наряде невесты – так прихорошилось небольшое поселение из нескольких домишек, что в народе Усадьбой Ведьминой прозвали, да только нынче и сам народ тот, кому повезло, укрывался от недругов в селении этом…
Обилие красоты предвещало и обилие урожая. Но теперь не только лишь от одного урожая выживание усадьбы зависело. Знали все, кто нынче жил в ней, что опасность еще не раз к ним нагрянет.
Настя все больше проводила времени с Павлом, Ягарья не противилась. Душа, ясное дело, болела, переживала за Настасью, как за родную дочь, но девушку от остальных в усадьбе, в том числе и от ее матери в свое время, от Ольги, отличала одна важная особенность: она уже научилась справляться и смиряться с потерями. Настя росла без матери, после потеряла отца, потеряла достаток, который он тяжким трудом зарабатывал для любимой дочери, потеряла кров. И, несмотря на все это, она нашла в себе силы расправить плечи, проехать через весь Советский Союз, чтобы обрести новый дом в лесах брянских. Поэтому Ягарья верила и надеялась, что, когда придет время, Настя сможет отпустить и Павла.
«Все в жизни имеет свое предназначение, – учила баба Феня девочек, – каждый листочек, упавший на землю, через время станет удобрением для новой травинки, которую съест скотина, чтобы потом дать нам молока. А мы уж в свою очередь живем, чтобы давать жизнь другим, или хотя бы, оберегать ее. А кому-то и отнимать приходиться… Но ничего не бывает просто так, само по себе. Каждая встреча несет в себе какую-то цель. Кто знает, может мы встретили лишь на одно мгновение незнакомого человека, чтобы потом в одном из наших снов он нам приснился? Ведь нам снятся незнакомые люди, а откуда наш разум будет брать их образы, как не из когда-то случайно встречных прохожих? И уж куда больше на нашу жизнь влияют встречи и знакомства, которые длятся дольше одного дня. Да, а вы что думали, что бабка может только бурчать на вас да траву горькую заваривать?»
Дети смеялись, дети любили Филипповну, а она любила их. Но уже месяц прошел, как земле сырой была она предана. Вместе с Васькой котом. Отпеты песнями бабскими. Оплаканы. Но не забыты.
Все в усадьбе видели и понимали, что Настя не просто ухаживает за раненым, как сиделка, что между ними происходит нечто большее, но никто не мог ее уличить в том. Война жизни отбирала, а им здесь было даровано отстранение от всех тех бед страшных. Почти от всех.
Наступило лето. Немцы снова позабыли, что в той стороне от них, где располагались домики у самого леса, долгое время бывшие сокрытые от глаз людских, живут люди. В Гобики они вернули многих сельчан, заставляя жить их под своим руководством. В основном то были женщины, старики да дети. Что становилось с несогласными – знают все, и о том повествовать – лишнее…
В усадьбе же мальчишки помогали управляться с хозяйством, женщины деревенские работали на огороде бок о бок с теми, кого ведьмами не так давно сами величали. Но у Ягарьи Павловны сердце сжималось все чаще и чаще.
Пришло время отпускать Павла.
– Поправился ты, Павлуша, – сказала ему Павловна, – окреп. С Божьей помощью, да не без нашей. Не можно тебе далее у нас оставаться.
– Да знаю я, знаю, – покорно ответил парень.
– Ты по Настене не скучай. И к ней не возвращайся, коли Господь Бог убережет тебя дальше. Потому что, коли воротишься, тогда уж точно быть беде. Слушай меня и не спорь. Я знаю, что говорю. Настя – девка сильная, воля у нее крепкая. Справится. Ну, поревет несколько ночей в подушку, а как без того? На то мы и бабы, нам реветь дозволено. Только Настя будет делать это в тайне ото всех. Если войну пройдешь и живым останешься, вспоминай ее. Вспоминай, но не ищи.
– Жестоко это и несправедливо, – сказала Паша.
Ягарья улыбнулась на один бок, опустила голову.
– А жизнь, Павлуша, вообще штука жестокая. И страшно несправедливая. Тем паче теперь, – сказала она.
