Kitabı oku: «Группа», sayfa 2
2. Рассвет над Парижем
Первый после пробуждения семинар решено было приурочить к завтраку и провести в десять часов утра на закрытой веранде Башни.
В десять утра… Кинув взгляд на дисплей птифона, Фадей не на шутку забеспокоился. Прошло уже сорок минут, а Лисса и не думала выходить из ванной!
Кстати, прежде чем называть ее так, хорошо бы не забыть спросить разрешения. Может быть, ей совсем не захочется, чтобы он так ее называл. Может, она рассердится или расстроится, узнав, что на протяжении целого года была Лиссой, сама того не ведая и не давая на то никакого своего согласия.
А ведь ей так идет быть Лиссой!
Лиссой. Лисенком. Листиком…
С этой новой прической, которую он для нее придумал, с этой шелковистой короткой челочкой, круглящейся валиком над глазами…
Когда она засыпала, ее волосы были коротко острижены. Они походили на свалявшийся войлок и казались грязными, сальными – из-за нарушенного обмена веществ, как сказал доктор Голев. Той же природы были неприглядные россыпи прыщей на лице и плечах, розовато-белесые пятна шелушений, нездоровая худоба и патологическая невозможность согреться. Ее глаза постоянно слезились от жжения и рези – симптомов так называемой аллергии на даль, неизменного спутника аутоморфов. Кожа еще хранила рисунок сетки – следы мелких округлых шрамиков, расположенных продольными и поперечными рядами.
Одним словом, девочка из лепрозория. Классическая картина.
Но даже тогда она была ею. Той самой.
Как только Фадей услышал, что ему достанется Листиана Глумова, сердце его тихо возликовало. Нежным хрустальным звоном тренькнуло, едва ощутимо лепетнуло в груди. Вначале он подумал, что это жалость. За три дня, истекших от начала тренинга, он уже привык испытывать укол этого чувства при каждом взгляде на нее – полосато-пятнистую девушку, забившуюся вглубь кресла.
То есть, конечно, да: он с самого начала знал, что Листиана достанется именно ему. Других аутоморфов в группе не было. Но теперь, когда это знание было облечено в слова, когда их имена прозвучали вместе, – теперь у этой хрустальной певучей жалости появилась еще одна грань, дополнительная.
Теперь он знал, что сможет помочь.
Это знание наполняло его спокойствием. С той самой минуты, как доктор Голев назвал их имена, жизнь Лиссы была вне опасности, и осознавший это Фадей услышал свой собственный выдох – выдох глубокого облегчения. И тут же, поймав на себе взгляд девушки, поспешил изобразить гримаску вежливой «обрадованности», преувеличенно растянул губы в улыбке, помахал рукой. За радостью показной скрыл радость подлинную.
Впрочем, Лисса в те дни вряд ли была в состоянии отличить одно от другого.
8:54. Фадей поднялся с низкого загогулистого диванчика, похожего на ящерку, застывшую на бегу. Диванчик разделял комнату на две половины и был призван навевать ассоциации с богемной квартиркой-студией – модным когда-то типом жилья.
Что можно делать в ванной так долго? А вдруг… Нет, в это он поверить не мог. Да и нет там ничего такого, представляющего угрозу… ничего, к чему можно подключиться и нырнуть в Поток.
Фадей запустил пятерню в волосы на затылке, взъерошенно огляделся по сторонам. Какой дурацкий диванчик! Как он вообще додумался его сюда поставить?
И небо дурацкое, и Париж…
Ей было всего двадцать три. Самая юная участница в группе, если не считать мальчишку Клокова.
Он уже видел таких девчонок, да и парней тоже, полупрозрачных пятнистых зомбиков с воспаленными глазами, со странными нечитаемыми жестами, нарушенными рефлексами и утраченными навыками прямохождения. С повадками зверьков, извлеченных из их естественной среды обитания. Столь же естественной, впрочем, и пригодной для существования белковых форм, как атмосфера Плутона.
