Последний акт «симфонии»

© Татьяна Гаврилина, 2018

ISBN 978-5-4490-6715-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Новая книга прозы Татьяны Гаврилиной, написанная в жанре исторической хроники, вновь обращена к истории Родины. Автор предлагает читателю обратить внимание на ту сложную череду событий, которые не только потрясли основы духовного единства народа, но и привели к расколу его общности. «Великий раскол» и «Исход патриаршества» две части книги, две главы истории, которые в итоге и поделили нас на «белых» и «красных», на своих и чужих, на патриотов своей Родины и космополитов – людей вне отечества.

Симфония.

Сколько небесной высоты, лунного света и таинственного смысла в музыке! Каждым своим звуком она обращена к душе человека, к сокрытым в ней возможностям.

Какой мощный импульс духовной энергии посылает она в мир, жаждущий божественной справедливости, в мир, ожидающий торжества добра над злом, любви над ненавистью, света над тьмой.

Однако многие столетия назад, когда пастушок, имея весьма отдаленное представление о музыкальной грамоте, выдувал из своей дудочки незатейливые рулады, симфонией называлась не оркестровая композиция, а гармоничный союз двух равноправных партнеров в управлении государством – Церкви и Царства.

Первым, кто из великих московских князей стал в официальных документах именовать себя «царем» и «самодержцем», был Иван III – собиратель земли русской, присоединивший к Москве обширные территории: Тверское и Рязанское княжества, владения Великого Новгорода, город Ярославль и Вятскую землю.

Еще больше этот титул укоренился в политической практике Руси и получил широкое распространение несколько позже, в царствование Василия III Ивановича – сына Ивана III и византийской царевны Софьи Палеолог. Прославившись в веках, как большой любитель церковного строительства, Василий, продолжая дело отца, присоединил к Москве еще целый ряд городов, таких как Псков, Смоленск, Волоцкий уезд, Новгород-Северский и другие. Расширив границы Московского княжества до размеров Царства, Василий стал величать себя «царем» не от случая к случаю, а повсеместно.

Но это было только начало.

И если Иван и Василий использовали эти титулы презентативно только в официальной переписке или во время дипломатических приемов, то Иван Грозный закрепил право на ношение этих титулов юридически.

В свою очередь Церковь, развивая идею божественного происхождения царской власти, называла благочестивого Василия не иначе как «ключником и постельничим Божиим». Проводя мысль о том, что «воля государя есть воля Божия и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Божией», Церковь постепенно внедрила в сознание народа два важных понятия: первое – о предопределенности царского правления и второе – о справедливости царского суда. Внося столь весомый вклад в упрочение фундаментальных основ светской власти, духовенство преследовало вполне конкретную цель – превратить механически объединенные под началом Москвы народы в единый социальный организм, исповедующий принципы послушания, долготерпения и «непротивления злу насилием».

Единство Церкви и Царства не просто декларировалось на словах, а демонстрировалось во всей полноте на деле. Все тот же Иван III, подражая цезарям Византии, завел на Руси новый почин – обряд церковного благословления наследных царевичей на Царство. Так рукоположение или поставление Церковью старшего в семье царя сына на Царство не только утверждало законность его прав на престол, но и превращалось для него – будущего самодержца в охранную грамоту от иных притязателей на государево место. Самым активным образом в процедуре венчания был задействован и весь честной люд, который, целуя крест внове нареченному избраннику Божию, признавал его власть над собой и одновременно приносил присягу Царству на верность.

Впрочем, ища содействия и покровительства в лице Церкви и признавая ее духовную власть над собой, светская власть, в свою очередь, ни на минуту не выпускала ее деятельность из-под контроля.

Так даже глава Русской Поместной Церкви хоть и избирался священством соборно, но только из числа тех архипастырей, которые были отобраны на этот высокий пост самим царем. Как правило, Собору предлагалось три кандидатуры, из которых одна, и это было ясно всем, более всего устраивала государя. Примерно, таким образом, каждый новый митрополит, а с 1598 года патриарх и выбирался.

