Kitabı oku: «Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи», sayfa 4

– Сейчас, – счастливо улыбнулась Женя. – Сейчас поешь.

Эркин ждал, пока она всё приготовит, лежал молча, полуприкрыв глаза, но вздрагивал при каждом шорохе и рывком приподнялся ей навстречу, когда она присела на край кровати с тарелкой и кружкой в руках.

Женя опять дала ему горячего молока с мёдом и немного хлеба с маслом. Ей было страшно, что после такой голодовки ему станет плохо. Он не съел, а как-то мгновенно заглотал хлеб и молча, одним взглядом, попросил ещё.

– Нельзя тебе сразу, – попробовала объяснить Женя. – Лучше потом ещё поешь.

Он не спорил, послушно откинулся на подушку и отвернулся к стене. Жене стало нестерпимо жалко его, но… но ведь она хочет, как лучше. Да, а лекарства! Она быстро налила ему ещё молока.

– Эркин, – он повернулся к ней. – Вот таблетки. Прими и запей.

Он медлил, и это рассердило её.

– Ну что ты как маленький, хуже Алиски. Это же лекарства. Опять силой запихивать, да?

Он подставил ладонь, и она высыпала туда содержимое пакетика под третьим номером. Он недоверчиво осмотрел разноцветные таблетки, поднял на неё глаза.

– Давай, глотай разом. Молоком запьёшь. Ну, Эркин, мне уже Алиску пора будить.

Он вздохнул и с удивившей её решимостью кинул в рот таблетки. Женя подала ему кружку.

– Ну, вот и молодец. Теперь лежи, отдыхай.

Женя легко вскочила и заметалась по комнате в вихре одновременных утренних дел.

Эркин лежал и прислушивался к себе. Да, таблетки совсем другие, ничего похожего на те… или потом начнут действовать… да вряд ли, зачем ей Паласные таблетки… и он же перегорел, может, поэтому и не действуют… Забытые уже ощущения чистоты, нетяжёлой сытости… чистая сухая постель… он погладил простыню рядом с собой, после Паласа ему не приходилось спать на простынях… и боли почти нет, если не шевелить правым плечом. Только слабость какая-то… Алиса – это, наверное, та девочка, что он видел, что дула ему на щёку… вот её голос. Он его и слышал все эти дни. Женя ей отвечает… Он не понимает, а да, он же помнит, Женя – русская. Значит, она с Алисой говорит по-русски. Русского он не знает, так, слышал кое-что… но Женя этих слов не говорит. Он невольно улыбнулся, повторяя про себя те русские слова, которые он и узнал от нее: «Женя… милая…» Алиса… похоже на Элис. Но и Женю называют по-английски Джен… милая – dear…

Внезапная тишина заставила его открыть глаза. Женя? Что случилось?

– Разбудила тебя? – Женя, уже в своём рабочем костюмчике, деловая, подтянутая, стояла у кровати. – Вот смотри, – он проследил взглядом за её рукой и увидел у изголовья стул, покрытый белой салфеткой, кружку, вроде тарелку, тоже под салфеткой. – Днём поешь. А вот здесь, в пакетике, смотри, куда кладу, здесь лекарства. Примешь днём. Захочешь пить, попроси Алису, она принесёт. Я морс сварила. Сам особо не вставай. Тебе лежать надо. Всё понял?

Он только молча смотрел на неё, но ей уже было некогда разбираться в его мимике.

– Всё, мне на работу. Пока!

Она вдруг быстро наклонилась, чмокнула его в здоровую щёку, так же быстро поцеловала стоящую рядом Алису и убежала.

Он слушал её быстрые удаляющиеся шаги, звяканье запоров, шаги девочки… И только сейчас, по этому скользящему, быстрому, одними губами поцелую он окончательно узнал её. Это и в самом деле она.