– Ягарья Павловна. Тут такое дело… Иван…
– Знаю, – ответила женщина, – знаю. Он хочет идти с тобой. Он мне этого не говорил, оно и не требуется. Я и так это вижу. Тут даже не надо быть чародейкой или ведуньей какой… Он – мужчина. Это природное и естественное желание.
– Как мне быть с ним?
– Бери с собой, чего уж поделать, – сказала Ягарья. – Автомат товарища своего покойного ему передашь. Он не хочет говорить мне, боится. Пускай. Я не буду в обиде. Вот малолетние девки наши – да, те разобидятся, – Павловна рассмеялась. – Только скажи ему, чтоб непременно со своими попрощался… С сестренкой и братом маленьким. А как война закончится, пускай вертается к ним в дом родной.
– А он вернется? Вы можете это увидеть? – спросил Павел.
– Вернется, – по-доброму, с улыбкой ответила Павловна, – вернется.
Проводов никто не устраивал. Нельзя было. Дали кое-каких припасов, молитву, трав, да отпустили. Отпускали одного Павла, а Ваня незаметно, как он думал, другой стороной обошел, чтобы потом в лесу в условленном месте с Пашей встретиться. Но Ягарья знала. И не стала его останавливать. Пусть лучше так, чем на ее глазах в усадьбе сгинет. Не выживает мужик рядом с ведьмами… Никакой…
Настя не плакала. Она смотрела вслед тому, кого полюбила, зная, что, скорее всего, больше никогда его не увидит. И не плакала. Зачем попросту слезы тратить? Ей еще предстоит их пролить. И не мало. Она знала.
После ухода Павла молчаливая она стала, грустная, в себе замкнутая. Никто не трогал ее и ничего ей не говорил. Да и вообще после смерти бабы Фени все стали намного тише себя вести.
– Анастасия Петровна, – позвала Настю Ягарья, – ходи сюда. Зайди в дом. Дело есть.
Настя вошла, Павловна завела ее в комнату, в которой жил Павел. Там было чисто, убрано и пусто. Оттого у девушки по ногам прошла дрожь, нахлынули воспоминания о совсем недавнем времени, проведенном с ним в этой комнате.
– Настенька, – ласково сказала Павловна, присаживаясь на застланную постель, – у меня для тебя подарок.
Женщина достала из большого кармана фотокарточку. Не мятую, не выцветшую. Выглядела она так, словно была сделана вчера. На ней были запечатлены две молоденькие девушки, одна из которых была очень похожа на Настю.
– Это мы с твоей мамой примерно за год до того, как она уехала с твоим отцом.
– Вы такие красивые, – певуче сказала Настасья, чувствуя, как ком подходит к горлу.
– Теперь она твоя.
– Это память, спасибо большое, Павловна…
– Я любила ее, правда. Очень любила. Я рада, что ты приехала к нам. Спасибо тебе за это.
***
1903 год. Воронеж
Она проснулась от того, что замерзла. Одеяла на ней не было. Голые ноги, торчащие из-под ночной рубашки, прижались холодными коленками к груди. Девочка подняла голову и увидела, что соседка ее спит под двумя одеялами. Она сползла с кровати, пытаясь тихо, чтобы никого не разбудить, забрать свое. Но старая гнилая половица предательски скрипнула под ногой, разбудив наглую похитительницу чужих одеял.
– Ты чего это удумала? – сонно спросила та недовольным тоном. Пухлые губы-вареники, мокрые от слюны, что стекала во сне на подушку, слишком громко хлюпали.
– Ты забрала мое одеяло.
– И что с того? – ехидно ухмыльнулась девчонка, подпирая кривой улыбкой пухлые щеки. – Что ты мне сделаешь?
Оля сжала руками свою ночную рубашку, к глазам подступали слезы.
– Отдай мое одеяло, – сказала она дрожащими губами, – мне холодно. – В ответ соседка показала ей язык.
Что-то среднее между злобой и обидой застучало в груди, отдало комком в горле и вышло влагой на ресницах. Из носа потекло. Щекастая девчонка стала негромко хихикать: шуметь все же было нельзя. Девочка с обритой головой, стоявшая босыми ногами на все той же половице, что минуту назад разбудила похитительницу одеяла, пристально на нее смотрела. Глаза округлились и потемнели.