Такое тесное и одновременно взаимозависимое сосуществование Церкви и Царства, когда интересы светской и духовной властей не конфликтовали между собой, а укладывались в рамки разумного компромисса, имело для общества большое значение, позволяя сохранять гражданский мир в стране. Любое государственное начинание, будь то военная компания или мирное строительство, благословленное Церковью, воспринималось народом, как Богоугодное дело, а, значит, совершить его считалось священным долгом каждого верующего гражданина.

Истории известно немало подобных примеров. Так Иван III Васильевич, собираясь завоевывать мятежный Новгород, испросил на то благословения митрополита, Александр Невский был призван Церковью – исполнить свой долг Великого князя и спасти отечество от тевтонских рыцарей. Патриарх Гермоген в тяжелейшее для страны время Великой смуты и междуцарствия первым призвал народ к национально-освободительной борьбе с польско-литовской шляхтой. И это далеко неполный перечень единомыслия и единодействия двух взаимодополняющих ветвей власти в царстве Московском. Ведь не случайно, именно иностранцы, имея возможность наблюдать устройство русской государственности со стороны и сталкиваясь с таким феноменальным явлением повсеместно, впервые образно окрестили гармоничное двоевластие Церкви и Царства – «симфонией».

Это тем более было для них удивительно, потому что на Западе глава государства был одновременно и главой церкви.

Однако с приходом к власти боярского рода Романовых – людей новых, «демократически» избранных земщиной, неподготовленных к государственному правлению, но по-хозяйски предприимчивых и ухватистых, характер отношений между Царством и Церковью резко переменился. Характер этих перемен был связан с Алексеем Михайловичем – вторым царем из династии Романовых, который, прячась за спину патриарха Никона, навязал Церкви, против ее воли, церковную реформу.

В чем состоял замысел этой реформы?

В публичном, общенародном освещении сей замысел объяснялся необходимостью унификации, приведением к единообразию церковных обрядов и богослужебных книг с греческими.

Но в действительности мотивы, побудившие Царство предпринять наступление на Церковь были куда более глубоки. И крылись они в традиционной приверженности Церкви старой «богоизбранной» династии Рюриковичей, с которой собственно и было связано становление самой Церкви.

Новая династия Романовых уже не имела того «божественного» мандата, который служил источником легитимации их власти. Выбранный Земским собранием первый Романов – Михаил Федорович имел императивный мандат, то есть его самодержавное право было ограничено выборщиками.

Устроить новую Церковь и подчинить ее Царству было главной целью затеянной Алексеем Михайловичем церковной реформы. Но провести ее бескровно Царству не удалось. Реформа привела Церковь к расколу и на Руси, как в жуткие времена мракобесия, запылали костры инквизиции.

Сын Алексея Михайловича – Петр Алексеевич продвинулся в реакции против Церкви еще дальше. В царствование Петра Первого Церковь лишилась патриаршего престола.

Но, разрушая «симфонию» двоевластия в стране, которая зиждилась на разумном взаимодействии духовной и светской власти, династия Романовых отвратила от себя народ. Антихристом и самозванцем называли великого императора Петра I в народе.

И чем сильнее закреплялась в обществе эта мысль, тем ожесточеннее становилось гражданское сопротивление. Все царствование Петра – от первого и до последнего дня – сопровождалось кровавыми бунтами, мощными народными восстаниями, тайными заговорами и иными формами социального протеста. Реки пролитой крови, сотни тысяч человеческих жизней устилали дорогу Петра к установлению в стране режима абсолютного монаршего деспотизма. По приблизительным данным за годы правления отца и сына Романовых население одной только Астраханской губернии сократилось примерно на 40%, в то время как в страшные годы опричнины, учиненной Иваном Грозным, в государстве погибло немногим более 4 тысяч человек.

