Kitabı oku: «Группа», sayfa 4

5. Новые люди уходят в отрыв

На первое подали тыквенный крем-суп с индейкой, овощную запеканку – на второе, и фруктовый салатик на десерт.

– М-м! Пища богов! – потирая ладони, пропел доктор Ларри. Сегодня, в честь завершения марафона, они с доктором Голевым и доктором Натэллой Наильевной обедали вместе с группой.

Итого, посчитала Альба, за столом сидят пятнадцать совершенно нормальных, полноценных людей. Не хватает Глеба и Одиссея, что грустно. А вот отсутствие Натэллы Наильевны ее ни капли не огорчило бы. Впрочем, присутствие докторицы тоже не могло сколько-нибудь серьезно испортить ей, Альбе, аппетит и хорошее настроение.

Альба с удовольствием съела сначала суп, черпая его из круглой, похожей на выдолбленную тыквочку, пиалы и отправляя в рот без всякой спешки, размеренными движениями благовоспитанной молодой леди; потом – запеканку, все так же светски-неторопливо, раздумчиво, отделяя ребром вилки небольшие кусочки и успевая обменяться с сотрапезниками парой-другой фраз, прежде чем поднести вилку к губам. Теперь она приступила к салатику.

Ее спина сама по себе оставалась ровной, без всяких к тому усилий и напряжения, локти не касались стола, челюсти делали столько жевательных движений, сколько было необходимо, чтобы измельчить пищу в мягкую однородную кашицу. Кашица продвигалась по пищеводу и попадала в желудок, чтобы превратиться там в комок сытости и тепла. Эта тяжесть была необременительной и приятной. Эти ощущения волновали: были смутно знакомы, но при этом совершенно новы! Альба не могла припомнить, чтобы когда-либо их испытывала.

Альба мысленно – и очень осторожно – оглянулась назад, в то время, которое представлялось ей сейчас недавним прошлым. Оглянулась – и тут же резко отпрянула, до того отвратительным и диким было увиденное.

Там, в этом недавнем прошлом, в полумраке тесной неприбранной кухни, сидело, сгрудившись над столом, безобразно расплывшееся существо в старом домашнем платье, заляпанном красками, и жадно закидывало в себя куски, ломти, пригоршни и щепоти какой-то пищи. Жадно и ненасытно, но при этом совершенно бездумно. Как дрова в топку.

Мерзкое, ужасное существо. Тварь, убившая своих родителей.

Альба отшатнулась от этого существа, как от прокаженного. Словно оно и сейчас еще представляло опасность. А может, и в самом деле представляло: его обжорство могло таить угрозу, как жало убитой змеи. Лучше не прикасаться. Забыть о нем навсегда.

«Прощай», – сказала Альба существу и, перед тем как навсегда перестать им быть даже мысленно, подумала с отстраненным, холодноватым презрением, как будто и вправду не о себе: интересно, зачем она одно заедала другим, смешивала и наслаивала вкусы? Ведь она же совершенно их не чувствовала! Она кидала в себя еду, а сама думала только о картине, к которой следовало как можно скорей вернуться. О той картине, над которой в данный момент работала. Если она и была чем-то одержима, так это рисованием, а вовсе не гамбургерами и китайской лапшой в коробках, не шоколадным мороженым, политым клубничным соусом, и не острыми куриными крылышками с майонезным салатом.

Так зачем же было намазывать булку маслом, а ломтики хлеба, сыра и ветчины – прослаивать кетчупом и горчицей?

Может быть, ей в этот момент казалось, что она продолжает творить – наносит яркие масляные мазки на загрунтованный холст, насыщает его цветом, фактурой, экспрессией?.. Может быть, пропихивая в себя и глотая все это, она испытывала удовлетворение творца, сделавшего свою картину по-настоящему весомой, материальной?

Пережеванный кусок запеканки у нее во рту превратился в размякший прогорклый картон, на глаза навернулись слезы. «Сейчас меня вырвет», – подумала Альба. Но ее не вырвало. Сделав над собой усилие, она проглотила рыхлую безвкусную массу и запила водой.