Эркин закрыл глаза. Сейчас он не хочет ничего видеть, ему ничего не нужно сейчас. Сколько лет он жил только тем, что наступит… день ли, ночь ли, но его лица коснутся эти губы, и он кожей ощутит это дыхание. Да, да, он ещё там, в клетке, увидел её лицо, он слышал её голос, она звала его по имени, её руки обмывали и перевязывали его раны, и всё равно, это произошло только сейчас. Да, да, это случилось. И он сейчас может позволить себе вспомнить всё, всю ночь, час за часом, минуту за минутой, может перебрать своё богатство по монетке. Когда боишься, что ничего уже не будет, когда страшно, что кто-то проникнет туда, да, тогда надо беречь даже воспоминания, а больше ничего у тебя и нет, но сейчас… ведь сейчас уже можно, и он может уйти туда, в проклятую благословенную ночь Паласа, когда Одноглазый поставил его на рулетку…

Тетрадь вторая

Сегодня Жене удавалось всё. Нет, конечно, она беспокоилась за них – за Алису и за него, но это были обычные тревоги, не мешавшие её радости. Хотя, с чего радоваться? Упала температура? Да, конечно, но ведь ещё неизвестно, что там у него с глазом и с плечом. Глаз цел, но сохранилось ли зрение, и будет ли работать рука? И главное. Как жить дальше? Но она отогнала эту мысль. Будет день, будет и остальное. Ему ещё лежать и лежать. После такого жара, побоев… Пока он у неё дома, он в безопасности. А потом… там видно будет.

Опять комната, полная треска машинок и женских голосов. Бездумная механическая работа, беспорядочный разговор обо всём и ни о чём одновременно. И Женя почувствовала, как её радость опускается куда-то вглубь, на дно души. Ей не с кем поделиться этой радостью. И не только этой, вообще любой. И горем тоже. Её тревоги и радости никому не нужны. Даже Рози – её единственная не подруга, нет, конечно, приятельница – даже Рози, открывшая ей свою тайну, ни разу не спросила её о дочке. Вот и всё. И вся цена разговорам об обновлении. И если б не страх перед комендатурой, разве б эта «самооборона» так легко смирилась бы с поражением? Как были белые, цветные, все эти категории и разряды, так и остались. Только вот рабов освободили. А на ней как лежало клеймо, так и лежит. Как была её Алиса «недоказанно белой», так и осталось. Даже Рози, сестре дезертира, легче. Она полноценно белая, а Женя «условно белая» и с такой дочкой… Да, открытой вражды никто себе не позволяет, но и раньше это считалось слишком вульгарным, но разве это что-то меняет? А толстушка Майра, добродушная, покладистая Майра, что ни с кем не спорит, любому рада помочь, как она бесновалась у клетки?! Что ей сделали эти бедняги?! И остальные… Да изменись что завтра, и как же они будут вымещать на своих рабах все свои добрые слова о них. А откроют Паласы, и им снова понадобятся «сексуальные маньяки», и ни одна не видела и не видит в Паласах ничего дурного.

Женя рывком перевела каретку и вслушалась в разговор.

О клетке уже забыли. Так, обычный трёп. Она подкинула пару реплик и перестала слушать.

О чём же она думала? О Паласах? Да нет, Паласы тут не при чём. О себе и Алисе… Об Эркине… Хочешь, не хочешь, но надо думать о будущем. Но она не хочет сейчас об этом думать, это всё равно ничего не даст. Но ведь должно хоть что-нибудь измениться. Ведь так не может оставаться, она долго не выдержит. Наверное, придётся уехать. В большой город. В больших городах комендатура следит за порядком, там никакая «самооборона» невозможна. Но здесь какое-никакое, но жильё. И вполне приличное, и по деньгам. Стабильный заработок, возможность подработки. А в большом городе со всем этим сложно. Ведь этот городишко не бомбили, так, попугали тревогами, а там, говорят, чуть ли не в развалинах живут. И с работой как будет, неизвестно. Здесь всё-таки как-то… привычней. И Алиска… Всё-таки здесь есть несколько девочек – она видела в окно – принимают её в игры, её не обижают во дворе. Правда, стало так совсем недавно, после капитуляции, когда рухнула Империя, и началось освобождение. Тогда многие белые срочно обзаводились приятелями из «недоказанных» и «условных». На всякий случай. Трусы! Как только выяснилось, что комендатуры в городе не будет, сразу вспомнили старое. Будто и не изменилось ничего.

– Джен!

Это Рози. Не стоит её обижать.

– Да, Рози. Я задумалась.

– Вы слышали?

– О чём?

– На Мейн-стрит открыли общее кафе!

– Как это?

– Ну, для всех. Повесили объявление: «Мы обслуживаем всех».