Недовольство политикой Петра Первого, приобретая все более широкий размах, охватило и верхние эшелоны власти великого княжества Московского, в недрах которого сформировалась и набирала силу скрытая и устойчивая оппозиция. В нее вошли многие представители родовитой старомосковской знати, отдельные представители царской семьи и радикально настроенное духовенство. В надежде установить в стране былые, исконно русские порядки, а вместе с ними и уравновесить возникшее нестроение в отношениях между Царством и Церковью, оппозиция, ожидая скорой смерти царя, сделала ставку на его сына от первого брака с Евдокией Лопухиной – царевича Алексея Петровича. Именно Лопухины, подчинив Алексея своему влиянию и авторитету, и стали тем самым центром притяжения, к которому потянулись многие из тех, в ком душевная боль по утрате старозаветной Руси была особенно невыносима. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что присутствовал в намерениях каждого из заговорщиков и корыстный мотив! Боярство мечтало о возвращении отнятой у него Петром власти, знать – о сохранении накопленного богатства, духовенство – о бесконтрольной и полновластной самостоятельности, а Лопухины – об удержании и закреплении за собой главенствующих позиций при дворе.

Жестокая – не на жизнь, а на смерть схватка между отцом и сыном, между царем Петром и его наследником Алексеем стала последним трагическим актом в «симфонии» Царства и Церкви.

ВЕЛИКИЙ РАСКОЛ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛОПУХИНЫ. ПУТЬ ВО ВЛАСТЬ

***

Считается, что дворянский род Лопухиных ведет свое начало от легендарного касожского князя Редеди, убитого в ХI веке в открытом и честном бою великим Киевским князем Мстиславом Владимировичем. Один из многочисленных потомков Редеди, некто Василий Варфоломеевич Глебов, прозванный в народе за свои известные качества Лопухой, и стал тем самым отпочковавшимся от основного ствола побегом, который с течением времени разросся и превратился в ветвистое родословное древо Лопухиных.

Существует полная ясность и в том, что внук Василия Глебова, сын Боровского воеводы Никиты Васильевича, Авраам Никитич, начинал свою службу в царствование Алексея Михайловича Романова в незначительной должности думного дьяка. Однако, не имея от природы никаких особенных дарований, он звезд с неба не хватал и покинул этот мир тихо и незаметно в звании думного дворянина. Приобретя благородство по чину, но оставаясь жалованным служащим, Авраам Никитич хоть и разжился дворовой земельной собственностью, но богатым человеком не стал.

А поскольку «двор» приносил доход небольшой, а «ртов» в семье было много, то жили Лопухины бедно, едва сводя концы с концами.

И когда пять сыновей Авраама Никитича – Петр Большой, Петр Меньшой, Илларион, Василий и Сергей вошли в возраст совершеннолетия, то подались в Москву наниматься на службу в царево стрелецкое войско. Тем более что, на ту пору, царь Алексей Михайлович, нарушивший в 1654 году мирные отношения с Польшей, в стрельцах, ой, как нуждался.

Первым покинул родительский дом старший сын – Петр Большой. К войне с Речью Посполитой за освобождение Украины от панского гнета восемнадцатилетний красавец поспел как раз вовремя! Два с лишним года, находясь в составе государевой свиты, Петр лично участвовал в военных баталиях с противником, проявляя природную смекалку, отвагу и мужество. Отдавая должное служебному рвению Петра Авраамовича Лопухина, царь щедро вознаградил героя, пожаловав ему персональным указом многие вотчины.

И когда в 1658 году Петр Меньшой прибыл в столицу и был представлен ко двору своим старшим братом, пользующимся особым расположением и доверием царя, то был почти сразу произведен в должность стольника – смотрителя за царским столом. Такое служебное положение было выгодно уже тем одним, что, позволяя искателю лучшей доли находиться значительную часть времени в поле зрения государя, предоставляло ему редкую возможность отличиться и получить продвижение по службе.

Карьера третьего по старшинству Лопухина – Иллариона Авраамовича складывалась при дворе еще менее героически, чем у Петра Меньшого. Он хоть и был принят на службу стрельцом, но чин получил гражданский. Трудно предположить, какими именно соображениями руководствовался царь Алексей Михайлович, но только оставил он Иллариона при себе, назначив его стряпчим или, попросту говоря, поверенным – ходатаем по делам разного свойства.

Появление в окружении царя сразу трех Лопухиных насторожило старую придворную гвардию, но братья держались друг за друга крепко, и успех одного прямо способствовал карьерному росту остальных. Так в самом начале семидесятых годов Петр Большой, как опытный военачальник, был отправлен стрелецким головой для подавления бунта Степана Разина в Астрахань, Петр Меньшой назначен стрелецким головой и получил под свою руку один из московских полков, а Илларион производен из порученца в стольники.