Приступ паники накатил – и схлынул. Чудовище в заляпанном балахоне сгинуло, так и не осмелившись поднять голову и встретить взгляд новой Альбы, попрощаться с ней навсегда. И слава богу. Больше она к этому не вернется.

Говорили обо всем и сразу. Не галдели наперебой, скорее оживленно беседовали под чуть менее оживленное, но тоже довольно спорое позвякивание столовых приборов, и каждый наслаждался собой в новом качестве – в качестве здорового и красивого, во всех смыслах благополучного человека. Все, даже Андреа, упоенно ласкали друг друга взглядами и словно бы светились изнутри, распространяя вокруг себя лучи приязни. Словно утоляли некую жажду, мучившую годами.

Их операторы – изначальные, всегдашние красавицы и красавцы – как-то даже потускнели на фоне новых. Сияние их красоты и здоровья казалось теперь отраженным светом подлинных звезд. А ведь совсем недавно внешний вид операторов, их физическая форма и подготовка казались чем-то недостижимым, каким-то просто издевательством, плевком в лицо. Альба вспомнила, как в один из первых дней тренинга сорвалась кошатница Андреа, как она вдруг вскинулась, как яростно зашипела: «Зачем?! Зачем вы это сделали?! Зачем здесь они, док? Что, вот ему нужно изменить свою жизнь? Или ему? А может, ей, этой сисястой барби?! Вы смешали нас всех, чтобы одним показать – дно, а другим – вершины?! Так вот, я ни для кого не собираюсь быть дном! И хватит на меня пялиться, ты, хрен лысый!» Последняя фраза была адресована Ирвину, добродушному юморному дядьке, который всем успел понравиться и внушить доверие.

Сейчас-то, конечно, Андреа была не против, чтобы Ирв на нее «пялился». Она и сама откровенно и недвусмысленно его рассматривала – при этом, должно быть, будучи наивно уверена, что строит ему глазки. И что ее женские чары вот-вот сразят Ирвина наповал.

Альба переводила взгляд с одного жующего, смеющегося, сияющего лица на другое. У нее снова возникло ощущение карусельной смазанной зыбкости, нереальности происходящего. В какой-то миг ее захлестнуло ужасом: она вдруг забыла, кто эти люди вокруг нее. О чем они говорят?

– И вот я просыпаюсь, лежу в своей кровати и думаю: да нет, не я это! Не может быть, чтобы это был я! А потом в зеркало себя увидел… Думаю: кажись, я. И вот тут чуть крышу мне не снесло…

– Фактически, мы стали старше на год. Биологически – на десять-двадцать лет моложе! Представляете, какой парадокс!

– Что, ребятки, на свадьбу-то позовете? Вы не поверите, но я сразу все про вас поняла, еще раньше дока!

– А Одиссей-то каков! Проснулся и усвистал – только его и видели! И, скажу я вам, я очень хорошо его понимаю, хе-хе! Сам хочу – окунуться в жизнь с разбегу, поскорей уйти в отрыв!

– А я все же не понимаю Диса. Неужели ему было настолько наплевать, как изменились остальные, что он и на денек не мог задержаться? И потом, что за свинство по отношению к Закарии? Зак так старался, совершил невозможное, и вот…

– Да бог с ним, с Дисом! Он среди нас был самым несчастным – пусть теперь ему будет кульно! А я предлагаю устроить вместо ужина отвязную вечеринку, с танцами и шампанским! И никакой жратвы!

– Ну нет! Это тебе никакой жратвы, а я бы не отказался от большого сочного стейка средней прожарки, да под бокальчик красного вина… ммм!