– Ну! – фыркнула Этель. – Это они комендатуре пыль в глаза пускают.

– В принципе это разумно, – вступила Ирэн. – И комендатура довольна, они же всё равенства требуют, и никаких хлопот. Написали бумажку – и всё.

– А вдруг и вправду такой зайдёт? – ужаснулась Майра. – Вы только представьте?! Им же придётся его обслужить!

Ей ответил дружный смех.

– Ход безошибочный! – наконец объяснила Ирэн. – На Мейн-стрит цветных не бывает, а кто и зайдёт, так они ж читать не умеют!

– Но «самооборона» там уже толчётся.

– Делать им больше нечего! Вы думаете, они там за порядком следят? Как бы не так!

– Ну, это понятно. Они молодые, мальчики. А на Мейн-стрит все удовольствия!

– Да, это вам не Цветной квартал проверять.

– И чего его проверять? Цветные они цветные и есть.

– Да, пусть живут, как хотят, лишь бы к нам не лезли.

– А говорят, у русских Цветных кварталов нет, так и живут вперемешку.

– У русских нет расовой гордости…

Ну, всё это она уже знает. Дальше можно не слушать.

– Ты спишь? – прозвенел рядом тонкий голосок.

Эркин не ответил, и она отошла. Хорошо, теперь ему никто не помешает.

Он лежал с закрытыми глазами, мерно ровно дыша, и дыхание уже не сушило губы. Всё тело словно ватное, любое движение непосильно, но ему и не надо шевелиться. Он распустил, расслабил мышцы и отдыхает…

…Так лежат после смены, чтобы успеть отдохнуть, набраться сил. В эти часы в камерах мёртвая тишина, и не из-за надзирателей, после смены тебе уже на всё плевать, просто нельзя на разговоры тратить силы. И надзиратели знают это и даже не заглядывают в камеры. А для разговоров душевая. Там, в шуме воды, а струю пускают на полную силу, там-то, сразу после смены или перед сменой, там и выливают всё накопившееся. Да и мало ли где можно ещё найти возможность потрепаться? Но отдых после смены – дело святое. Как звали того парня-трёхкровку? У него начались кошмары, и своими стонами он всех будоражил. Кудряш и Ушастый на третий день накрыли ему голову подушкой и подержали. Хорошо сделали, тот даже не задёргался. Потом аккуратно вернули подушку на место и легли спать. И всё. Никто о том парне и не вспоминал. Он и сам помнит это потому, что случилось это как раз перед той сменой. А тогда, как все, был доволен, что можно выспаться без помех. Когда Жиряга пришёл в их камеру, они уже сами просыпались и повскакали с коек бодро. Жирягу не боялись, он не вредничал по-пустому и бил звучно, но без боли. Не то, что Каракатица. Тот бил подло: синяка нет, так что иди на смену, а до больного места не дотронешься, а если по руке пришлось, то отнимается сразу, и всю смену одной рукой работаешь и зубами от боли скрипишь. А какой клиентке это понравится? Так что вдобавок и после смены получишь. Нет, Жиряга такой подлянки никому не устраивал. И тогда Жиряга подошёл к койке, посмотрел на спящего мёртвым сном трёхкровку и только пробурчал что-то. Он один, его койка рядом была, и расслышал: «Успели поганцы», – но промолчал. Если надзиратель не шумит, ему-то чего лезть. Смерть во сне – лёгкая смерть. И дальше… дальше как всегда. Его смена ночная. Жиряга их гонял по обычным маршрутам. Столовая, спортзал… они и сами всё знают, как пресс качать и суставы растягивать. Жиряга не лезет. Станет себе у дверей и смотрит на них сверху, не командует. Пристроишься отжиматься рядом с кем хочешь и треплешься спокойно, по затылку ещё ни один надзиратель болтуна не угадал. И за едой при Жиряге вольготно. Не трепаться, конечно, но перехватить чего сверх пайка вполне возможно. Нет, когда потом Жиряга по пьянке набил морду управляющему и его выгнали, о нём многие пожалели. Но раз Жиряга внутри, то в зале другие. И когда к вечеру их, отмытых, надушенных, уже в рабочей одежде, погнали в отстойник, их там уже ждал Хмырь. У него сразу в животе захолодело, как эту харю увидел. В отстойнике только скамья по стене, и как ты будешь ждать вызова: сидя, лёжа на полу или стоя – это только надзиратель решает. Хмырь построил их по стене и начал с таблеток. Обычный набор: одна красная, одна полосатая и жёлтый шарик. Красная – чтоб не спать, полосатая – чтоб внутри всё зудело и, кроме бабы, ничего б не хотелось, а шарик – чтоб сил хватило. Только Хмырь обязательно подсунет ещё чего-нибудь, и ты или вырубишься посреди смены, или в такой раж войдёшь, что клиентку уже не чувствуешь. Но ему повезло. До него ещё пятеро было, когда прибежал Одноглазый отбирать на рулетку и выдернул его из строя. И таблетки он получал уже от Одноглазого, а тот таким не баловался. Хмырь заржал им вслед. Рулетка – поганое дело. В отстойнике, ожидая вызова, можно и потрепаться, и, если надзиратель позволит, размяться немного, ну, не когда Хмырь, понятно, но всё же, в зале на обслуге тоже не так плохо: кому вина подольёшь и со стола что получишь, с кем потанцуешь, а то петь прикажут, петь он любил. А на рулетке стой в завлекательной позе, пока твой номер не выпадет. А выпал не номер. Выбор. А выбор – это выигрыш. Любой с рулетки, а то и двое, а если захочет – всю рулетку с собой уведёт. И любая кабина, хоть самая дорогая, что вся в зеркалах и подушках, и с медвежьей шкурой во весь пол. И ещё чего захочет, всё ей будет. Музыка там, любое вино, или ещё что ей в голову взбредёт. Выбор.