Примерно в это же время начинают стрелецкую карьеру при дворе и двое младших Лопухиных – Василий и Сергей Авраамовичи.

В 1672 году царь Алексей Михайлович, отмечая выдержанный и миролюбивый нрав Иллариона Авраамовича, доверяет ему поручение особого деликатного свойства – навестить в Ферапонтовом монастыре опального патриарха Никона.

В иных для себя обстоятельствах он бы и сам давно это сделал, но только не теперь, не нынче, когда из близких друзей они так скоро превратились если и не в заклятых врагов, то в непримиримых противников. И хоть с некоторых пор им не должно и не пристало было видеться, но оттого, что многое между ними так и осталось не выговоренным и не умиротворенным, томило царя и наполняло его душу досадным чувством виноватости.

Пугали государя и страшные пророчества Никона.

Правда, поначалу не верил он в них, отмахивался, думал, блажит старец, зря на него напраслину возводит.

Ан, нет!

Ведь именно все так и случилось, как затворник о том в своих посланиях предрекал! Не успел Алексей Михайлович одно несчастье пережить – скончалась царица Марья Ильинична, как следом, менее чем через год, другая беда приключилась – не стало царевича Алексея. А потом и вовсе великое разорение царству от воровского народа Стеньки Разина наступило.

Но, если бы все испытания, выпавшие на его долю, этими событиями и закончились! Так, нет! В последнем своем письме сказывал Никон, что новая беда «еще хуже будет»! Вот и хотелось Алексею Михайловичу доподлинно установить, лукавит старик или было ему, и в самом деле, нечто вещее «объявлено от Господа Бога».

Разобраться в том, что есть в никоновских пророчествах правда, а что ложь, и должен был посыльный царя – Илларион Лопухин. Но, помимо основного поручения, на Лопухина возлагалась и почти невыполнимая задача – убедить строптивого прорицателя в том, что государь не только «паче прежнего» желает разрушить учинившиеся между ними «враждотворения», но и ищет с ним – с Никоном «умирения», и просит прощения.

Но легко ли достучаться до сознания смертельно раненого предательством человека, если его раны слишком глубоки, свежи и болезненны для того, чтобы, похоронив в душе горькие разочарования, он мог с легким сердцем протянуть обидчику руку и принять его покаяние?

***

Впрочем, не смотря на всю сложность поставленной перед ним задачи, Илларион Авраамович с ней справился.

И справился вполне успешно!

Ему удалось не только донести до своенравного «заточника» основную мысль царского к нему обращения, но и, не навлекая на свою голову никоновского гнева, склонить его к мировой. Однако приписывать успех всей миссии одним только дипломатическим талантам Лопухина было бы не совсем справедливо!

Необычная податливость опального патриарха отчасти объяснялась еще и тем, что сил для «враждования» в нем с каждым днем оставалось все меньше. Надломленный морально и физически он и раньше жаловался в своих письмах царю, что «болен, наг, бос», что «со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал, руки больны, левая не поднимается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая, и ноги пухнут».

Болела у Никона и душа, потому и не упускал он, уязвляя тем самым государя в самое сердце, при каждом удобном случае заявлять, что низложивший его Собор, проведенный под председательством низложенных восточных патриархов Паисия и Макария, ни во что не ставит. Не отпирался Никон и оттого, что намеренно и со злым умышлением много раз и говорил, и писал Алексею Михайловичу «досадительные слова», и что теперь готов просить у него за эти прегрешения милости и прощения.

Но, признавая за собой многие перед царем вины, Никон и в этот раз ни преминул обратиться к нему с особой просьбой. Смиряя свой спесивый нрав и непомерную гордыню, он униженно молил Алексея о том, чтобы тот, принимая во внимание его немалые лета, позволил ему отбывать наказание в дорогом его сердцу Воскресенском монастыре, а паче того – в Иверском.

Но все чаяния и надежды Никона на то, что царь сжалится над ним и внемлет его мольбам о послаблении участи, оказались тщетными! Ни в тот и ни в другой монастырь низложенный патриарх перевода так и не дождался, зато здесь, по месту, в Ферапонтовой обители его содержание в скором времени, после восстановления ровных отношений с царем, заметно улучшилось.