Альбино внимание металось от реплики к реплике, словно ошалевшая белка в ветвях деревьев. Чтобы немного успокоиться и прийти в себя, Альба решила прибегнуть к старому испытанному приему – сосредоточиться на ком-то одном. Разглядеть его во всех подробностях. Представить, как бы она его нарисовала…

Вот доктор Голев. Даже сидя во главе стола, он умудряется выглядеть неприметно, как бы предоставляя происходящему – происходить, а себе отводя скромную роль наблюдателя. Он похож на молодого человека из прошлого столетия. На этакого состоятельного, или даже очень богатого, имеющего влияние в своей сфере мажора-профи, который, впрочем, успешно прячется под образом хорошо воспитанного скромного программиста.

Коротко стриженные темные волосы, серые внимательные глаза (но это внимание – приглушенное, мягкое, не настаивающее), чуть приподнятые уголки губ – как бы намек на готовность приветливо улыбнуться в ответ на любой сторонний взгляд, остановившийся на этом лице намеренно или случайно. Однако и это впечатление обманчиво: расцветать в улыбках доктор как раз таки не спешит. Хватит с вас и приподнятых уголков.

Внешность доктора Голева комфортна. Да, именно так Альба описала бы ее одним словом. Комфортна. А если бы рисовала его портрет, взяла бы сепию, даже всего один оттенок сепии – жженую умбру. Кое-где сгущала бы ее чуть сильнее, кое-где растушевывала бы до полупрозрачной дымки, но ничего лишнего, никаких посторонних цветовых вкраплений. И – линии. Плавные, волнообразно скругленные линии, перетекающие одна в другую. Ничего резкого, внезапно обрывающегося, царапающего восприятие. Замкнутая система.

Сидящая по левую руку от него Натэлла Наильевна – это, конечно, нечто глянцевито-зеленое, чешуйчатое. Неприятное.

Доктор Ларри – малиновый. Большая малиновая клякса в фиолетовый горох.

Фадей – медно-красный. Ирвин – янтарный. Закария – молочный шоколад.

Что же касается бывших контуров, то ни у одного из них не было определенного цвета. Каждый представлял собой буйство красок, аляпистый цветовой хаос. Масло, акрил, акварель… Каждый фонтанировал радугами и взрывался фейерверками в ночном небе, ликовал и вопил о своем триумфе. В какой-то момент Альба подумала, что просто так это все не кончится. Что всем этим людям надо срочно приложить к чему-то свою энергию, пока она, энергия, сама их к чему-нибудь не приложит. Не заставит, например, залюбить друг друга до смерти, или разобрать особняк доктора Голева на кирпичики – памятные сувениры об этом дне, или рвануть через лес в какой-нибудь модный столичный клуб. Бежать, правда, далековато, больше ста километров, так ведь бешеной собаке семь верст не крюк.

Словно в подтверждение Альбиных мыслей, чья-то нога коснулась под столом ее ноги, интимно скользнула вверх по подъему голени. Альба вздрогнула и в замешательстве подняла глаза на сидевшего напротив Модеста. Моди Биг смотрел на нее с самодовольной сальной ухмылочкой. Встретив взгляд, нахально подмигнул:

– Подумать только, какая шикарная бэйба пряталась у тебя внутри!

– В тебе тоже сидел вон какой мачо! – не растерялась Альба, но ногу все-таки отодвинула.

– Может, прогуляемся после обеда? – продолжал клеиться Модест. – Когда ты последний раз гуляла по лесу с мачо?

Моди разве что не облизывался.

Альба поежилась:

– Да нет, спасибо. Дай мне для начала прийти в себя. Я… я еще не привыкла к этому телу.

– К этому телу! – передразнил Модест. – Прямо как в ужастике про пересадку мозгов. А?! Ха-ха!! Вот сейчас – р-раз! – как замкнет в этих мозгах что-нибудь, а мы и насладиться не успели… Может, не будем время терять, воспользуемся по-быстрому? А-ха-ха-ха! А?!

Поздно вечером Натэлла Наильевна нашла Голева в его привычном месте – в одной из оконных ниш на веранде Башни. Силуэт доктора четко вырисовывался на полотне джутовой занавески и был похож на силуэт замечтавшегося студента.

