Kitabı oku: «Божий дар», sayfa 2
На Сэма ополчилась вся семья. Отец души не чаял в Маргарет. Узнав, что сын променял ее на какую-то садовницу из Алабамы, к тому же на пять лет старше его, отец пришел в ярость и выдвинул Сэму ультиматум: или вернись к Мардж, или – вон из семейного бизнеса.
Мать, всегда и во всем согласная с отцом, но более дипломатичная, позвонила, чтобы пригласить Сэма на ужин и спокойно все обсудить. Трубку сняла Джейн. Мать передала приглашение и добавила: «Вас, милочка, я не зову – не хочу ставить в неловкое положение. К ужину омары, не думаю, что вы умеете их есть».
На ужин Сэм не пошел. Из отцовской фирмы уволился. Месяц сидел без работы. Джейн в него верила и говорила, что работа будет. И она появилась.
В течение следующих нескольких лет Сэм сделал блестящую карьеру. Благодаря Джейн, ее бесконечному терпению, здравому смыслу, а главное – ее любви к нему, Сэму постепенно удалось наладить отношения с родителями. Когда отец умер, именно Джейн утешала его мать и занималась организацией похорон.
Они наконец смогли осуществить свою давнюю мечту – поехать в Европу и увидеть Париж.
Они купили собственный дом и лучшую комнату сразу же отвели под детскую.
Маргарет никогда не хотела иметь детей. Она находила их шумными, была уверена, что они мешают карьере, к тому же считала, что Сэм сам не хуже ребенка нуждается в опеке. Все годы их брака она принимала противозачаточные таблетки, но все равно панически боялась забеременеть.
Джейн мечтала родить Сэму ребенка. Он знал, что женщина, у которой даже для куста бегонии найдется доброе слово, будет исключительной матерью. Когда врач, отводя глаза, сказал, что шансы Дженни родить малыша ничтожно малы, Сэм не поверил. Но, увы, это было правдой.
* * *
За годы совместной жизни Сэм и Джейн научились быть стойкими. Они любили друг друга, верили, что смогут преодолеть все, что угодно, и никогда не сдавались.
Джейн объездила пять американских и три европейские клиники, лечилась у лучших специалистов. Когда четыре года назад Сэму предложили возглавить отделение компании в России, Джейн обошла и московских врачей.
Какая насмешка судьбы… До встречи с Сэмом Джейн не хотела никаких детей. Она сделала три аборта. Один – в Алабаме, в сельской больнице, после того как ее избил муж-алкоголик (Джейн поняла, что рожать от такого человека категорически нельзя, равно как и жить с ним). Еще два – уже в Нью-Йорке. Она встречалась с женатым мужчиной, ни о каких детях и речи быть не могло, Джейн принимала пилюли, но все равно два раза подряд беременела. Это было очень некстати…
Сейчас она отдала бы все на свете за то, чтобы иметь возможность родить ребенка. Но Бог, по всей видимости, решил, что возможностей у Джейн было предостаточно, а раз она ими не воспользовалась, значит, и детей ей никаких не нужно.
В Москве Джейн снова назначили лечение – очередную новую схему. Каждый раз, когда доктора меняли схему лечения, Джонсоны надеялись, что уж на этот раз все точно получится. Надеялись и теперь.
Дженни колола бесконечные гормоны, от этого отекало лицо и ноги. Впрочем, мешки под глазами – полдела. Беда в том, что изнанкой гормональной терапии были еще и постоянные обмороки, низкое давление, упадок сил… Иногда утром она не могла встать с постели – то есть физически не могла. Потом у спокойной и веселой Джейн начались нервные срывы, слезы, истерики, после которых она сутки или двое сидела в халате в углу гостиной, тупо уставившись в стену – непричесанная, заплаканная, несчастная. Однажды Сэм оставил ее в таком состоянии и уехал на два дня на семинар в Петербург. Джейн заверила, что с ней все будет в полном порядке. Но, вернувшись, он застал ее все там же – в углу дивана. Рядом стояла тарелка с нетронутым ужином, который Сэм оставил на столике перед отъездом.