– Ты выиграла, Джен! Ты выиграла! – визжали девчонки.

Так он впервые услышал это имя. И поднимаясь в кабины, он повторял про себя: «Джен, леди Джен», – но тогда ещё просто так, какая леди из этой девчонки с косичками, просто любая клиентка – леди. И кабина была обычная, стандартная. И у дежурившего в ту ночь у кабин Каракатицы насмешливая ухмылка, и Хмырь ржал ему вслед. В чем же подлянка? Каракатица сволочь, но не выдержал:

– Повезло тебе, поганец, – и даже по спине похлопал, – на первачку попал. Да ещё и целочку.

Он так и застыл на пороге, и влепил бы ему Каракатица по пояснице, а после такого удара не на смену, а в лазарет, да в соседней кабине клиентка чего-то заверещала, и надзиратель туда кинулся, а он сам зашёл в кабину, и уже там до него дошло, во что он вляпался. Клиентки в кабины идут по дальней лестнице, чтоб кабину успели подготовить. И пока он её готовил, на него даже таблетки перестали действовать. Первачка – первый раз в Паласе, такие сами не знают, чего хотят, и с ними возни выше головы, а целка – это ему на себя боль брать, и вся вина за эту боль тоже его. Как раз у него уже было такое, смены три назад, мамаша дочку привела, совсем малявку, сказала: «для здоровья», – ну, Хмырь его и подставил. Он старался, как мог, но без боли здесь не обойдёшься, девчонка заревела, что он сделал ей больно, а Хмырю того и надо. Влепили ему тогда… полную пайку.

– Пожалуйста, мисс. Вас уже ждут.

Он повернулся на голос Каракатицы. Тот очень ловко одним движением открыл дверь и включил верхний свет, пропуская вперед…

– Вот он, мисс. Ваш выигрыш, ваш, – и мерзко из-за её плеча ухмыльнулся, – ваш дефлоратор, мисс, – и закрыл дверь, сволочь.

А как ему после этих слов работать? Она же и так… Он посмотрел на неё. Девчонка с косичками. Она стояла перед ним, сжимая обеими руками сумочку, и смотрела на него… Ну, как с такой перепуганной работать? До неё дотронься – закричит. А Каракатица за дверью ждёт. И ничего, кроме досады, он тогда не чувствовал. И дёрнуло его улыбнуться ей на рулетке. А теперь что ж, перевыбора нет.

– Здравствуй…

Её робкий голос не прибавил ему смелости, и он молча поклонился ей. И тут она улыбнулась ему. Он понял, что надо начинать, и шагнул к ней. Мягко, очень мягко, очень осторожно потянул из её рук сумочку.

– Миледи оказала мне честь своим выбором, и я постараюсь доказать, что лучшего выбора миледи сделать не могла.