– Ты чего? – испуганно спросила девчонка с пухлыми губами. – Ты чего удумала, а?
Оля не двигалась, только смотрела на ту, другую, тоже со стрижеными волосами, отчего ее круглые щеки казались просто огромными. Та девчонка взяла оба одеяла, переложила их на Олину кровать, вернулась к себе. В глазах читались страх и непонимание. Оля не моргала. Какое-то мгновение они обе не двигались, затем пухлая девочка снова слезла со своей койки и полезла под нее. Теперь уже на ее глазах проступали слезы, но она ничего не говорила. Она прижалась к полу под своей кроватью и свернулась калачиком. После этого Оля легла к себе, укрылась двумя одеялами и отвернулась. Она и сама не поняла, что сейчас произошло, но одним она была довольна: теперь ей тепло.
Приют – не лучшее место для маленькой девочки, но все же куда лучше, чем улица, где, ежели не помрешь от голода или холода, то помрешь от работы или еще чего похуже: от пьяного, нехорошего мужика… Девочка подрастала. Шитью в приюте обучена была, к порядку привыкшая. Но не то все это было. Не то. Знала Ольга, что отличается от других девочек. И ей это нравилось.
В начале ее пребывания в приюте всегда тихую, покорную, с опущенной головой девчушку высмеивали другие воспитанницы, старались обидеть, досадить ей. Но после того, как щекастая соседка по койкам, рыдая, провела, ночь под своей кроватью, не имея возможности пошевелиться до тех пор, пока Оля поутру не заглянула ей в глаза, все изменилось. Самой Оле не понравилось то, что она сделала: хоть пухлая ее и обижала, все же неприятно было смотреть, как утром у нее от проведенной в одной позе на холодном полу ночи болели все кости и мышцы, а еще сопли ручьем текли. Больше маленькая ведьма, как ее обзывали девочки, никому не вредила, но и своей выгоды не упускала.
Выбрала Оля себе в подруги Женьку: рыжую девчушку, которой доставалось в приюте больше всех, как от девочек, так и от настоятельниц и учителей. Жалела ее, что ли. Велела она Жене раздобыть пару платков, чтобы головы бритые спрятать, да только ничего у Жени не вышло. Пришлось самой «глазки строить» учителям да нянькам, чтобы те ей свои шмотки подарили.
Так и сбежали девочки из приюта, по двенадцать лет им было. Хотели они незаметно на товарном поезде до Москвы добраться, да вот только отправлялся он с вокзала Воронежского днем, а днем сложно на него попасть им было бы: всем в округе Оля глазки состроить бы не смогла. Пришлось девчонкам поздно вечером, как стемнело уже, пробираться на пассажирский поезд, а когда билеты у них проверять стали, так тут Ольга и принялась лыбиться.
Полгода по Москве скитались, пока холодать не стало. Работали то на фабрике, то на рынке помогали купцам, то доставляли товары для богатых особ. Не голодали. Этого Ольга не допускала. Когда работы не было, она пользовалась своим умением и добывала кусок хлеба, но считала это крайней мерой и редко к ней прибегала.
Волосы отрасли, и в них тут же завелись вши. Такая жизнь надоела малолетней ведунье. Знала она, что может добиться большего. А Женьке жизнь московская пришлась по душе, оперилась девка, поняла, что и без подруги прожить сможет. Так пути их и разошлись.
Колесила Ольга до морозов и холодов почти по всей имеющейся на то время в России железной дороге. Когда уж зуб на зуб совсем попадать не стал, а грязные волосы отрасли до самых плеч, сошла она с товарняка в Брянске.
– Я уж думала, не дождусь тебя, – сказала ей при встрече женщина в шерстяной шали.
– Меня? – удивилась девчонка. – Кто вы?
– А не все ли равно, когда тебе холодно и голодно, кто тебя согреет и накормит? – ответила та, протягивая такую же теплую шаль Оле.
– Не все равно, – с недоверием сказала девочка.
– Ну-ну, не надо на меня так глазеть. Не подействует. Своих не прошибешь, – женщина засмеялась. – Как тебя звать?
– Ольга, – горделиво ответила девочка.