С тех пор он старался не оставлять Джейн надолго одну. Иногда срывался с работы, наплевав на переговоры, семинары, контракты и другие важные дела. Сидел рядом с женой, заставлял ее есть, одевал, как ребенка, вел на прогулку… Постепенно Джейн приходила в себя. А спустя неделю-другую снова случался срыв.
Когда они только приехали, Джейн устроилась в бюро по ландшафтному дизайну. Уже через полгода она довольно сносно могла объясняться с клиентами и сотрудниками по-русски. Джейн нравилась работа, коллеги ее любили, клиенты были довольны. Но из-за проблем со здоровьем, связанных с последствиями терапии, она все чаще сидела дома.
Впрочем, проблемы с работой – это ерунда. Эти проблемы можно решить. Другое было куда серьезнее.
Попытки завести ребенка сопряжены со строжайшим режимом сексуальной жизни. Каждые два месяца врач составлял для Джонсонов график. Отмеченные в календаре периоды воздержания, отмеченные в календаре благоприятные для зачатия дни, часы, чуть ли не минуты. Секс по звонку таймера.
Они неделями ночевали в разных спальнях, и это было мучительно, во всяком случае – поначалу. Мучительно было заниматься любовью по расписанию. В конце концов любовь для них почти превратилась в тяжелую, неприятную, но необходимую процедуру вроде похода к стоматологу.
Когда органайзер начинал деликатно позванивать, напоминая, что через час Сэм и Дженни должны лежать в постели и пытаться (боже, в проклятый сотый раз пытаться!) сделать ребенка, Сэм срывался с работы и мчался по московским пробкам домой, где его уже ждала Джейн – ждала обреченно, мучаясь чувством стыда и собственной неполноценности из-за того, что не может родить такого желанного, такого необходимого им обоим ребенка.
Нет, слава богу, за годы своих мытарств по клиникам и специалистам, несмотря на расписание, на вечные гормоны и секс по часам, они не утратили влечения друг к другу. Но если раньше их любовь была легкой, радостной, светлой, то теперь к ней примешивалось вечное чувство потери, горечь бесконечных разочарований, неловкость. Нередко, занимаясь любовью с женой, Сэм чувствовал слезы у Джейн на лице, и это были отнюдь не слезы восторга.
Когда в подходящий для зачатия день и час они ложились в постель (поначалу – мучимые неловкостью ситуации, позже – почти равнодушные), Сэм остро ощущал ненормальность происходящего, неуместность этого секса. То, чем они занимались, больше не было актом любви. Это было актом отчаяния. А ребенка все не получалось.
Однажды Сэм поймал себя на мысли: «Я не хочу этого делать. Я не хочу иметь к этому отношения. Я не хочу ехать домой».
Он испугался, прогнал эту мысль, затолкал в дальний угол сознания, сделал вид, что ничего такого не было. Но оно было, вот в чем проблема.
Убедившись, что естественным образом ребенка Джонсонам не зачать, врачи посоветовали искусственное оплодотворение.
Снова гормоны. Почти полгода в разных спальнях. Впрочем, для Сэма это было почти облегчением. Да и для Джейн, пожалуй, тоже. Расходиться вечером по своим комнатам было честнее, чем ложиться в общую постель по звонку. С этим сексом по расписанию оба почти забыли, что такое настоящее желание.
Раз в месяц Дженни с Сэмом приезжали в клинику, чтобы сдать «репродуктивный материал», как это деликатно называли врачи. Для Джейн процедуры были мучительны.
– Увы, голубушка, – сказал профессор, занимавшийся с ней. – Взять у вас яйцеклетку безоперационным путем невозможно. Придется делать прокол в стенке матки.
Джейн делали эти проколы одиннадцать раз.
Операцию проводили под местной анестезией – совершенно безболезненно. Но потом, когда Сэм привозил жену домой, анестезия отходила, и Дженни иногда сутки, а иногда – трое почти не вставала с кровати. По квартире она ходила, закусив от боли губу, согнувшись почти пополам. Ей было больно ходить в туалет, больно сидеть, больно лежать… По ночам она плакала. После третьей процедуры Сэм настоял, чтобы жене выписали снотворное.