Она смотрела на него так доверчиво, что он едва не поперхнулся последними словами уставной фразы. Она же первачка, всему верит. И следующую фразу он сказал ещё положенными словами, но уже искренне.

– Леди будет довольна. Всё будет так, как захочет леди.

Она без сопротивления отдала ему сумочку, и он, не отводя от неё глаз – никогда не теряй контакт с клиенткой, по крайней мере, в начале, – положил сумочку на стол и обнял её. Она как-то неловко, нерешительно подняла руки ему на плечи. Про положенный удар по лицу и поцелуй ударившей руки она явно забыла, а он почему-то не напомнил ей об этом. Хотя… его лицо рядом, вспомнит – сделает, всё равно работа уже пошла, он и без этого её не обидит. Она была ненамного ниже него, и он легко наклонился к её лицу, поцеловал, не разжимая губ, – страстный присос только испугает её. Она не ответила на поцелуй, её губы только чуть дрогнули под его губами, и он не стал настаивать. Так же он поцеловал её в глаза и снова в уголки рта. Шевеля плечами, он передвинул её руки на основание шеи и дал им соскользнуть под воротник рубашки. У неё были узкие чуть шершавые ладони, и лежали они легко без нажима. Потом он за талию чуть-чуть приподнял её, легонько встряхнул и опустил на ковёр уже рядом с туфельками. Она вдруг рассмеялась.

– Вот это да! – сказала она ему, – никогда не знала, что можно так разуваться.

– В одиночку так не получится, миледи, – рискнул он поддержать шутку.

На ней были юбка и блузка на пуговках – не самая трудна для работы одежда, но он уже прощупал под одеждой бельё, похоже нестандартное, придётся приспосабливаться на ходу. И смущало её бездействие. Ей бы пора уже расстёгивать на нём рубашку, но похоже она не забыла, а даже не знает об этом… Ладно, это не страшно. Он расстегнул молнию на юбке, и, гладя её бедра, сдвинул юбку вниз. Ах ты, дьявольщина, комбинация! Самое неудобное, что только можно придумать. Зачем они их только в Палас надевают?! Ладно, комбинацию на потом…

– Подожди, – тихо сказала она, – юбка помнётся.

Он опустил руки и отступил на шаг. Она хочет раздеться сама? Зачем? Она подняла с пола юбку, огляделась… А! Так она за одежду боится! Ну, это легко!

– Я всё сделаю, леди. Леди будет довольна. Вот, – он показал в угол, – я всё повешу.

Она послушно посмотрела на угловой стеллаж и снова повернулась к нему.

– Леди доверится мне? – протянул он к ней руки.

Она улыбнулась.

– Доверится.

И уронив юбку, шагнула к нему, сама положила руки ему на плечи. И тут он услышал невероятные, невозможные слова.

– Я не знаю, как надо. Ты мне говори, что делать, как тебе удобнее. Хорошо?

– Да, миледи, – машинально ответил он.

Она понимает, что сказала? С каких пор клиентка думает об удобствах спальника? Так не бывает. Видно, у него изменилось лицо, потому что она привстала на цыпочки и поцеловала его. Тогда он впервые и ощутил этот скользящий, гладящий кожу поцелуй. Он еле успел ответить на него таким же лёгким касанием, как она отвела лицо.

– Так что делать?

– Расстегни мне рубашку, – в горле у него внезапно пересохло, так что голос стал хриплым и некрасивым.

Он, в нарушение всех правил, откашлялся. А она уже не была испуганной. Казалось, ей это – игра. Он впервые раздевал женщину и указывал ей, что она должна делать. Стягивая с неё пояс с чулками, он опустился на колени, и она, чтобы не упасть, ухватилась за его волосы, дёрнула за них и тут же сказала:

– Извини, – и погладила его по голове.

Он стоял на коленях, прижимаясь щекой к её ногам и выпутывая её лодыжки и ступни из скользких чулок с чуть повлажневшими от пота подошвами, и только глухо попросил.

– Ещё.

– Что, погладить?