– Ну, Ольга, нос-то ты не задирай. Я ждала тебя. Чуяла, как ты мечешься от одного города к другому, знала, что сердце твое ищет места. Как ни крути, все ведьмины дорожки ведут на Брянщину…
– Ведьмины?
– А то, – улыбнулась женщина, – от самой бабы Яги, от кикиморы, от лешего, – она рассмеялась. Девочка тоже улыбнулась: сказки, пускай и страшные, любили все дети.
– А как вас зовут? – более доверительным голосом спросила Оля.
– Зови меня бабой Феней, – улыбнулась женщина. – Пойдем со мной и ничего не бойся.
– Вы такая же, как и я?
– Немножко. Все мы чем-то отличаемся, все мы чем-то схожи. Но таких, как мы с тобой, Оленька, немного осталось… Поэтому нам надобно держаться вместе. Сейчас я тебе булку какую в дорогу прикуплю, да поедем. Холодно, немудрено замерзнуть. Надо поесть. То, что ты сиротка, я знаю наперед. Почти все наши – сироты…
– А куда мы поедем? Что я там должна буду делать? – спросила Оля.
– Должна? – снова рассмеялась баба Феня. – Ничего ты и никому не должна, запомни это, деточка! Ты должна жить! И хватит с тебя. Должна она, ишь ты… Понапридумывают…
Глава 10
Два года уже, как Настя жила в Ведьминой усадьбе. Больше года, как шла война. Страна пыталась выстоять, пыталась выжить. Все устали. Голубое небо не радовало, теплое солнце не вселяло надежду, ветер не приносил желаемой свежести. Над землей нависала смерть.
Ягарья Павловна долго, очень долго о чем-то говорила с Марусей, обнимала ее, по голове гладила. После беседовала с Верой Никитичной и Галиной Степановной с более серьезным выражением лица.
Грех на душу брали бабы частенько: котят топили многочисленных. Одного Татьяна не дала жизни лишить – точно Васькин сын, точная копия. Кузьмой назвала. С рук не спускала, любила так же, как и Василия. Но и Кузьку своего мелкого царапучего детишкам в руки отдала, когда Павловна и к ней с беседой пожаловала.
А потом пришли они. Снова.
Когда первый осенний ветер холод за собой принес, в усадьбу приехало три машины фрицев. В каждой было по четыре человека, при каждом было оружие. Мало-помалу все они уже понимали русскую речь, как-никак второй год в русских деревнях околачивались.
Спрятаться никто не успел. Все на виду были, как на ладони.
Одна машина стояла на месте, никто из нее не вышел. Из двух других вышли все, кроме тех, кто сидел за рулем.
– Что за деревня? – на ломаном русском спросил один военный у женщин, застывших перед ним на улице. – Я говорю: что за деревня?
– Усадьба, – раздался властный голос Ягарьи. Женщина вышла на крыльцо. На плечах у нее висел красивый, расшитый красными цветами платок, на пышной груди лежали бусы из крупных красных бусин. Подбородок был высоко поднят. Она здесь неоспоримо была хозяйкой.
– Мы забираем еду и девушек, – сказал фриц.
– Ich glaube nicht (Я так не думаю), – сказала Ягарья и спустилась с крыльца. Трое из шести автоматов были направлены на нее. Она посмотрела по сторонам, оценила ситуацию и поняла, что на этот раз легко им не отделаться. Переведя взгляд на того фрица, что говорил с ней, она буквально вонзила в его глаза всю свою волю.
Немец быстрым движением повернулся, перенаправил оружие и мгновенно расстрелял двоих своих же солдат. Все, кто оставался в автомобилях, тут же выскочили из них и сняли автоматы с предохранителей.
– Die Hexe (Ведьма)! – сказал один из тех, кто стоял во дворе. Стрелявший направил оружие на него, но не успел выстрелить: его убили те, кто уже подбегал сзади.
– Трое, – шепнула под нос Павловна.
Тем временем все, кто был в домах, стали спешно прятаться в погреба. На улице оставалось пятеро девушек и Ягарья. Была среди них и Маруся.
– Was ist mit ihm passiert? Ist er verrückt? (Что с ним произошло? Он сошел с ума?) – переговаривались немцы. Ягарья стояла недвижимо, только глаза ее бегали, выискивая свободный враждебный взгляд. На нее никто не глядел.