Дженни мужественно терпела, но все было бесполезно: эмбрионы никак не хотели выживать в пробирках, месяц за месяцем гибли.
Наверное, правда, что человек привыкает ко всему. Джейн привыкла к ежемесячным поездкам в клинику, к тому, что ей почти все время больно, к тому, что без снотворного не уснуть.
Она заставила себя вернуться к работе, по вечерам сидела над эскизами клумб и альпийских горок для своих русских клиентов, ездила к поставщикам за саженцами, руководила посадками на участках. Работа позволяла ей хоть ненадолго отвлечься.
За год ежемесячных попыток вырастить в пробирке жизнеспособные эмбрионы Джонсоны почти потеряли веру в то, что это возможно. Они продолжали бороться даже не столько по инерции, сколько из страха признать поражение. Оба в глубине души знали, но боялись признаться себе, что все бесполезно, надежды нет и пора остановиться.
Джейн высаживала агаву на участке у своей постоянной клиентки – жены какого-то русского промышленника, которая хотела, чтобы перед ее подмосковным домом непременно росла агава и вообще все было «как в Калифорнии, ну, вы меня понимаете». Джейн пыталась объяснить, что теплолюбивая агава вряд ли приживется в холодном северном климате, но клиентка была настойчива. В итоге агаву таки привезли, и Джейн наблюдала, как рабочие высаживают ее в специально подготовленную яму, наполовину заполненную смесью торфа и опилок – своего рода одеяло, под которым корни растения (Джейн на это очень надеялась) не будут мерзнуть суровой русской зимой.
В кармане завибрировал мобильный. Джейн посмотрела на экран. Звонили из клиники. Она не сразу поняла, о чем речь. А когда поняла – не поверила.
И только когда профессор на том конце провода чуть ли не закричал на нее: «Срочно! Приезжайте немедленно, у вас два часа, надо сейчас же делать подсадку! Эмбрионы ждать не могут!» – Джейн стало ясно: у них получилось!
Подсадка прошла удачно. Джейн провела еще сутки в клинике – в кровати, почти без движения. Ей нельзя было вставать, садиться, поворачиваться на бок – это могло повредить эмбрионам, помешать им прижиться.
Сэм примчался, как только узнал, что жена в больнице. Вбежал в палату с огромным букетом. Они сидели обнявшись, и Джейн плакала – громко, навзрыд. Это были счастливые слезы. Слезы Робинзона Крузо, увидевшего на горизонте паруса. У них будет ребенок. Свой, собственный! Они победили. Все было не зря. Все-таки они победили.
А еще через два дня у Джейн началось кровотечение, и оказалось, что эмбрионы не прижились. Когда Сэм приехал с работы, жена сидела в углу дивана, закутанная в халат, бледная, постаревшая на десять лет. Мешки под глазами от слез налились фиолетовым.
– Ну что вы хотите? – сказал профессор Сэму. – Вероятность успеха – не более тридцати процентов. Вы хотите детей, она хочет, а ее организм – нет. А мы, доктора, – не боги, с природой не поспоришь.
И тогда Сэм решил, что надо смириться. Не следует пытаться выломать дверь, которую Господь для тебя закрыл.
Они с Джейн сидели в гостиной, пили вино и разговаривали. За окном сверкал куполами храм Христа Спасителя.
Принять мысль, что у тебя никогда не будет собственного ребенка, было мучительно. Но они сумели это сделать. Однако если Бог закрыл дверь, вполне может быть, что он оставил где-то открытым окошко.
Сэм и Джейн проговорили всю ночь. Это был длинный, честный разговор. Впервые за долгие годы они отбросили свои страхи и решились посмотреть правде в глаза. Они могли бы пытаться и дальше, они могли окончательно загубить свой брак, который и так вот-вот затрещит по швам. Они могли бы стать заложниками своего навязчивого желания иметь детей. Но решили, что этого нельзя допустить.