Он молчаливым кивком потёрся об неё щекой. И она погладила, взъерошила ему волосы и снова погладила. Он медленно выпрямился, собрал её вещи и повернулся к стеллажу. Он нарушил правило контакта, повернулся к клиентке спиной, но пока он не справится с лицом и голосом, работать он не сможет… ничего не сможет… это не работа, это что-то другое… и она… пусть осмотрится. Он повесил юбку и блузку, разложил бельё, поставил вниз туфли. Подобрал с пола, сложил и положил на пол рядом с её туфлями свою обувь, рубашку и брюки. Пора… Он медленно повернулся к ней. Она стояла посередине и медленно оглядывалась по сторонам. Нет, не девчонка – девушка, стройная, без складок и наплывов на боках, кожа гладкая, чуть темнее обычной, матовая, и не косички у неё, а косы. Пока он возился с одеждой, она расплела их, и тёмные волнистые пряди покрывают ей плечи и спину до ямочек на пояснице. Груди маленькие, округлые, точно по его пригоршне – усмехнулся он. Она почувствовала его взгляд, резко обернулась к нему, и её руки взметнулись, прикрывая то ли груди, то ли лицо – он не понял, но он увидел и понял её вновь проснувшийся страх. Да, раздевание было игрой, она играла, а сейчас игра другая, и она боится этой игры. «Ну, зачем, зачем ты пришла в мою смену?», – обречённо подумал он. Он стоял перед ней, зная, что она или пересилит сейчас свой страх или… позовёт надзирателя, а там… что там будет, он знал слишком хорошо, и думать об этом не хотелось. Она медленно опустила руки. Стояла и смотрела на него. Он не стыдился своего тела, знал его красоту и заботился о ней, знал, как показать его, но сейчас просто стоял, и не сразу понял, что смотрит она только на лицо. И тогда он поднял глаза и посмотрел ей в лицо. Узкое из-за пышных волос с боков, матовое, без косметики, с тёмными глазами в пол-лица. И глаза их встретились. И он опять улыбнулся ей как там, на рулетке, своей «настоящей» улыбкой. И сам шагнул к ней, взял её за руки и прижал её ладони к своей груди.

– Я… я боюсь, – тихо сказала она. – Это… очень больно?

– Я постараюсь, – пообещал он, – я всё сделаю, чтобы не было.

Она быстро коротко вздохнула, поддаваясь его объятию, и сама обняла его за плечи и подняла к нему лицо. Он целовал её, нежно, чуть придавливая губами. Прижимал к себе и гладил по спине, запуская руки под её волосы как под накидку. Волосы у неё мягкие гибкие, они скользили по его рукам. Его руки безостановочно гладили её по спине от лопаток к пояснице и вверх, и снова вниз, и с каждым разом чуть ниже, и ещё, и ещё… Она всё крепче обнимала его, так что он ощутил твердые бугорки мозолей на её ладонях. Он поцеловал её в лоб, в корни волос и снова подумал, какие они у неё мягкие, похоже, ни лаком, ни краской никогда не пользовалась. А она тянулась вверх, к его лицу, и ей уже было трудно так стоять, и она охватила его за шею. И тогда он заскользил губами по её лицу, поцеловал в шею, в ямку между ключицами. И по мере того, как он опускал голову, опускалась и она, и её натянутое напряжённое тело становилось мягким. Он поцеловал её в грудь, осторожно дотронулся губами до сосков. Она часто быстро дышала, но он медлил. Сейчас боль ещё будет сильной. И он целовал её в грудь и склонялся перед ней всё ниже, и она за ним склонялась, оседала на пол. Мягким плавным движением он подвинул её, чуть-чуть повернул, чтоб край кровати пришёлся ей под колени и усадил её. Он вздрогнула, сжалась, но только на мгновение. Он сел рядом, и она сама потянулась к нему. Он дал ей обнять себя за шею так, чтобы у него руки были свободны. Она поцеловала его в губы, вернее, просто прижалась на мгновение своими губами к его губам и отпустила.

– Так?

– Так, – ответил он. – Всё так.

Она целовала его и неумело, подражая ему, гладила его по плечам, по спине. Он чуть повернулся и, не разжимая объятий, мягко опустился на постель, увлекая её за собой. Она доверчиво последовала за ним, и он положил ее на себя.

– Тебе не тяжело?

– Нет.

Ещё один невозможный вопрос, ни одна леди о таком спальника не спрашивает. Но и ни один спальник не скажет белой «нет», да ещё и не добавит «мэм» или «миледи». Но если она не леди, то он кто? И проверяя себя, он повторил:

– Нет.