Более того, проливая бальзам на уязвленное самолюбие старика и подавляя в своей собственной душе мерзкое чувство вины перед ним, Алексей Михайлович при каждом новом обращении к Никону величает его не иначе как «великим и святым старцем». Дорогие подарки, лакомые разносолы и гастрономические вкусности с царского стола, а порой и новые, приличествующие его святости платья доставляются многострадальному келейнику из Москвы специальной оказией.

Но и это еще не все!

Царским указом на монахов соседнего Кирилловского Белозерского монастыря возлагается обременительная обязанность, снабжать «великого старца» съестными и рыбными припасами.

Казалось бы, ну, куда еще больше? Наконец-то после стольких лишений он снова сыт, обут, одет, обласкан царской заботой! Казалось бы, Никону самое время вспомнить о смирении и молиться, молиться, молиться и за себя, и за всех страждущих, сирых и убогих, кто более всего нуждался в его радении за них перед Богом!

Ан, нет!

Натура Никона брала свое! И, едва успев завершить одну войну с царем, он, чуждый подлинному духовному подвигу, затевает другую. Поток мелочных никоновских придирок к обслуживающей его монастырской братии не иссякает. Он буквально забрасывает Кремлевский дворец жалобами и доносами самого ничтожного свойства. «Не вели, государь, – выводит он в очередном своем послании, – кирилловскому архимандриту с братией в мою келью чертей пускать!» И царь не оставляет старческую «чертовщину» Никона без ответа. Он реагирует, принимает меры, объясняется с жалобщиком по каждому его нытью.

Тоскуя по-настоящему и большому делу, Никон, бросаясь из одной крайности в другую, неожиданно обнаруживает в себе чудотворный дар врачевателя. И вскоре со всех окрестных деревень потянулись в келью к «святому старцу» за исцелением от тяжких недугов и немочей больные, убогие и увечные. Пытаясь в очередной раз обратить на себя внимание, Никон, обгоняя людскую молву, спешит первым известить царя о своих необычных способностях. Он с «божбою» уверяет Алексея в том, что будто бы был ему от Всевышнего послан глагол: «Отнято у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечить хворых». Для большей убедительности новоявленный чудотворец прилагает к извещению длинный список излеченных его молитвами и настоями просителей.

Но из всего этого бахвального послания Никона царь Алексей Михайлович извлекает только одну фразу – «отнято патриаршество». Отнято! Да, так и есть! Отнято по его царскому настоянию, вопреки действующему уставу Церкви и законам человеческой совести!

Царь понимает, что Никон прав! Раздавленный тяжким чувством вины перед ним он полон раскаяния, он готов многое в их отношениях пересмотреть и исправить, но что-либо действенно изменить более не в его власти!

Новый патриарх Иоаким – личность темная и малосимпатичная зорко следил за тем, чтобы склонный к необдуманным поступкам государь не рассиропился и не призвал неугомонного старца в столицу. А в том, что такие намерения у Алексея Михайловича были, он с некоторых пор не сомневался!

Много в конце своей жизни и тяжко болея, Алексей, пребывая в глубокой подавленности, не однажды с запоздалым прозрением провозглашал, что все его нынешние невыносимые физические и душевные страдания есть страшная расплата за ошибки, которые он так неосмотрительно и необдуманно в свое время совершал.

Переживая снова и снова события двадцатилетней давности, он не лукавил перед собой и имел мужество признать, что по младости лет был излишне самонадеян и не затруднял себя выбором средств для достижения честолюбивых намерений.

1649 ГОД и РАНЕЕ

***

В январе 1649 года в сопровождении шумной и пестрой по составу свиты проездом из Малороссии в Москву прибыл нежданно-негаданно Иерусалимский патриарх Паисий. Таких важных визитеров русская столица не видела уже давно, пожалуй, со времен царствования Бориса Годунова. Напуганные многими трагическими событиями, происходящими на Руси в последние десятилетия, а это и грозные годы Великой смуты, и тревожные годы междуцарствия, иностранцы объезжали московские земли стороной – подальше от греха и от разбойников.