Под утро они приняли решение обратиться к услугам суррогатной матери.
* * *
Двадцать один пятнадцать. Первый рабочий день закончен. Выруливая со стоянки, я подводила итоги этого длинного, суматошного дня. Что у нас в сухом остатке? Три с половиной прочитанных дела, из которых одно, в полном соответствии с номером, оканчивающимся на «тринадцать», обещает попить крови. Сложное дело, чего уж там. Сложное и объективно, и для меня лично, с человеческой точки зрения. Кажется, это именно тот случай, когда из двух зол надо выбрать меньшее, а они, как назло, оба бо́льшие… Ладно, дело с номером, оканчивающимся на «тринадцать», я, пожалуй, возьму завтра домой и не торопясь, очень внимательно еще раз (а может, два или три) прочту. Благо заседание по нему не завтра и даже не через неделю. И на том спасибо. Есть время хотя бы для себя определиться, кого в этом деле с двумя встречными исками стоит считать наиболее пострадавшей стороной.
Ну, слава богу, хоть с урной разобрались. Просто анекдот какой-то. Мое первое в жизни судебное слушание – и не про что-нибудь, а про урну… Встать, суд идет, рассматривается гражданское дело по иску Городского управления коммунального хозяйства к гражданину… Как его? А, Пенкину! К гражданину Пенкину Андрею Ивановичу. О возмещении ущерба. Ущерб городскому хозяйству был нанесен вследствие наезда транспортного средства на контейнер для сбора отходов, в скобках – урну бетонную, емкость сорок литров.
Битый час я пыталась выяснить у этого самого Андрея Ивановича, с чего ему вздумалось таранить урну. Приличный ведь вроде гражданин. И не пьян был. И водительский стаж большой. И скорость маленькая. И на дороге – никого, ночь-полночь, тихий двор в центре.
Гражданин Пенкин, казалось, наездом на урну был удивлен не меньше моего. Пожимал плечами, тряс бритой башкой и ничего, кроме «сам не пойму, как все вышло», сообщить по существу дела не мог. За что и поплатился рублем.
Самый гуманный суд в мире в моем лице обязал гражданина Пенкина возместить ущерб в размере семисот девяноста трех рублей. Последними его словами были: «Я не хотел!»
А я вот – хочу. Горячего супа, ванну и спать. И чтобы никаких домашних заданий не проверять, и чтобы завтра – выходной. И Париж, и осень, и шут с ними, пусть будут Елисейские Поля!..
Между тем супа никакого у нас дома нет, в лучшем случае в кухонном шкафу завалялась коробка лапши быстрого приготовления. Горячей воды по вечерам в нашей «хрущобе» отродясь не бывало – все, вернувшись с работы, принимаются мыться-стираться-готовить. Первые три этажа моются теплой водой, а нам, бедолагам, на нашем пятом, хорошо, если напора хватит на холодную. До кровати, теплого одеяла и книжки и вовсе как до луны пешком. Прежде чем забыться здоровым сном, мне надо проверить у Сашки алгебру, после алгебры – позаниматься с ней английским… Алгебра-то ладно, с алгеброй мы разберемся, а вот с английским беда, английский она без меня не сделает…
Были бы деньги – наняла бы репетитора. Но на репетитора у меня сейчас категорически нет средств. Господи, как же я вымоталась сегодня, кто бы знал. Просто никаких сил не осталось. Сейчас я тоже въеду в какую-нибудь урну, и мне тоже придется давать в родном суде объяснения, как я дошла до жизни такой. И ущерб возмещать. Семьсот девяносто три рубля. Которых, напоминаю вам, Елена Владимировна, у вас нет и до зарплаты точно не появится.
– Не ной, Кузнецова, – одернула я сама себя. – Ты отличный водитель, ну, может, не совсем Джеймс Бонд, но две-три урны, которые попадутся тебе на пути, объехать вполне в состоянии. В твоей жизни полным-полно всего хорошего, и вообще, прекрати умываться слезами и подумай лучше, где бы забесплатно раздобыть больших картонных коробок для переезда.