Натэлла Наильевна помнила времена, когда он и был им, студентом лечфака, кадыкастым, смешливым, жутко похотливым (особенно в первые месяцы их романа) Сашкой Голевым. Времена ушли, того мальчишки давно уже нет, а силуэт – остался. Вот он – сидит, залитый лунным светом, прекрасный, тонкий, словно какой-нибудь юноша-анимэ из популярных у школьников сериалов, и медитирует на подсвеченный фонарями ближний лес.

– Кх, – привлекла к себе внимание Натэлла Наильевна.

– Не спится, Наташ? – не оборачиваясь, отозвался доктор Голев из своего укрытия.

– Не мне одной. Сегодня, кажется, наши контуры решили взять реванш и оторваться за все бесцельно прожитые годы.

Занавеска отъехала в сторону. Доктор Голев спрыгнул с подоконника – пружинисто-легко, по-молодому. Он все делал именно так. Так, как делал бы, будь ему двадцать лет. «Недостаточно просто выглядеть молодым. Молодым нужно быть», – вспомнила Натэлла Наильевна одну из его любимых фразок.

– Пусть себе резвятся, – подмигнул доктор Голев бывшей жене. – Нам ведь не жалко, правда?

– Да ради бога.

– Может, и мы последуем их примеру? Коль уж ты здесь…

– Нет, спасибо! – отрубила Натэлла Наильевна несколько более категоричным тоном, чем того требовала ситуация. – Вечно ты со своими дурацкими шутками, Голев! Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы…

– Эх, – издал доктор Голев печальный вздох. – А я уж было обрадовался. Решил на секунду, что мы еще не совсем чужие… на этом празднике жизни.

– Уж ты-то точно нет, – парировала Натэлла.

– А ты?

Не получив ответа, Голев разочарованно прицокнул языком:

– Я так и думал. Что ж, раз поцелуй красавицы мне не светит, тогда перейдем к делам. Или все-таки для начала предадимся разврату, а, Натусик?

Что интересно, он вовсе не преследовал цели ее соблазнить, а уж тем более уязвить. Не издевался и не насмехался. Просто раньше, когда-то давно, они именно так и общались. Доктор Голев – Алекс – любовно подтрунивал над ней, играючи «покусывал за холку», а Натэлла «показывала зубки» и порыкивала в ответ. Могла и «цапнуть», весьма ощутимо и болезненно. А могла и без всяких кавычек цапнуть, да так, что расцветал синяк в форме двух аккуратных подковок – красноречивый знак любви, на который потом с понимающими ухмылочками косились коллеги и пациенты.

Все это очень заводило их обоих. Когда-то. Лет сорок назад. Но сейчас даже сами воспоминания об этом казались Натэлле Наильевны чем-то совершенно неуместным.

– Как-нибудь в другой раз, – отклонила Натэлла Наильевна его предложение тем особенным тоном, сказанное которым может означать только одно: даже думать забудь об этом!

«Тоже мне, Гарольд и Мод!» – мысленно фыркнула она, глядя с усталым вызовом в глаза своего бывшего муженька. И поймала себя на том, что уже не впервые при сходных обстоятельствах вспоминает какую-нибудь пьесу, или книгу, или фильм, где говорится про это самое. Про великую любовь между юношей и старухой.

Не то чтобы Натэлла Наильевна считала себя старухой. Стройная, подтянутая – натянутая струной, – с бесстрастно-непроницаемым и потому почти лишенным мимических морщин лицом, она выглядела скорее женщиной без возраста. Стильной голливудской актрисой в роли научной дамы. И, надо сказать, ей нравилась эта роль. А вот постоянные попытки шефа ее смутить – совсем не нравились.

– То есть, нет?

– Нет.

– …А сейчас?

– Послушай, Голев. Я действительно здесь по делу. Повремени пока с секшуал-харрасментом, взгляни сюда!

Только тут доктор Голев обратил внимание на пластиковый файл с застежкой, который Натэлла Наильевна принесла с собой.