Мало кто из них, из таких, доживал до своего следующего дня рождения. Смерть забирала их сразу, едва успев пометить. Некоторых – при первом же выходе в Поток; у кого-то умирание занимало недели, редко – месяцы. Но это было именно умирание, то есть процесс абсолютно необратимый. Человек иссыхал, истаивал, перекачивался – уже даже отключенный от портала – в другую реальность на глазах у родных и близких, у нянек-ситтеров, у физиотерапевтов и нейрофизиологов, пытающихся его вернуть. На последней стадии втекания от него оставалась одна полупустая дряблая оболочка, которую, как правило, сдавали в специализированный дом ухода, один из тех, что в народе хлестко именовались «овощебазой» и «лепрозорием», или еще – «матрицей». Из «матрицы» выход был только один – в парк покоя.
«Существуют бывшие курильщики и алкоголики. Мир переполнен бывшими толстяками. И бывших геймеров я тоже встречал, – вспомнил Фадей слова доктора Голева, сказанные на одном из семинаров. – Но я никогда не видел бывшего аутоморфа. Разница между геймером и утекшим примерно такая же, как между любителем побаловаться травкой и тяжелым героиновым наркоманом. Утекший – значит обреченный. Но мы попытаемся это опровергнуть. Вернее, вы: ты, Фад, и ты, Листиана. А мы, все остальные, станем свидетелями чуда… если, конечно, у вас получится его совершить».
…Фадей прошелся из конца в конец комнаты, поглядывая на дверь ванной и безнадежно отсчитывая минуты. 9:05. Все было зря. Он просто дурак, что все это затеял. Хорошо еще, что решил ограничиться только видом и обойтись без всякой музыки и смелл-миксов наподобие ароматов свежесваренного кофе, хрустящих круассанов и благоухающего цветочного киоска «с соседней улицы», куда только что завезли покрытые росой тюльпаны и фиолетовые снопики лаванды.
А ведь он почти было поверил… Чудо почти произошло!
Он готов был схватить ее на руки и кружить по комнате, словно глупый и смешной влюбленный. Он едва от этого удержался… в ту, самую первую, минуту, когда Лисса открыла глаза. В ту минуту, когда она посмотрела на него. Впервые за год – и раз в пятый или в шестой, наверное, за все время их знакомства – она посмотрела в его глаза – своими синими, сияющими глазами.
Первый солнечный луч пробил скорлупу горизонта.
«С добрым утром, любимая», – апатично подумал Фадей, наблюдая за тем, как рассвет, подобно птенцу, деловито извлекает себя из оползающего дымчатого-серого покрова предутренних сумерек; как вслед за острым клювом и округлой макушкой появляются крылья, как они стремительно удлиняются и обрастают перьями, как распахиваются во всю ширь, обнимая город… Нет, пока только верхнюю часть города – Париж крыш, Париж голубей и горгулий.
Это был один из лучших рассветов, найденных Фадеем в его европейской коллекции городских пейзажей. И теперь он пропадал впустую.
Фадей поднял с дивана пульт, чтобы поставить рассвет на паузу, но передумал. Пусть себе рассветает. Какое теперь это вообще имеет значение? Фиг с ней, со всей этой романтикой; надо бы проверить, как там Лисса.
«Листиана, ее зовут ЛИСТИАНА!»
Перед тем как заглянуть ванную, Фадей протянул руку и вслепую постучал по пластиковой раме проема. Да, конечно. Он видел ее голой. Много раз. Невозможно целый год быть оператором контура и при этом исхитриться не заметить его, контура, наготы, не разглядеть его тела во всех подробностях. В конце концов, это было частью его, Фадея, работы. «Сними одежду, брось в корзину, открой воду, встань под душ…» – и так далее, и тому подобное.
Со временем Фадею удалось довести их с Лиссой контакт до уровня более сложных командных связок – «Прими душ!» или, к примеру, «Съешь обед!» вместо подробной и утомительной цепочки мини-команд. Но от контроля за действиями контура Фадея тем не менее никто не освобождал: он должен был постоянно находиться рядом, держать свою ведо́мую в поле зрения, чем бы та ни занималась – вышагивала километры по беговой дорожке или, раскинув руки и ноги в стороны, лежала внутри капсулы с питательным фитогелем.