– Кто здесь живет? – спросил, наконец, обративший на Ягарью внимание офицер, что последним вышел из машины. Однако в глаза он ей не смотрел. Это был высокий, широкоплечий мужчина не моложе самой Ягарьи.
– Здесь живут только женщины и дети, – ответила ему Павловна.
– Почему мы о вас не знаем?
– Sie haben uns nicht gefunden. Und wir haben Sie nicht gesucht (Вы нас не нашли. А сами мы вас не искали), – ответила Ягарья.
– Интересно, – сказал немец. – Учитель? Переводчик?
– Немка.
– Deutsch … Interessant (Немка… Интересно).
– Что вам нужно?
Немец рассмеялся. Девушки, Ягарья Павловна и фрицы стояли каждый на своем месте недвижимо, напряжение достигало своей самой высокой точки. У Павловны проступил пот на лбу. Но волнения она не выказывала.
– Что нам нужно? – переспросил, ухмыляясь, фриц на достаточно хорошем русском. – Сейчас мы осмотрим эти дома, возьмем, что нам понадобится и после того решим, что с вами делать.
– А мы решим, что с вами, – снова беззвучно пробурчала под нос Павловна.
Настя хотела выйти. Очень хотела. В другое время она бы вышла во двор также, как и тогда, когда забрала Марусю из немецкого автомобиля. Но сейчас она была в погребе вместе с остальными: с Таней и ее Кузьмой, с Никитичной и Шурой, другими девчатами… Настя, все же, сидела выше всех, на ступенях, сжимая автомат, готовая в случае, если немцы войдут в дом, коли не глазами их повалить, то выстрелить в них.
Но на улицу нос не совала. Не рисковала.
Девятеро против одной. Оружие против… глаз?
Слишком далеко они стояли. Не видела Ягарья их зрачков.
Двое занимались тем, что погружали в один из автомобилей своих троих убитых, обсуждая между собой, что же такое с ними только что произошло. Один из них утверждал, поглядывая на Ягарью, что баба та, хоть и говорит, что она немка, но точно – ведьма русская. Второй ругался на него, говорил, чтобы тот не болтал подобную чушь, а молча делал свое дело.
Девушки, что от страха жались друг ко дружке, плакали. Беззвучно по румяным, бархатным щекам стекали слезы, а пара немецких солдат, которые держали направленные на них автоматы, уже представляли, как затащат их в дом. Ягарья это видела и все понимала.
– Lass sie gehen (Отпусти их), – смирившимся тоном сказала она фрицу, что говорил с ней.
Тот ничего не ответил, только махнул автоматом, показывая, что женщина должна присоединиться к остальным.
Двое вошли в один из домов и через пару минут выгнали из него нескольких женщин и детей. Среди них были и деревенские дети. Затем немцы вошли в дом, где жила Ягарья.
Рука не дрогнула, хотя сердце колотилось, как бешеное. Настя не стала ждать, когда подействуют ее чары: слишком далеко лицо фрица было от ее глаз. Она нажала на курок и не отпускала его, пока не уложила обоих, один из которых рухнул в погреб к напуганным женщинам. Для Насти то мгновение, пока она стреляла, показалось вечностью, хотя ушло у нее на это не больше двух секунд.
Услышав стрельбу в доме, фриц приказал еще двоим, тем, которые укладывали погибших, проверить, что происходит в доме, а сам взвел курок, направив его на толпу, стоявшую перед ним. Ближе всех стояла властная женщина, которая именовала себя хозяйкой этой несуразной «усадьбы». Справа от нее, сжимая ее руку, словно ребенок, прижималась к ней девушка странная. То была Маруся. Немец решил, что это были мать с дочкой.
– Не бойся, девочка, – шепнула ей Ягарья Павловна и улыбнулась, – если что, помни: ты свободна. Лети, моя ласточка, спасайся!
Маруся, соглашаясь со словами любимой наставницы, активно закивала головой, хлюпая носом.
Снова стрельба. Из дома никто не вышел.
– Осталось пять, – шепнула Ягарья.