Мысль о переезде грела душу. Уже в эти выходные мы с Сашкой переберемся на новое место, и у нас будет не конура, а приличная, хоть и опять однокомнатная, квартира. Зато кухня там – не пять метров, как сейчас, а все десять. А на десять метров можно и диванчик впихнуть, и работать там, когда Сашка спит или уроки делает, и гостей принимать, если кто заглянет.
Правда, ни диванчика, ни шкафчика, ни даже завалящей книжной полки у меня нет. Собственно, вообще нет никакой мебели. То, что в квартире, – хозяйское, и, уезжая, мы все это оставим. И Василь Васильич Лавренюк, благородно оставивший мне в наследство гвоздь, нам не пример!
Ну, ничего, поживем на коробках. Зато у нас будет много места и не надо за квартиру отдавать две трети зарплаты. К тому же кое-какой мебелишки нам добрые люди подкинут. Моя сестра, Натка, обещала презентовать на новоселье комод красного дерева, оставшийся ей от очередного несостоявшегося мужа и не гармонирующий с прочей мебелью в гостиной. Натка, конечно, может наобещать, а потом снова удариться в устройство личной жизни и забыть обо всем на свете. Но может и не забыть. Тогда будем мы с комодом. Из красного, не побоюсь этого слова, дерева. Заведем семь слоников, поставим на комод, будет как в лучших домах.
Машка, помощник прокурора, до вчерашнего дня – моя коллега и по совместительству – лучшая подруга, отдает мне старую стиральную машинку, почти новый двуспальный диван и три венских стула.
Из самого необходимого остается стол – письменный, обеденный, неважно, хоть какой– нибудь на первое время. Ладно, со столом что– нибудь придумаю. А сразу после зарплаты я поеду и куплю большое трюмо. Трюмо я присмотрела в мебельном на Таганке и ходила вокруг него вторую неделю. Оно было шикарное, в рост, с четырьмя выдвижными ящиками с одной стороны и двумя – с другой. В эти ящики поместятся все наши с Сашкой фены, расчески, помады, заколки и прочее барахло, которое вечно валяется по квартире и имеет удивительное свойство теряться в самый неподходящий момент.
Решено. Трюмо я куплю прямо в день зарплаты. После работы заеду и куплю. Без стола можно прожить. Даже легко. Ну, может, не очень легко, но можно устроиться. А вот жить вдвоем с тринадцатилетней дочерью без трюмо совершенно невозможно.
Я притормозила возле круглосуточного магазина неподалеку от дома и пошла выпрашивать большие картонные коробки для переезда. Не с узлами же переезжать, в самом деле. Между прочим, если на коробку положить кусок фанеры, например, как раз получится стол. Только коробка должна быть действительно большая.
* * *
– Я не очень понимаю, мистер Джонсон, почему вы решили обратиться к услугам суррогатной матери в России, – юрисконсульт Американского посольства, к которому Сэм и Джейн обратились, чтобы обсудить юридические нюансы предстоящей процедуры, посмотрел очень серьезно, даже сурово. – Не проще ли дождаться возвращения на родину?
Юрисконсульт посольства, господин Абрахэм, был немолодой, гладкий, ухоженный господин. На столе у него стояла семейная фотография в серебряной рамке – мистер Абрахэм в окружении детей и внуков.
Как объяснить этому человеку, которого судьба щедро наделила тем, чего лишены Джонсоны, что они не могут ждать еще несколько лет?
Контракт Сэма заканчивается через полтора года. Значит, полтора года – со счетов долой. На сколько растянутся в Америке поиски суррогатной матери? Может, на полгода, может – на год. Итого – два с половиной. Плюс время, необходимое на обследование. Потом – снова забор репродуктивного материала, подсадка эмбрионов – уже суррогатной матери. Не факт, что получится с первого раза. Может быть и две, и три, и пять неудачных попыток. Сколько это займет? Один Бог знает, да и то не наверняка. Добавим девять месяцев на беременность, и получится… Не меньше четырех-пяти лет. Выдержат они столько? Выдержит столько их брак? Выдержит Джейн? Сможет ждать так долго? Сэм думал, что нет.