Но теперь, когда она проснулась… В общем, теперь все выглядело по-другому. Для нее-то никакого года, проведенного в обществе Фадея, не было: для нее они расстались вчера. А может, и не встречались вовсе.
– Можно! Входи! – отозвалась Лисса на его деликатный стук.
«ЛИСТИАНА!» – еще раз напомнил себе Фадей. Листиана обернулась к нему от большого, в рост, 3D-зеркала, встроенного в стенную нишу рядом с раковиной. Влажные волосы зачесаны назад. Глаза блестят и смеются под мокрыми, слипшимися в стрелы ресницами.
– Что… – начал было Фадей, но она его перебила.
– Ты мне снился, – сказала она. – Я видела тебя во сне этой ночью.
– Правда? – пробормотал он, не зная, как ему следует отнестись к этой новости и – главное – куда ему девать глаза от ее такой знакомой и такой внезапной сейчас наготы.
– Да, – подтвердила Листиана. Лисенок. Лисса. И, многозначительно глядя исподлобья, как неумело флиртующий подросток, сделала шаг в его направлении. Один только маленький шажок – и они оказались почти вплотную друг к другу. Он почувствовал, как пахнут ее волосы. Юностью и шампунем.
Быстро присев, он поднял лежавшее на полу полотенце и протянул ей:
– Вот, возьми. Ты, видимо, уронила…
– Спасибо, – вежливо сказала девушка, взяла полотенце и кинула его на бортик ванны.
«Она не замечает, что раздетая», – сообразил Фадей, чувствуя, как волна замешательства окатила его изнутри и наверняка заставила покраснеть.
– Это был очень хороший сон, – продолжала делиться Лисса. – Я не помню, как там все начиналось, но потом мы шли по какой-то лесной дороге… Долго-долго. Мы шли с тобой и молчали. Но одновременно как бы договаривались. Мы договорились, что встретимся здесь.
– Здесь? – по-глупому удивился Фадей. – В ванной?
– Здесь, в этом мире, – хихикнула Лисса. – Ты ведь сам говорил, что… что в этом мире мы сможем быть вместе. Принадлежать друг другу… Ты забыл?
«Она сейчас не в себе, – догадался Фадей. – Испытывает сильнейшее потрясение».
– Наверное, я мог такое говорить. Наверное, даже говорил. Но я этого не помню. Это же был твой сон, – заметил Фадей, осторожно подбирая слова. – В любом случае, для начала нам надо…
Лисса не стала дослушивать, что им надо.
Еще один стремительный шажок, перемещение по кафелю маленьких босых ступней – и губы Лиссы прижались к его губам.
– Я не хотела засыпать на целый год. Я и так спала слишком долго. Этот год рядом с тобой, он мог стать лучшим в моей жизни… Мне так не хотелось его терять… Но я не могла сказать об этом доктору Голеву. Физически не могла. Мне было трудно даже произнести свое имя, разве что по слогам…
Они сидели на полу ванной, обнявшись, переплетая и вновь разъединяя пальцы – лаской помогая своему первому настоящему разговору.
– Но, ты знаешь, Голев и сам все понял. Как-то раз он сказал доктору Ларри в моем присутствии: это очень хорошо, что они оба запали друг на друга. Это, мол, резко увеличивает мои шансы на выздоровление. Он вообще много чего говорил, но я услышала только это – что ты тоже на меня запал… что мы – оба… Я-то думала, только я…
Она смутилась и снова принялась хихикать, как будто в этом признании заключалось что-то смешное. Фадей в ответ лишь вздохнул и зарылся лицом в пушистые, уже подсохшие у корней волосы девушки. Невероятно. То, что сейчас между ними произошло, – невозможно, невероятно! Один миг – и все вышло из-под контроля. Желание стало неодолимым, заволокло и затмило разум. Сказалось все. Напряжение их связи. Воздержание длиною в год. Долгие прогулки по тропинкам леса и аллеям парка, по бутафорским улочкам Гномьего городка… Его ладонь поверх ее ладони, лежащей на шершавой коре дерева. На кирпичной стене. На перекладине ветхой садовой скамейки, покрытой капельками дождя и слоящимися чешуйками краски… Тот день, когда две улитки ползли навстречу друг другу по мясистому темно-зеленому листу ландыша. Фадей поднес руку девушки к одной из них и осторожно, стараясь не повредить хрупкий ракушечный домик, погладил его Лиссиным указательным. Чувствуй, ощущай!