– Oh du alte Hexe! Versteckst du dort russische Partisanen? (Ах ты, старая ведьма! Ты прячешь там русских партизан?)
Немец быстрыми движениями закинул автомат за плечо и достал пистолет, направив его на Ягарью, подойдя к ней слишком уж близко. В случае выстрела он бы не промахнулся. Тем не менее глаза его на нее не смотрели: он умело наблюдал за всей толпой баб и детей, поставленных перед ним, и то и дело косился на дом, откуда доносились звуки стрельбы, и откуда так и не вышло уже четверо его солдат.
Павловна никак не отреагировала на слова немца, потому он направил оружие на рядом стоявшую девушку.
– Geh vorsichtig ins Haus. Schießen, um zu töten (Осторожно подойдите к дому. Стрелять на поражение), – скомандовал он еще двоим. – Сколько их? – спросил он Марусю. Та плакала. – Сколько их?! – закричал на нее фриц.
Ягарья Павловна сделала маленький шаг вперед и вправо, прикрывая собой напуганную до смерти девушку.
– Маруся! – успела выкрикнуть Ягарья.
Раздался выстрел. Одиночный. То не была автоматная очередь. Удивленный немецкий офицер округлил свои голубые глаза, не веря в то, что они только что увидели: девушка, которая вот только сейчас стояла перед ним, держа за руку, как он думал, свою мать, исчезла, испарилась, пропала. Одежда ее упала наземь. А из-за спины той, в которую он только что выстрелил, выпорхнула и улетела в сторону леса птица. Это была, кажется Schlucken. Ласточка. От удивления он посмотрел в глаза Ягарьи, словно вопрошая к ним: «Это правда была ласточка?». Но в то же мгновение он обо всем забыл. Он видел только их: пару карих очей, темных до отвращения и манящих до безумства. Эти два прекрасных и таких страшных глаза находились на расстоянии меньше вытянутой руки от его собственных. К этому чарующему взгляду добавился не менее околдовывающий голос, который что-то нашептывал офицеру на его родном языке.
Фриц развернулся на каблуке сапога, подошел к одному из своих солдат, забрал у него автомат, не встретив ни малейшего сопротивления: тот ничего не понял, и за считанные секунды расстрелял троих других, затем бросил автомат в сторону, поднял свой пистолет и выстрелил из него себе в подбородок.
***
1905 год
Девочка проснулась от того, что канарейка в клетке уже вторую минуту без остановки щебетала свою утреннюю песню. Длинные каштановые кудри, в которые ночью распустилась толстая коса, прилипли к щекам. Она сладко потянулась, пожелав доброго утра неугомонной пташке, затем подошла к клетке, улыбнулась ей и посмотрела в ее маленькие глазки-пуговки. Птичка умолкла и принялась клевать насыпанное ей зерно.
– То-то, фрау Лиззи! – сказала девочка и вышла из комнаты.
Вот уже неделю маман не выходила к завтраку, болезнь, начавшаяся еще в конце осени, прогрессировала.
– Papa, fühlt sich Mama schon besser? (Папа, мама стала лучше себя чувствовать?) – спросила уже умытая, опрятно одетая, с уложенными волосами девочка.
– Nein, mein Schatz. Mama geht es leider nicht besser. Aber ich bin mir sicher, dass sie sich bald erholen wird! (Нет, моя родная. К сожалению, маме не лучше. Но я уверен, что она скоро поправится!) – ответил отец. Ягарья почему-то ему не поверила.
– Быть может, скоро приедет твоя бабушка Ирма, – сказал отец по-русски.
– Но, папа! – возмутилась дочка. – Она же меня не любит!
– Не говори чепухи, mein liebes Mädchen! Да, она бывает груба, но она не может не любить тебя, ведь ты – ее родная внучка!
– Papa…
– Yagarya…
– Доктор Васнецов, герр фон Майер, – доложили отцу.
– Проводите его к хозяйке, я сейчас буду.
После завтрака у Ягарьи был урок французского, который она терпеть не могла.
– Мама, – говорила она раньше родительнице, – к чему мне эти мучения? Я и без того знаю два языка, но, насколько мне известно, французов в роду у нас не было. Так зачем же, скажи, мне его учить? От всех этих мягких звуков у меня скоро появятся волдыри на языке!