Но стоило только боярскому клану Романовых утвердиться на царстве и навести в стране, разоренной польскими шляхтичами, державный порядок, как всякого рода коммивояжеры, путешественники и авантюристы нескончаемой вереницей потянулись в холодные Московские земли в поисках лучшей доли, приключений и коммерческих выгод.

Корысть была положена и в основу патриаршего визита.

Как известно, к середине ХVII века православный Восток находился под игом Османской империи более двухсот лет. Влача жалкое и униженное существование, прозябая в условиях крайней нужды и дурного обхождения, Восточные иерархи вынуждены были, уподобляясь нищим и убогим, ездить по миру с сумой, христарадничать и собирать подаяние. Милостыня, выпрошенная Восточными патриархами у православных государей, и была тем самым единственным доходом, который позволял им прокормиться и сохранять свои приходы. Однако столь длительное пребывание в состоянии рабской покорности и зависимости, с одной стороны, от веротерпимости истинного хозяина страны – от султана, а, с другой, от благодеяний и щедрот православных господарей испортило Восточных первосвятителей, превратив их из рыцарей духа в угодливых лицемеров. В погоне за большими деньгами они не только не гнушались преступать законы христианской морали, но и нередко отстаивали интересы того подателя, чье подношение превосходило дарения всех остальных. Утратив с течением времени такие важные святительские качества, как принципиальность и честность, они более походили на торгашей, предлагающих сильным мира сего услуги, непозволительные для лиц высокого духовного звания.

Не являлся, в этом смысле, исключением и Иерусалимский патриарх Паисий. Опытный политик, тонкий психолог и ловкий интриган, повидавший на своем веку правителей разных стран и народов, Паисий быстро разобрался и в том, что же на самом деле представлял собой молодой, горячий и почти совсем необразованный московский самодержец Алексей Михайлович Романов.

Впрочем, ни царем, ни самодержцем Паисий молодого Романова не считал. И то верно! Ну, какой он был царь, если еще совсем недавно весь его род в чине бояр служил настоящему царю и самодержцу всея Руси Ивану IV Васильевичу. Разве может слуга царя быть царем? Боярин – он и есть боярин!

Но что бы там Паисий про себя об Алексее ни думал, а вида о том не подавал. В конце концов, ни за тем, чтобы русского царя учить уму разуму он в Москву приехал, а за тем, чтобы расположить его к себе и с успехом завершить свою миссию. Вот потому-то часами и выслушивал он с притворным вниманием изо дня в день наивные мечтания Алексея, вникал в «громадье» его планов и надежд.

А намеривался царь Алексей, ни много-ни мало, переустроить древнюю Русь по образу и подобию современного Запада, которого сам он хоть и в глаза никогда не видел, но зато хорошо знал из рассказов своих дворовых людей: великодушного добряка и либерала Федора Ртищева, да хитромудрого канцлера Афанасия Ордин-Нащокина.

Об отсталости и дикости нравов в государстве неустанно твердил царю и его духовник – протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев. В святительских откровениях протопопа и в самом деле присутствовало немало правды о том, что русский народ утратил истинное благочестие, что службу справляет формально, молится наскоро, скоморошничает и не только в людных местах, но и в церквях по святым праздникам.

Царь Алексей Михайлович духовнику своему не перечил, а, напротив, во всем с ним соглашаясь, живо откликался на многие его затеи, в том числе и на идею о создании в столице, так называемого, кружка «ревнителей благочестия». По задумке Вонифатьева, все члены кружка непременно должны были быть приходскими священниками – протопопами. Потому как именно протопопы по долгу и по характеру своей службы находились в самой гуще темного и погрязшего в языческих суевериях народа, а значит, и должны были донести до этого самого народа смысл и цели предстоящей церковной реформы.

***

Однако, следуя исторической правде, необходимо признать, что первым, кто обратил внимание на низкий уровень культуры богослужебных молений в церковных учреждениях Московского царства, был патриарх Филарет – основоположник династии Романовых, родной батюшка царя Михаила, дед царя Алексея Михайловича.