Целый год уроков тактильности. Стимуляция сенсорных ощущений, воссоздание утраченного навыка пребывания в этом мире… Странная, никем из двоих не высказанная, ни вздрогом ресниц не выданная, но взаимная – как оказалось – любовь. Любовь сквозь сон. Любовь по предписанию доктора…
– Так значит, доктор Голев одобрил наше взаимное увлечение? – вспомнив о докторе, не удержался Фадей от усмешки.
– О да. Доктор Голев – это наш крестный волшебный фей.
– Насчет меня легко было догадаться. Но как он мог понять что-то насчет тебя? Вернее, как у тебя вообще могло возникнуть что-то, о чем можно было бы догадываться? Ты была не в том состоянии, чтобы что-то к кому-то испытывать. Ты… ты вообще уверена, что это не было частью сна? Может, все это тоже тебе приснилось?
Лиссина голова на его предплечье отрицательно поерзала.
– Это не было частью сна. Я точно знаю.
– Но откуда? – как можно мягче спросил Фадей. – Как ты можешь об этом знать?
– Я просто помню, – тихо сказала Лисса. – Вчера… то есть в ту ночь, когда все мы уснули на год, я легла в кровать с единственной мыслью: пусть мне приснишься ты. Я очень сильно пожелала себе этого. Раз уж весь год, находясь рядом с тобой, я не смогу видеть тебя наяву, то пусть хотя бы во сне… И вот мое желание исполнилось. Не знаю, в которую из ночей. Может быть, в самую первую, год назад – сразу, как только я заснула. Может быть, за секунду до пробуждения. А может, это был сон длиною в год. Я не знаю…
– Главное, что сейчас это все не сон, – пробормотал Фадей. Он собирался добавить что-то еще, но в этот миг из кармана его джинсов, лежавших на полу бесформенной смятой кучкой, раздалось настойчивое пиликанье. Птифон подавал сигнал, напоминая о времени. 09:55. Еще немного, и они опоздают.
– Идем! – заторопился Фадей. Поднялся, потянул девушку за руку, помогая встать и ей тоже.
Оказавшись в комнате, Лисса на миг застыла, потрясенно глядя в окно.
– Какая красота… Что это, Фадей? Где мы?
– Рассвет в Париже, – коротко ответил он. И, взяв что-то с чайного столика, вложил в ее ладонь. – Надень это, пожалуйста. Просто приблизь к лицу.
3. Аргонавты, герои, кролики
Когда Моди Биг, он же Модест Китаев, узнал от своего оператора, что на завтрак их поведут с завязанными глазами, он только фыркнул. О да, это было очень в духе этого места! Этого места, этого проекта, этих людей, и – конкретно – доктора Ларри! Из всего делать шоу. Восхищать и потрясать до глубины основ. Удивительно, что док Ларри с его наклонностями выбрал скромную стезю мозгоправа, вместо того чтобы пойти в какие-нибудь человеки-праздники, устроители грандиозных зрелищ.
– А салюты и фейерверки будут? – с ухмылкой полюбопытствовал Моди.
– Насчет салютов мне ничего не ведомо, – ответил ему Ирвин, коренастый поджарый крепыш лет сорока, очень хорошо для этих лет выглядевший. Из чего следовало, что на самом деле ему как минимум шестьдесят, а то и все восемьдесят. Будь ему сорок – выглядел бы на двадцать пять. Здесь, в Центре доктора Голева, угадать реальный возраст сотрудников было практически невозможно.
– Жаль, что не будет салютов, – притворно скуксился Моди. – Я на них так рассчитывал…
Ирвин – без всякого, впрочем, раздражения – закатил глаза. Интересно, как долго его контур будет упорствовать в своей нелепой убежденности, что все происходящее с ним – иллюзия, гипнотический морок, навеянный доктором Голевым ради какого-то утонченного садистского эксперимента?