– Что это? – спросил он.

– А это, милый мой, искусство. – Как всегда, когда доктор Голев переключался с дурашливых заигрываний на деловой тон, Натэлла Наильевна словно бы подхватывала эстафету и сама начинала говорить насмешливо и чуть снисходительно. – Концептуальная живопись сновидца. Вернее, сновидицы. Не догадываешься, о ком я?

– Ты имеешь в виду Альбу? Тот случай с Глебом?

– Да, я имею в виду Альбу. Те случаи с Глебом. Их, если ты помнишь, было несколько.

– Я думал, с этим мы разобрались еще тогда. Изъяли, изучили, ничего интересного не нашли…

– Не нашли, да. Потому что самое интересное он, оказывается, от нас припрятал! А нам подсунул ерунду какую-то, каки-маляки. Возможно, сам их и намалевал для отвода глаз.

– Откуда это у тебя? – доктор Алекс слушал Натэллу Наильевну и одновременно доставал из папки рисунки, подносил к глазам, рассматривал, откладывал в сторону. – Где именно ты их обнаружила?

– Ни за что не догадаешься, – усмехнулась Натэлла Наильевна, довольная произведенным эффектом. – Он спрятал их в комнате Альбы. У нее в шкафу. Прицепил файлик к вешалке, под платье, приготовленное ко дню пробуждения. Умно́, ничего не скажешь! Раньше, чем сегодня утром, мы бы ни за что на них не наткнулись.

– Ну Глеб! Ну жук!.. Ты только подумай, а!

Взгляд Голева перескакивал с одного рисунка на другой.

Какие-то спиралевидные скопления кружков и точек… Человеческое лицо за стеблями тростника. Процессия каких-то неопознаваемых существ – не то гномов, не то зверей, шагающих друг за другом и нарисованных словно бы в одно касание, без отрыва карандаша от бумаги. Замысловатые композиции из арок, лестничных маршей и фрагментов стен, выступающих из белизны листа как из плотного густого тумана… Женская фигурка с головой ящерицы – и длинный тонкий язык, летящий из раззявленной пасти этой головы как бы в попытке что-то схватить.

– Она видела сны, – пробормотал доктор Голев.

– Я тоже так подумала, – кивнула Натэлла Наильевна. – Решила, что это обрывки снов и прочий ментальный мусор, дрейфующий в подсознании. Но потом я увидела это.

Натэлла Наильевна придвинула к нему один из рисунков и указала на изображение цветка с широкими, как-то бестолково торчащими в разные стороны лепестками, похожими на разведенные крылья сразу нескольких крупных бабочек. Доктор Голев вгляделся, нахмурив брови. Тут же он узнал этот цветок и вспомнил, где и когда он его видел. Это было сегодня… Он не только видел его сам – он даже показывал его другим, этот необычный цветок с лимонно-желтыми в лиловых крапинах лепестками, отдаленно похожий на орхидею, но больше все-таки на скопление ширококрылых неуклюжих бабочек-парусников, решивших полакомиться нектаром из одной чашечки.

Он, этот цветок, попадался ему на глаза множество раз, но ни сам доктор Голев, ни его подчиненные не обращали на него никакого внимания. Точнее, на них – на цветы. На целую грядку таких цветов, высаженных вдоль увитой плющом террасы, на фоне которой Одиссей обнимал свою жену, прижавшись к ней сзади и положив подбородок на ее плечо. Один цветок – видимо, сорванный специально ради этого кадра – красовался в ее распущенных волосах. Дочь-тинейджер в коротких джинсовых шортах стояла чуть поодаль, облокотившись на перила крыльца, и салютовала в кадр баночкой лимонада…

Мой дом там, где вы.

Цветок на рисунке Альбы был изображен простым графитным карандашом, но только этим и отличался от цветов с фотографии Одиссея. Соотношение желтого и лилового – светлого и темного, темных крапин на светлом фоне – Альба умудрилась передать способом растушевки.