Два Указа, изданные им еще в 1627 году, прямо запрещали безнравственные, с его точки зрения, гульбища и колядования во время службы. Но строгие запреты, не возымев никакого устрашающего и воспитательного воздействия на скоморохов и святотатцев, были в равной степени проигнорированы как самими священнослужителями, так и главными нарушителями спокойствия. Занятый подготовкой к новой войне с Польшей, Филарет не имел ни сил, ни времени для того, чтобы всецело заняться наболевшей проблемой. Да и обстановка в стране была такова, что во главу угла ставились задачи безотлагательные. А это, в первую очередь, восстановление практически полностью уничтоженного за годы Смуты сельского хозяйства, развертывание на местах руин нового градо- и храмового строительства, развитие экономики, торговли и установление дипломатических отношений с соседними странами.

Но несмотря на то, что Указы Филарета оказались на тот момент нежизнеспособными, они, как это иногда случается, не затерялись в общем ворохе иных мертворожденных бумаг, а дождались своего времени и своих проводников из числа радикально настроенных служителей культа. Они-то в 1631 году в небольшом селе Кирикове Нижегородской области и образовали первый кружок «ревнителей благочестия».

Возглавили этот кружок два протопопа – Стефан Вонифатьев и Иван Неронов, которые вместе с собратьями по цеху на территории вверенных им приходов попытались навести стройный богослужебный порядок, не оскверняемый всякого рода языческими непристойностями и дурными обычаями.

Вдохновленные благородной идеей «ревнители» принялись за дело ретиво, с большим старанием и охотой. Требуя от своих прихожан высокой гражданской сознательности, благочестивые протопопы стали отчитывать богослужебные песнопения в закрепленных за ними приходах не во много голосов, как практиковалось до сего времени, а в один голос, отчего службы затягивались на несколько часов к ряду, и далеко не каждый верующий мог их выстоять.

Не трудно себе представить, какую мощную волну праведного гнева вызвали церковные новины в неподготовленном к подобным переменам народе! Не разделяя благих намерений своих поводырей, наиболее несдержанные противники церковной культурной революции отважились пускать в ход не только отборную матерную брань, но и кулаки, колья и прочий подручный материал. Глубоко укоренившееся в сознании русского человека «многоголосье», когда церковная служба в храме для быстроты и удобства священнодействия исполнялась на 5—6 и даже более голосов, оказалось явлением живучим, и его не так-то просто было искоренить.

Впрочем, и «ревнители благочестия» не собирались быстро сдаваться, тем более что новый патриарх Иосаф, заступивший на патриаршую кафедру после смерти патриарха Филарета, оказался его достойным приемником и продолжил начатую своим предшественником программу обрядового реформирования.

Обобщив свои наблюдения в части богослужебных беспорядков и присовокупив к ним многие свидетельства «ревнителей», изложенные ими в челобитной, поданной на его имя, патриарх Иоасаф издал в 1636 году меморандум, названный «Память», который предназначался для внутреннего пользования служителями всех церквей и приходов. Инструкции, изложенные в этом сочинении, предусматривая конкретные и последовательные шаги в направлении культурного перерождения церковного богослужения, должны были, в конечном итоге, придать церковным действам правильный и стройный порядок.

И тут выяснилось, что «многогласие» настолько укоренилось в повседневной богослужебной практике, что отменить его одним росчерком пера, пусть даже и пера самого патриарха, не представляется возможным. Осознав это, Иоасаф, дабы избежать большой церковной смуты, принял мудрое решение, предложив на первых порах сократить число «голосов» до двух или, на худой конец, до трех, а далее – на втором этапе реформы – установить в храмах одноголосое пение.

Но даже и такая плавная и умеренная программа перехода от многоголосой церковно-приходской службы на «одногласие» встретила со стороны консервативно настроенных священнослужителей резкое неприятие. Да и о какой культуре в религиозных народных массах можно было вести речь, если и сами служители духовного культа не могли похвастаться ни хорошими манерами, ни выдержкой, ни смиренномудрием. Нередкими были случаи, когда лица духовного звания вступали на глазах у изумленной публики в вульгарные перебранки, а то и того хуже – в массовые потасовки, устраиваемые ими на почве отстаивания первенства чести.