В очередной раз подойдя к зеркалу, Моди вгляделся в свое отражение, хмыкнул, покачал головой. Ткнул в него, в отражение, указательным пальцем. Ничего не изменилось. Зеркало не пошло кругами, как потревоженная водная гладь, чтобы, успокоившись, явить взгляду образ настоящего Моди – двухсоткилограммового толстяка с обвислыми жировыми складками на грудине, распавшимися по обе стороны над безобразно огромным овалом пуза. При взгляде на это пузо Моди всякий раз приходила мысль о взмахе китаны. О том, как это было бы просто – вспороть свой огромный живот и освободиться от внутренностей. Стать легче сразу на добрую сотню килограммов – за миг до смерти. Всякий раз, представляя себе все это как бы в замедленной съемке – взмах китаны, тонкий серповидный надрез, стремительно расширяющийся и выпускающий лавину глянцево-красной и сизовато-бордовой его начинки, – Моди был уверен, что в этот миг испытает счастье. И уже после – все остальное.
Жирный, жирный, невыносимо жирный, отвратительно жирный урод.
Таким он видел себя вчера. В этом вот самом зеркале.
Сегодня же вместо Жирного Самурая перед ним стоял стройный, подтянутый и очень даже симпатичный мужчина в черных «боксерах». Над резинкой «боксеров» наблюдался пупок и начало волосяной дорожки, ныряющей в глубь трусов. Чуть выше – кубики пресса. Родинка под левым соском, о существовании которой он давно уже забыл. (Вот умники! Даже об этом позаботились! Ха-ха, очень правдоподобно!)
Плечи у этого псевдо-Моди были широки и мускулисты, черты лица – четко обрисованы, подбородок – мужественно квадратен. Одним словом, это был не Моди. Это был идеал Моди. Моди, каким его задумал Бог… или Алекс Голев.
– Черти вы, – вздохнул Моди, устав сверлить взглядом свое отражение в поисках изобличающего подвоха. – Манипуляторы сознанием! Ну показали вы мне, каким я должен быть, ну и что? Все равно ведь таким не стану. Одно только лишнее расстройство… Тьфу!
– Значит, нравится! – удовлетворенно кивнул Ирвин. – Я рад.
– Что – нравится? Клон вот этот? Дылда с пупом и членом?! – На какой-то миг Моди поддался эмоциям, но тут же взял себя в руки, скривил лицо в привычную насмешливую гримаску. – Да, пожалуй, нравится. Беру. Заверните.
– Сам завернись. Твои новые вещи вон там, в шкафу.
– Да, мой господин! Слушаю и повинуюсь! – продолжал ерничать Моди. И вдруг глаза его вспыхнули, оживились. – А сколько у меня времени-то, в этом теле? Надеюсь, я успею предаться страсти с одной из ваших восхитительных секс-богинек, а, Ирв? Я бы очень хотел ту цыпочку… ну, как там ее, которая Сеньке досталась. Но вообще сойдет и кудрявая. В крайнем случае, я согласен на доктора Натали!
Без пяти минут десять птифон Ирвина коротко пикнул.
– На выход, – приглашающе кивнул Ирвин в сторону двери. Тут же в руках у него возникла небольшая темная пластина, по форме напоминающая полумаску. Ирвин поднес полумаску к лицу слегка отпрянувшего Модеста, и она зависла на уровне его глаз.
Моди усиленно заморгал, стараясь преодолеть сгустившийся перед взглядом серо-лиловый сумрак. Не помогло. Относительно прозрачной оставалась лишь узкая кромка внизу и по бокам головы. Опустив глаза, Модест увидел свои ноги, обутые в легкие спортивные тапочки.
– Идем, – повторил Ирвин, взяв Модеста под локоть и мягко подтолкнув к двери.
Они вышли в коридор и двинулись по направлению к лифту.