И ничего не случилось, мир не рухнул.

Её волосы рассыпались, опутали их. Она нетерпеливо взмахнула головой, подняла руки отбросить волосы, и он, как бы продолжая её движение, повернулся и уложил её рядом с собой. И когда она обняла его, стал приподниматься, очень мягко, очень медленно перемещаясь над ней. У неё испуганно расширились глаза, и он так же медленно откинулся, плавным движением разорвал объятие и встал над ней на коленях. Его руки гладили её груди, живот, бёдра, но смотрел он только на её лицо. Оно опять стало мягким и доверчивым. Он мягко провёл пальцами по низу её живота и повёл ладонями по внутренней стороне бёдер. Она, поддаваясь его нажиму, раздвигала ноги, и, наконец, он смог переступить и оказаться точно посередине. Она приглушенно удивленно ахнула, но он уже опять вёл руками вверх к грудям, потом наклонился и поцеловал грудь, пощекотал языком соски. Она вздрагивала от этих прикосновений, и он чувствовал, что это уже иная дрожь, что тело её стало мягким и горячим и легко поддаётся его движениям. И медленно, очень медленно, очень мягко он попробовал войти в неё. Она схватилась за его плечи, потянула на себя. И опять они лицом к лицу, и совсем рядом её расширившиеся ожиданием глаза.

– Оно? Это оно?

– Да, – глухо ответил он.

Сейчас она зажмётся, и начинай сначала.

– Что? – её губы касались его уха, но он еле различил, скорее угадал вопрос. – Что мне делать?

Да она что, совсем ничего не знает, что ли?! И ответил слишком резко, как не хотел.

– Согни ноги. Ну. Ноги выше, Джен!

Она послушалась, и он, извиняясь, торопливо говорил:

– Запертую дверь всегда ломают. Только не опускай ноги. Сейчас… потерпи, ещё немного…

Только не рвать, вдавливать, раздвигать. Не спешить. Она тоже старается, пытается поймать ритм. Он упирался локтями в постель, охватив пальцами её плечи. Так, ещё так. Он посмотрел на неё и увидел закушенную губу и наполняющиеся слезами глаза. Но он видел, сколько он видел таких лиц, когда пересиливают боль, чтобы не закричать, не выдать себя… Он наклонился, губами собирая солёную влагу из её глаз.

– Спасибо, Джен, всё хорошо, теперь всё хорошо.

– Я не Джен, – всхлипнула она.

Он мягко высвободился и лёг рядом. Она медленно выпрямила ноги, ещё раз всхлипнула. Лежа рядом на боку, он успокаивающе погладил её, но она словно не заметила этого, лежала и смотрела в потолок, глотая слёзы. Ну что ж, он сделал своё дело, сделал, как мог. Дальше ей решать. Он убрал руку, вытянулся на спине и прикрыл глаза. Что бы ни было, но эти несколько секунд, пока она будет принимать решение, эти несколько секунд – его. Всё-таки он устал. И тут тёплая ладонь уже знакомо легла на его плечо, погладила. Он открыл глаза. Теперь она склонялась над ним, и её волосы легли ему на грудь и плечи. На щеках блестели две дорожки от слёз, на нижней губе ещё виднелся след зубов, но она улыбалась, мягко и очень по-доброму, и… и ни одна белая никогда ещё так не улыбалась ему, он даже не может названия подобрать.

– Тяжело тебе со мной пришлось, да?

Ещё один невозможный вопрос, и ответил он тоже по-невозможному.

– Нет.

– Я ведь ничего не умею, не знаю. И было совсем не больно, совсем-совсем.

Она лгала, он ведь видел её боль, но как же он был благодарен ей за эту ложь.

– Спасибо, Джен, – повторил он, прокатывая по гортани и нёбу это ставшее таким красивым имя.

– Я не Джен, – повторила она.

Он растерялся. Неужели перепутал?! Но ведь он слышал…

– Я слышал… поздравляли… – попытался он объяснить.

– Да, – она резким взмахом головы перебросила волосы на спину, но руку не отнимала. – Все называют меня Джен, а я Женя.

– Джже-нния, – удивлённо повторил он странное имя.

– Да, я… я русская.