– Одиссей мог показывать эти фото другим участникам? – спросил доктор Голев, уже заранее понимая, что ответ будет отрицательным.

– Мог. Но не показывал, – покачала головой Натэлла. – И ты знаешь это не хуже меня. Одиссей никому ничего не показывал, ни своих записей, ни тем более фотографий. Уснул – и мы сами все посмотрели… Но, конечно, если у тебя есть какие-то сомнения, мы можем изучить записи с камер…

– Удивительное дело! – признал, наконец, доктор Голев. – А почему ты принесла мне эти рисунки только сейчас?

– Я собиралась отдать их тебе еще утром, как только они упали мне под ноги! Но вся эта история с Одиссем… Я ведь не знала, что в рисунках будет что-то, имеющее отношение именно к нему! Отложила до конца дня, вот только сейчас села просматривать, и…

В это время какое-то движение за окном привлекло их внимание. Внизу, на освещенной площадке перед входом, топтались трое – Закария, Ирвин и рослый здоровяк с чемоданом на колесиках. В здоровяке, стоявшем спиной к зданию и яростно жестикулировавшем, доктор Голев не сразу узнал Модеста. Доктор открыл окно, и в комнату ворвался его громкий возмущенный голос.

– Еще неделю?! Еще неделю?! – изводился Модест. – Да какой мне смысл торчать тут еще неделю?!

– Зачем сбегать среди ночи? Это как минимум невежливо! – взывал к его совести Закария. – Завтра поговоришь с Голевым, поблагодаришь его за все – и уйдешь!

– Да я – уже – благодарил!!!

– Моди, мы должны еще немного понаблюдать за всеми вами в стационарных условиях. Особенно за некоторыми из вас. Твое сердце… мы только-только привели его в норму… мы должны посмотреть, как оно будет работать в непривычном пока для него режиме, – пытался вразумить буяна Ирвин.

– Да оно ж целый год работало! И ничего с ним не случилось!

– Да, но этот год ты провел в гипнотонии. Во сне. А теперь ты бодрствуешь, это совсем другое состояние – и для психики, и для всего организма. Для сердца в том числе.

– Да ну тебя, Ирв! – Модест подхватил чемодан и попер грудью на своего недавнего оператора. – Если все так шатко и нестабильно и в любой момент может накрыться медным тазом, то тем более надо отсюда линять! Успеть насладиться жизнью! Взять от жизни все!

– У тебя еще будет на это время, – сказал Закария. – Целое море времени. Океан!

В ответ на этот вполне резонный довод Моди только фыркнул:

– Море-океан, говоришь? Впаривай эту хрень кому-нибудь другому! Одиссею своему, например! Если поймаешь его когда-нибудь. А я спешу, меня вон уже такси ждет!

Ночь на 19-е мая выдалась звездная, теплая почти по-летнему. Правда, мало кому пришло в голову любоваться красотами ночного неба, все спешили жить, торопились наверстывать упущенное.

Модест со своим чемоданом отбыл в Москву – доктор Голев не стал ему в этом препятствовать, при условии, что его оператор поедет с ним. И не в такси, а в личном автомобиле Ирвина.

Фадей с Лиссой уединились было в своей «квартирке-студии», чтобы посвятить эту ночь друг другу, но не провели там и пары часов – уже в половину двенадцатого их видели идущими в сторону Гномьего городка. Они шли, держась за руки и на каждом шагу целуясь. Их счастье оказалось слишком объемным, чтобы уместиться в четырех стенах, пусть даже с видом на Эйфелеву башню.

Альба и Андреа совершили вылазку на крышу, прихватив пару пледов и кувшин ледяного чая, и устроились в обнаруженных там шезлонгах. Пили чай из коньячных бокалов и понемногу хмелели, изливая друг другу душу и смакуя одинаковое у обеих, но ни одной не озвученное вслух ощущение невероятности происходящего. «Вот сидят две красивые женщины, разговаривают о жизни и пьют дорогой виски. И одна из них – это я!» – думала каждая. В итоге Андреа очень сильно наклюкалась, и Альбе стоило больших усилий отговорить ее от авантюрной идеи прямо сейчас найти Ирвина, к которому бывшая «Пс-Пс» вдруг воспылала страстью.