– Напридумывают же дряни! У меня от этой штуки мозги не закипят? – пытался брюзжать Модест, но с каждым шагом его сварливое настроение выветривалось, вытесняемое ни с чем не сравнимым восторгом слаженности, пружинной упругости движений. Тело ощущалось как совокупность мышц и сухожилий, тесно переплетенных друг с другом, и в то же время казалось каким-то полым, пустым. Но эта пустота была не совсем пустотой. Она была роением множества пузырьков, заполненных, словно газом, теплой сухой энергией. Пузырьки терлись друг о друга боками, раздувались, потрескивали от этой все возрастающей сдавленности и лопались, приятно пощипывая нутро, как газировка пощипывает язык. Модесту казалось, что он вот-вот взлетит. Стоит только чуть сильнее оттолкнуться от пола носком ноги, занесенной для следующего шага… «Господи, неужели это и есть – жизнь?» – подумал он, чувствуя, как при этой мысли губы его предательски задрожали.
«Нет-нет, нельзя в это верить! Не поддавайся! – поспешил напомнить себе Модест уже, наверное, раз в сотый за это утро. – Иллюзия. Подделка. Одна из его проклятых гипнотизерских штучек…»
Только не разрыдаться. Ни в коем случае. Только не перед ними.
Он терпеть не мог рыдающих толстяков. Их жалкие слезы во время всех этих душеспасительных клубных излияний, которых он немало повидал на своем веку (по настоянию матушки, разумеется, и исключительно ради ее душевного спокойствия), были ему противны. Ты жирный и никто тебя не любит? – Брось жрать! А если ты не в состоянии бросить жрать – тогда жри, но жри так, как будто это и есть твой выбор. Нет зрелища более жалкого, отвратительного и нелепого, чем человек, который жрет, не желая этого! Который выбрал не жрать, но – жрет!
От самой этой формулы – выбрать не жрать, но жрать – у Модеста мурашки бегали по спине, таким от нее веяло отчаяньем, такой жутью.
Выбрать не жрать, но жрать – это все равно что заглядывать в бездну. Нет, хуже: это и есть бездна. Выбрать не жрать – но жрать. Надо быть идиотом, чтобы добровольно согласиться примерить на себя эту формулу и признать, что все это – про тебя.
Моди Биг был достаточно умен для того, чтобы не вступать с бездной в столь безнадежные, невыгодные для него отношения. Вместо этого он предпочитал радоваться – тому, что есть. Он был неунывающим, веселым толстяком. Толстяком-гедонистом. Он умел получать наслаждение от свиной рульки или от куска заварного торта и, что важно, никогда не жалел о съеденном.
В каком-то смысле он даже не был несчастлив – как не бывают до конца несчастливы люди, обладающие редким талантом смеяться над собой. «Над собой» в его случае значило – над своей летящей в тартарары жизнью. И он – смеялся. Пусть немного сардонически, но смеялся. Из чувства самосохранения.
– Не хватало еще ослепнуть от всех этих ваших наворотов, – в полном раздрае чувств бормотал Модест, шагая рядом с Ирвином по коридору и затем поднимаясь в лифте на самый верхний, четвертый этаж здания. – И чокнуться заодно. Был просто жирным, а теперь буду жирным, слепым и чокнутым. Нет, вы просто обязаны мне все это как-то возместить! Думаю, блондиночка вполне подойдет. Она мне сразу понравилась, эта Нина. Кстати, сколько ей? Надеюсь, не больше полтинника, потому что на цыпочку возраста моей матушки у меня вряд ли встанет.
Он бубнил не умолкая, как заведенный, а из-под маски струились слезы.
Оказалось, что бездна полна слез. Теперь она опрокинулась – и это было совсем не плохо. Это было… хорошо. Хорошо.
Здание, в котором обосновался Центр доктора Голева, стояло особняком, в некотором отдалении от прочих корпусов клиники, и действительно напоминало особняк – роскошный и одновременно по-деловому строгий, лаконичный, с незатейливой, но приятной взгляду архитектурой: две полусферы, большая и малая, и вырастающий из середины конус башни. Малая полусфера, окрашенная в мягкий, сливочный оттенок белого, выступала вперед из полусферы большой, словно выдвинутая из комода полка. Это была рабочая часть здания. Полусфера крупнее радовала глаз приятным сочетанием мятно-зеленого и коричневого. Здесь жили и занимались спортом.