Но что толку рассказывать мистеру Абрахэму, счастливому обладателю трех взрослых дочерей и кучи румяных белозубых внуков, о том, что такое четыре года ожидания после всего, что им уже пришлось пережить? Вряд ли мистер Абрахэм поймет. Сытый голодного не разумеет, так, кажется, говорят у русских?
– Видите ли, мистер Абрахэм, в России это обойдется значительно дешевле, чем в Штатах, – сказал Сэм. – Я наводил справки. Русские женщины готовы выносить и родить чужого ребенка за пятнадцать-двадцать тысяч долларов. С учетом оплаты клиники общая сумма расходов все равно не превысит тридцати тысяч. А в Штатах это будет стоить минимум в три раза дороже.
Для мистера Абрахэма это, бесспорно, было аргументом. Он знал цену деньгам и уважал это качество в других. Будучи отцом трех дочерей, мистер Абрахэм прекрасно знал, во что обходится содержание и образование ребенка, и хорошо понимал, что, сэкономив на услугах суррогатной матери, Джонсоны смогут положить разницу на счет ребенка, и, когда настанет время поступать в колледж, родителям не придется брать кредит. Умно, очень даже умно.
Но, похоже, Джонсоны не в курсе юридических тонкостей, связанных с суррогатным материнством, которых достаточно и в Америке. Что уж говорить о России…
Абрахэм счел своим долгом ввести супругов в курс дела.
Он почти дословно пересказал им знаменитый меморандум комиссии Американского общества по борьбе с бесплодием 1986 года. Комиссия тогда выразила по поводу суррогатного материнства серьезные сомнения этического характера, которые «не могут быть сняты, пока не будет получено достаточных данных для оценки опасности и возможных преимуществ обсуждаемой процедуры». И, надо заметить, сомнения этического характера не были сняты и сейчас, по прошествии почти тридцати лет. Больше того, мистер Абрахэм подозревал, что они вообще никогда не будут сняты.
– Видите ли, законодательство в данной области настолько не разработано, что правовая путаница возникает везде и всегда. Вспомнить хотя бы процесс Джексон против Кальвертов.
Сэм слышал об этом процессе. Супруги Кальверт, неспособные родить ребенка естественным путем, заключили соглашение об услугах суррогатной матери с некоей Анной Джексон – молодой незамужней медсестрой. За десять тысяч долларов последняя согласилась выносить плод, зачатый при оплодотворении яйцеклетки миссис Кальверт сперматозоидом ее же супруга. Все шло отлично до тех пор, пока мистер Кальверт не понял, что никаких детей иметь не желает. Понял он это аккурат за месяц до родов. Внезапно возникшее отвращение мистера Кальверта к детям было так глубоко, что он подал иск в суд штата Калифорния о признании Анны Джексон настоящей матерью ребенка. Суд, правда, иск не удовлетворил – генетически ребенок был потомком четы Кальверт, а Анна Джексон играла лишь роль няни, которой родители временно доверили своего отпрыска. Это логичное, казалось бы, решение суда вызвало волну возмущения по всей Америке. Миллионы рожавших женщин высказывались в СМИ в том духе, что в данном случае погоду делают вовсе не гены, а как раз беременность и роды, так что настоящей матерью ребенка должна считаться женщина, выносившая его под сердцем и родившая.
– Я не намерен отказываться от своего ребенка, мистер Абрахэм, – сказал Сэм. – Надеюсь, что мы с женой не станем участниками подобного процесса.
– Вы можете надеяться или нет, – ответил Абрахэм, – однако возможен и другой вариант. Скажу больше: он куда вероятнее. Суррогатную мать может психологически травмировать необходимость отдать выношенного ею на протяжении девяти месяцев и рожденного «своего» ребенка генетическим родителям. Это может произойти даже в том случае, если поначалу женщине казалось, что она расстанется с младенцем без особых переживаний. Такие случаи не редкость. Так вот: если суррогатная мать решит оставить ребенка себе, вам придется столкнуться с ней в суде. И вы наверняка проиграете процесс.