Русская? Империя воюет с русскими, это даже рабы знают. Русские, «условно белые», «без расовой гордости», враги цивилизации… Он приподнялся на локтях, забыв обо всём. Так она русская? Она… она другая!

– Же-ня, – он потряс головой, сам не зная, что сказать. – Ох, Женя!

– Что?

Её глаза стали такими грустными, что у него перехватило дыхание. Он знал один способ утешения, и больше ничего не мог сделать. Он обнял её за плечи и притянул к себе, целуя мокрые щёки и глаза. Её губы ответили ему, и уже смелее она тоже гладила и обнимала его. И вдруг вопрос, от которого его будто током тряхнуло.

– Ой, ты прости меня, я даже не спросила. А тебя как зовут?

Он убрал руки и откинулся на спину.

– Я не то спросила, да? Но ведь у каждого человека есть имя.

«У человека, а я раб!» – кричал он про себя, а губы его сами, без него уже выговаривали.

– У раба нет имени.

– Но как-то же тебя называют, – настаивала она.

– По номеру.

– Номеру? – удивилась она.

– Да.

Он высвободил из-под неё правую руку и показал ей сделанную ему в питомнике татуировку чуть выше запястья. Она задумчиво дотронулась пальцем до чёрных цифр.

– И друг друга тоже по номерам?

Он молча отвернулся.

– Извини, – её рука всё ещё лежала на его запястье. – Я не хотела обидеть тебя. Но… но как мне тебя называть?

И после всего, что было между ними, он не стал ей лгать. Она русская, она другая, не леди, не белая, ей… он может, хочет довериться, она не предаст. И как же неожиданно легко выговорилось то, что до сих пор он ни разу, никогда не произносил вслух.

– Эркин. Меня зовут Эркин.

– Эркин, – повторила она и прижалась к нему. – Эркин, милый.

Он не понял, но подыграл.

– Же-ня, ми-лий.

– Нет, – засмеялась она. – Милый – это мужчина, а женщина милая.

– Ми-лай-а, – повторил он.

А она весело объяснила.

– Это по-русски. То же, что по-английски dear.

Он кивнул и сделал то, чего он в жизни себе не позволял, зная, чем это может обернуться: поднял руку к её лицу и очень осторожно провёл по нему кончиками пальцев, обводя линии скул и рта.

– Милая, – повторил он ещё раз новое слово.

Она не обиделась на него, а засмеялась, и он легко поднялся навстречу её смеху, сел на постели напротив неё. Она смотрела на него, и улыбка ещё на губах, а глаза стали тревожными. Он улыбнулся ей. Он знал силу своей улыбки. И протянул ей руки ладонями вверх. Помедлив, она тоже села и положила свои ладони на его.

– Ещё?

– А… а тебе не трудно?

Он засмеялся, замотал головой так, чтобы волосы рассыпались прядями.

– С тобой нет.

Он не лгал ей. Это и в самом деле было так. Она поверила, но, подаваясь к нему, спросила.

– А больно не будет?

– Это только в первый раз больно, – объяснил он и пообещал, – я постараюсь, чтоб не было.

– Всё равно страшно, – вздохнула она. – Только ты мне говори, что делать.

– Скажу, – кивнул он.

Но говорить, особо не пришлось. Она ловила его движения и подстраивалась под них. Он только чуть подправлял ей руки. И уже её губы скользили по его лицу и груди. И она помогла ему войти, только на мгновение, вздрогнув в ожидании боли. И, уже играя, он, обхватив её, перекатывался по широкой кровати. Она смеялась, и её волосы опутывали их, и её радость была и его радостью. Никогда с ним такого не случалось. Он что-то говорил ей и не слышал себя, ничего не слышал, кроме блаженного звона в ушах. А потом звон прошёл. Они лежали рядом, и он увидел её лицо и болезненно сощуренные глаза.

– Тебе свет мешает? – сообразил он. – Выключить?

– Да, пожалуйста, – попросила она.

Он встал, и его шатнуло: пол раскачивался батудом. Однако, выложился он… как ни в жизни. Он выключил верхнюю лампу, и в сразу обрушившейся темноте услышал её голос.

– Ой, темно как!

Это, конечно, ему раньше надо было сообразить и переключить на ночник. Он включил лампочку-грибок на столе, и мягкий розовый сумрак был так приятен после белого верхнего света.