Сегодня всем обитателям корпуса предстоял особенный, важный день. Семеро из них («Шестеро, все еще только шестеро», – напомнил себе Алекс Голев, прохаживаясь по залитой солнцем веранде Башни и готовясь к встрече) только что вернулись домой, в свое обычное состояние сознания, с которым они растождествили себя год назад. «Растождествили»… Слово-то какое! Не выговоришь. Спасибо Ларику – это все его бредовые идеи. Сам доктор Голев предпочел бы милую сердцу «гипнотонию» – термин, изобретенный им когда-то очень давно, на заре карьеры. Однако Ларри, этот брызжущий идеями поэт от нейролингвистики, сумел убедить его, что для проекта нужно создать новый, особый сленг. Этакий язык посвященных. Язык, который делал бы каждого участника не просто подопытным кроликом, а – полноправным членом команды, почти героем. Аргонавтом, погруженным в пучины мифа.
Доктор Ларри с его неправильным крольчачьим прикусом, проступающим иногда, в минуты особого воодушевления, сквозь искусно преображенную дантистом улыбку, и сам был похож на героя – на Багза Банни из допотопного диснеевского мультфильма. Не хватало только морковки, которую он мог бы ловко и непринужденно потачивать во время беседы.
«Ну какие из них аргонавты? – пытался отмахиваться доктор Голев. – Скорее уж куклы на веревочках. Сомнамбулы, движимые чужой волей. Как личности они исчезнут – останутся только оболочки, внешние контуры этих личностей…»
«Контуры, говоришь?.. А что, как вариант неплохо! Контуры…»
На том и остановились.
Мозг, живущий в режиме гипнотонии, подобен космическому кораблю, управляемому автопилотом. Блокируются все центры, связанные с мышлением, исключается возможность спонтанной рефлексии и пассивного «наблюдающего» присутствия; остается чисто технический интеллект: дышать; поглощать и переваривать пищу; опорожнять мочевой пузырь и кишечник; избегать столкновения с предметами на своем пути; инициировать и координировать движения в соответствии с полученными от оператора командами. Проще говоря, делать все, что велит оператор. Словно игрушка на голосовом управлении.
Говорит оператор: «Беги!» – и знай себе перебирай ногами по беговой дорожке, до тех пор пока оператор, глянув на показатели напульсника, не скажет: «Стой!»
Говорит оператор: «Ешь!» – и поглощай себе всякие полезные и правильно приготовленные продукты: ровно столько, сколько нужно, чтобы бежать дальше. Или крутить педали. Или делать жим. Или, шагая рядом со своим оператором по аллеям парка, впитывать кожей благодатные и целительные солнечные лучи.
Время идет, ты становишься лучше, стройнее, сильнее, и тебе это абсолютно ничего не стоит! Никаких волевых усилий. Никаких нервных клеток, сгоревших вместе с калориями, а то и вместо них. Никаких срывов, отбрасывающих далеко назад и обнуляющих все с таким трудом давшиеся достижения…
Ничего этого нет. Ты просто засыпаешь – и просыпаешься через год. Обновленным, здоровым, бодрым и полным сил. С новыми пищевыми привычками. С новыми потребностями в физической активности, «привитыми» организму.
Ты просыпаешься – и начинаешь жить.
Как, например, вот он. Этот рослый красавец-атлет в серых спортивных брюках и облегающей торс футболке, вышагнувший из лифта рука об руку со своим оператором. Модест Китаев. Номер Один.
Или вот как она – появившаяся минутой позже юная красотка с озорным блеском в глазах. Глядя на нее, невозможно поверить, что еще год назад это грациозное создание страдало ожирением третьей степени и не могло перебраться без посторонней помощи через порог собственной квартиры. Номер Два, Альба Малюр.
Или как этот девятнадцатилетний мальчишка… Да, теперь уже видно, что именно мальчишка, а не бесполое слизнеподобное существо в мешковатом худи и бесформенных мятых джинсах. Номер Три. Митя Клоков. Тот самый парень, которого родная бабка продержала взаперти шестнадцать лет, спасая от надвигающегося конца света. Чем она там его кормила – календарь майя умалчивает, но когда подростка наконец нашли, извлечь его наружу из «бункера» оказалось не так-то просто…
А что вы скажете о Номере Четвертом, Одиссее Крашенникове? Перемены, произошедшие с ним, просто разительны! Подумать только: год назад это был совершенно раздавленный, потерянный для мира человек. Человек-развалина с погасшими глазами и ворохом старых фотографий в слимбуке. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот самый человек, едва проснувшись, первым же делом заявит о своем желании немедленно отправиться в Акапулько – а может быть, в Касабланку, – побросает вещи в чемодан и будет таков?