Ирвин в это время дремал за рулем своего «Ситроена», бесшумно скользящего по наземному дублеру Дмитровской трассы. Рядом на пассажирском сиденье вольготно развалился Модест, перебирая в поисковике на слимбуке ночные клубы Москвы.

В комнате отдыха Закария, Нина и Карен отмечали завершение марафона распитием бутылки вина. Чуть в стороне от них расслабленно парил, зависнув в бутоне аэролакса, нордический красавец Сван – оператор Мити. О Сване было известно, что свой путь атлета и фитнес-коучера он начинал в теле тощенькой чернокожей девочки, прибывшей в Россию с потоком беженцев из Германии. Это было когда-то очень давно. Теперь Сван и сам не помнил, как его звали раньше. Зато он знал все, что только можно знать о человеческом организме, о каждой мышце и сухожилии, включая самые потаенные хрящики и мускульные волокна. Доктор Голев очень высоко ценил этого своего сотрудника. За молчаливый упертый фанатизм, с которым он служил своему призванию – прокачке плоти, усовершенствованию тел, отданных под его опеку. Остальные тоже его любили, хоть и дразнили Киборгом.

Киборг Сван отмечал возвращение контуров бутылкой минеральной воды.

В десять часов вечера, когда вечеринка только началась, с ними были еще другие – доктор Голев, доктор Ларри, и даже Натэлла Наильевна заглянула минут на пять, не столько всех поздравить и сделать глоток вина, сколько напомнить о себе. Дать понять: я вас вижу. В том смысле, что сильно не увлекайтесь – вы на работе.

Доктор Голев выпил бокал и почти сразу ушел. Доктор Ларри остался – и пил наравне со всеми, разглагольствуя о высоких материях и тонких мирах, пока не завалился на бок, уткнувшись виском в диванный валик и смазав с лица очки. Невозмутимый Сван перекинул дока через плечо и отнес в его комнату, после чего все облегченно выдохнули.

Арсений и Митя гремели скейтами на спортивной площадке, а потом стучали по ней мячом.

Только после двух часов ночи царящее в особняке оживление понемногу пошло на спад. Последними, кто бодрствовал в большом доме в ночь с 18-го на 19-е мая, были доктор Голев и Натэлла Наильевна. В конце концов Натэлла Наильевна тоже задремала, прикорнув на гладкой груди обнимавшего ее юнца, который когда-то был ее мужем. Что-то встревожило ее во сне, и она вздрогнула, сдвинув на мгновение брови над переносьем. Доктор Голев ласково усмехнулся, поцеловал Натэллу Наильевну в висок и чуть сильнее прижал к себе. С тех пор, как они были вместе в прошлый раз, ее тело изменилось, и он не мог этого не заметить. Кожа стала еще чуть менее эластичной, едва уловимая – прежде – нотка увядания, подмешанная к яблочному аромату зрелости, стала более выраженной, отчетливой.

«Ничего, Ташенька, ничего», – шепнул ей доктор беззвучно, одним дыханием. Ничего… Однажды ты придешь ко мне и скажешь: да, я согласна. Я хочу этого. Я готова… Нужно многое пережить, чтобы стать молодым, как любил поговаривать один художник. А старым быть вовсе не обязательно. Рано или поздно, но ты тоже дозреешь до этой мысли…

Доктор Голев уснул последним. Перед этим он собрал раскиданные в изножье постели листы с рисунками и положил их на прикроватную тумбочку. Покрутив колесико-выключатель, погасил бра.

Ночью ему приснился Одиссей – он ехал по коридору в своем инвалидном кресле, а следом за ним летели, шелестя крыльями и слепо стукаясь о стены и потолок, мятые и растрепанные желто-лиловые орхидеи.