– Но ведь существует «случай Беби М.», – возразил Сэм.
Случай этот произошел в 1986-м. Миссис Коттон, первая в мире суррогатная мать, отказалась передать ребенка биологическому отцу. Правда, в конце концов она подчинилась решению суда, и младенец был передан родителям на «усыновление».
– Однако напомню, что миссис Коттон все же разрешили навещать его и принимать участие в воспитании, – сказал Абрахэм. – И это – в Америке. В России же вам просто откажут в усыновлении собственного ребенка. Особенно сейчас, после всех этих скандалов, когда благая, по сути, идея усыновления детей иностранцами оказалась дискредитирована как таковая. Понятно, что суррогатное материнство и усыновление – совсем не одно и то же, но все равно… Русскому суду неважно, чей это ребенок генетически, поймите. Россия относится к числу тех стран, в которых принцип «мать та, которая родила» – никак не подвергается сомнению. Вот, послушайте!
Мистер Абрахэм достал из стола Семейный кодекс РФ на английском, нашел нужную страницу и стал зачитывать хорошо поставленным голосом:
– В соответствии с п. 4 ст. 51 СК РФ «лица, состоящие в браке между собой и давшие свое согласие в письменной форме на имплантацию эмбриона другой женщине в целях его вынашивания, могут быть записаны родителями ребенка только с согласия женщины, родившей ребенка (суррогатной матери)». Только с ее согласия! Без согласия – нет! Понимаете? Вы можете подавать в суд. Но вы проиграете. В Америке шансы выиграть у вас и у суррогатной матери были бы приблизительно равны. Все зависит от штата, где слушается дело, от адвокатов, от того, насколько вы будете убедительны. А здесь шансы выиграть подобный суд – ноль.
Мистер Абрахэм сложил толстые пальцы колечком и показал Сэму.
– Но есть и другой аспект этого дела, – продолжал юрисконсульт. – Вас могут элементарно обмануть. Услуги по усыновлению в России нередко предоставляют так называемые «серые» посредники, полукриминальные фирмы, единственная цель которых – заработать на вашей проблеме. Вы знаете о случаях, когда родителям под видом их собственного «суррогатного» ребенка пытались подсунуть чужого, «отказного»?
Сэм не знал.
– Вы в курсе, что после наступления беременности часто начинается откровенное вымогательство? – продолжал юрист. – Суррогатная мать требует от генетических родителей купить ей жилье, обеспечить ее будущее, грозит в противном случае не отдать ребенка?
Нет, они ни о чем подобном и не слышали. Не знали, что, в отличие от Америки, в России нет единой базы данных женщин, предлагающих услуги суррогатной матери. Зато есть гуляющий по Интернету черный список мошенниц, жертвами которых стали многие бесплодные пары, – очень длинный список.
Официальной статистики не существует, но Абрахэм считал, что из ста женщин, вызвавшихся стать суррогатными матерями, примерно треть составляют мошенницы и разного рода аферистки, желающие нажиться на чужой беде.
– Разумеется, какая-то информация о потенциальных суррогатных матерях имеется в медицинских центрах, – сказал он. – И надежнее всего обращаться именно туда. Впрочем, и у них информация неполная, отрывочная, фрагментарная. К тому же кандидатки, как правило, не обследованы, и по результатам анализов половина из них отсеется. О психологическом тестировании я и вовсе молчу – его просто нет.
И мистер Абрахэм захлопнул Семейный кодекс, который до сих пор держал в руках. Это был эффектный жест, означающий, что тема разговора исчерпана.
* * *
Рядом с дверью зала заседаний вывешен был список дел и назначенное для слушаний время. Первое слушание – в 10.20. Следующее – в 10.30. За ним – в 10.45. И так – до восемнадцати часов. На каждое дело отведено было по десять-пятнадцать минут. Лена посчитала: выходило, за день слушается больше тридцати дел. И это только у одного судьи. Как это вообще возможно? Может, что-то напутали? Лена подошла к другому залу заседаний. То же самое. Тридцать дел по десять минут на каждое.