Жаль, конечно, что Одиссей не посчитал нужным увидеться с группой перед своим отбытием в Аддис-Абебу, но – таков его выбор. Не будем судить его слишком строго. Обретенный вкус к жизни толкнул его на этот поступок…
Или, может, сказать им правду? Они ведь все равно рано или поздно ее узнают. А не узнают, так почувствуют. Почувствуют – и забеспокоятся: почему им солгали? что вытекает из этой лжи? насколько случившееся с Одиссеем опасно и не значит ли это, что нечто подобное могло произойти с каждым из них? А что, если вероятность проснуться в одно прекрасное утро таким все еще существует? А что, если… За полвека практики доктор Голев слишком хорошо успел изучить людей, чтобы понимать, что люди в первую очередь – животные. Чуткие, тревожные, нацеленные на выживание зверьки.
Люди – они ведь почти как кошки. Вы согласны со мной, о прекрасная Андреа? Выглядите просто потрясающе… Думаю, кошки будут единственными, кто узнает вас в новом обличье, моя дорогая. В новом теле, в новом возрасте, в новом платье… С этим новым повеселевшим взглядом и приподнятыми уголками губ. (Три часа позитивного гримасничанья в день, плюс немного пластической хирургии – и кислая физиономия с оплывшими щеками и дряблым зобом превращается в жизнерадостное, скорое на улыбку, моложавое личико.) Все ваши двадцать кошек будут в полном восторге!
Листиана, Фадей – вы просто великолепны! Можете не стесняясь держаться за руки, друзья мои.
Арсений – нет слов! Реинкарнация Брэда Питта!
Я сражен. Я сам не ожидал такого результата. Давайте-ка все обнимемся!
Участники в сопровождении своих операторов появлялись в полукруглом зале веранды и выстраивались вдоль стены поодаль друг от друга – там, где каждого из них просили остановиться. Вертели головами, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь шоры «сумрака», висевшие у каждого на уровне глаз, и на всякий случай растягивали губы в приветливо-настороженных, выжидательных улыбках.
Наконец все собрались.
Доктор Голев спрыгнул с подоконника, на котором сидел до этого, побалтывая ногами и потягивая кофе из чашечки.
– Всем здравствуйте, – буднично сказал он. – Можете снять ваши маски и посмотреть друг на друга.
Этот день навсегда остался в памяти у Андреа как череда потрясений, накатывающих, словно волны, попеременно и внахлест, перекрывая и усиливая друг друга. Все было очень, очень ярко. Все: ее отражение в зеркале; тонкокостная молодая красота рук, вытянутых перед лицом и жадно, ненасытно рассматриваемых; длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями; ее тело, такое… подвижное, готовое вспорхнуть и вылететь из комнаты, покружившись под потолком, словно в сказочной истории про Питера Пэна и Венди; преображенные, счастливые лица других участников, их радостные возгласы взаимного узнавания, взрывы хохота, поцелуи, слезы и рыдания на груди у своих операторов и у доктора Голева, который каждому раскрывал объятия с видом комической и потому совершенно не обидной обреченности…
А этот божественный здоровый завтрак! Овсянка с ягодами, вареное яйцо, два хрустящих вафельных хлебца с джемом, чашка чая, стакан воды. Андреа не осилила и половины порции – и при этом наелась досыта!
Еще вчера эта еда показалась бы ей пресной, скучной, и Андреа обязательно потребовала бы кофе, и тянула бы эту чашечку минут пятнадцать, но так и не получила бы от нее ожидаемого удовольствия: ну какое может быть удовольствие от кофе без сигареты?! И вышла бы из-за стола с привычным чувством раздражения и тоски. И на утреннем семинаре доктор Алекс снова сказал бы о ней: наша разочарованная Хандреа. Или того хуже – «Пс-пс!».