Но маман настояла на своем. В десять лет девочка почти в совершенстве владела французским, изучение языков давалось ей легко, хоть и против воли. А когда ей было уж слишком скучно на уроке, она внушала своему учителю, что тот безумно хочет почитать ей что-нибудь вслух на французском. И он читал! Особенно ей нравилось слушать Жоржа Санда. Правда, после занятия преподаватель не мог вспомнить ничего из того, что было на уроке, но, видя, что ученица его пребывает в добром настроении, не говорил никому, что с ним случаются подобные провалы. А сам, уходя из дома четы фон Майер, искал по лекарям средства какого для улучшения памяти. Да только против ведьминых глазок лекарства вовек не сыскать…
– Ягарья Павловна, – прервала чтение Консуэло служанка, – вас срочно к матушке зовут.
Девочка бросила короткий взгляд на учителя, отчего тот тут же перестал читать и удивленно на нее уставился.
– Меня матушка зовет, – объяснилась она и спешно вышла из комнаты.
– Елизавета Григорьевна, – негромко обратилась к хозяйке девушка, заводя в комнату матери Ягарью.
– Оставьте нас, – слабым голосом сказала женщина доктору и мужу, что держал ее руку у своих губ.
– Лиза, – возразил он.
– Прошу, – прошептала она.
Мужчина кивнул доктору, и они оба вышли. Ягарья осталась одна в комнате с больной матерью.
– Присядь рядом, – попыталась улыбнуться мама. Она была очень бледной. И без того худые руки за последнюю неделю превратились в тонкие, обтянутые кожей кости. Под глазами появились коричневые впадины, а на белой подушке девочка заметила пятнышки крови.
– Мама, – сказала она и села на кровать. Слезы уже были готовы смочить пухленькие щечки. – Мама, ты же поправишься, да?
– Нет, Ягарья, – сухо, но честно ответила мама, – не поправлюсь. Я не хочу тебя обманывать и давать тебе пустые надежды. Ты отличаешься от других детей, и ты это знаешь. Ты справишься, я верю в это.
– Не говори так, мамочка, прошу тебя, – девочка расплакалась.
– Ну, полноте, моя родная, – Елизавета попыталась приподнять руку, чтобы дотянуться ею до лица дочки. Удалось ей это с огромным трудом: силы покидали тело женщины. – Послушай меня, пока я еще могу говорить… Про дар свой ты знаешь, а я знаю, что ты уже умело им пользуешься. О да, я знаю про французский, причем уже очень давно, – она слегка улыбнулась, дочка ее тоже, при этом негромко шмыгнув носом и смахнув слезу, – знаю… И про уроки фортепиано… Прошу, дитя, используй свои умения во благо. Не вреди другим ради своей выгоды, но, если жизнь твоя или близких тебе людей будет в опасности, то делай так, как велит тебе твое сердце.
Девочка хотела перебить маму, но та слабо махнула рукой и продолжила:
– Знай, дитя, мы с тобой такие не одни. Не думай, что сильнее тебя не бывает. Бывает… Мы сильны, но, как видишь, против хвори мы беззащитны, как младенцы.
Мама закашляла. Ягарья подала ей лежащий рядом чистый белый платок, который тут же окрасился в алый цвет. Девочка заплакала.
– Не плачь, родная моя, – снова через боль улыбнулась Елизавета. – Видимо, по роду нам написано, рано матерей своих хоронить… Моя матушка померла, когда я была намного меньше тебя. Одна прабабка моя дожила до семидесяти лет, из них сорок пять – вдовой. Но не о том я… Я не смогу совет дать, когда время придет… Потому полагайся на свою мудрость и на отцовское благословение, но знай, что замужние женщины в нашем роду долго не живут. Такова, видимо, плата за то, что мы умеем…
Кашель снова одолел Елизавету, но на сей раз она стала задыхаться.
– Папа! Папа! Скорее сюда! – закричала напуганная девочка. – Мама, тебе больно?
Ягарья упала на колени рядом с постелью мамы, сжала ее ладонь и зарыдала.
– Скоро вся боль уйдет, – шипящим голосом ответила умирающая женщина.