– Леночка! Доброе утро! – За спиной у Лены появился Анатолий Эммануилович Плевакин – ее непосредственный начальник. С виду ничем не примечательный, седенький, тонкокостный Плевакин был великолепным судьей, очень эрудированным человеком, замечательным собеседником и обладал каким-то просто атомным обаянием. Достаточно его увидеть – и жить становится лучше. Почему? Бог его знает. Но становится, это совершенно точно.
– Что? Любуетесь нашими портянками?
– Чем… любуюсь, Анатолий Эммануилович? Портянками?
– Вот эти вот списки, – Плевакин махнул рукой в сторону вывешенных рядом с дверью распечаток, – между собой мы их портянками называем. Впечатлились?
– Анатолий Эммануилович, – Лена посмотрела жалобно. – Я что-то не совсем понимаю… Как за пятнадцать минут можно разобрать дело?
– Да ну что вы! – Плевакин заулыбался, положил свою сухонькую лапку Лене на плечо. – Голубчик, разумеется, ни один судья по тридцать дел за день не разбирает. Максимум – десять, но и это редко. В основном пять-семь.
– А как же списки?
– А что списки? Списки, видите ли, составляются с учетом рисков, так сказать. Кто-то не явится, у кого-то заседание отложат, потому что нужно предоставить дополнительные документы, часть из них просто заявления об отмене заочных решений, сами понимаете, такое часто бывает, так это на пять-десять минут… Вот и получается, что половина списка – чистой воды фикция.
Плевакин еще шире улыбнулся и засеменил по коридору к лестнице. А Лена отправилась к себе в кабинет.
За окном по-прежнему лил дождь, простирался все тот же московский палисадничек и не было никакого Люксембургского сада.
Лена повздыхала, открыла папку с делом и погрузилась в чтение. Она как раз дошла до двадцать восьмой страницы, когда дверь с грохотом распахнулась. Висевший на гвозде плащ свалился Лене на голову. На пороге во всем блеске своих без малого тридцати лет предстал младший лейтенант.
– Здравия желаю, Василь Васильич! А я к вам с подарком! Свежий труп на коммунальной кухне, прошу любить и жаловать! – гаркнул он, протопал к столу и плюхнулся на стул для посетителей. Стул под ста пятью килограммами его молодецкого тела жалобно скрипнул.
Лена кое-как выпуталась из плаща и воззрилась на посетителя. Собственно, он тоже на нее воззрился. Как только Лена показалась из-под плаща – так и воззрился. В ту же буквально секунду. И немедленно сдулся. Будто бы даже сделался меньше (хотя при его габаритах это было непросто) – сгорбился, стушевался, залихватская улыбочка стекла с лица. Лицо сделалось простецким и недоумевающим.
Лейтенант поднялся, зачем-то похлопал себя по карманам, как бы в поисках чего-то срочно ему необходимого, глянул на Лену, отвел глаза, опять глянул и, сообразив, что дальше молчать совсем уж не комильфо, промямлил:
– Простите… Я, наверное, того, дверью ошибся… А скажите, где Василь Васильич?
– Здесь Василий Васильич, здесь, – как могла, успокоила его Лена. – Вы ничего не напутали.
Лейтенант осмотрелся, но Василь Васильича не обнаружил. В кабинете были только стол, заваленный папками, два стула и гвоздь, торчащий из стены, на который Лена в этот момент вешала плащ. Никакого Василь Васильича, равно как и Петра Петровича, не наблюдалось.
– Простите, – снова промямлил лейтенант. – А он где? Ну, я имею в виду Лавренюк?
– Перед вами, – ответила Лена и уселась на место, косясь на плащ и думая, не свалится ли он снова на голову, – Лавренюк – это я.
В лице лейтенанта отразилась вся мировая скорбь. Потом оно пошло рябью, словно лужа на ветру. Широкий, как у сенбернара лоб, сложился морщинами от напряженных раздумий, у рта залегли горькие складки, – похоже, лейтенант решил, что его жестоко обманывают.
