Kitabı oku: «Беседы со специалистами», sayfa 4

Кисегач

Во время одного из чаепитий Эсфирь Соломоновна поведала мне, что во время войны (второй мировой) НИИ неврологии был эвакуирован в уральский городок Кисегач. Там же оказался и НИИ им. П.П.Бурденко. Таким образом, появилась возможность объединить усилия ведущих специалистов в области нейропсихологии. Сам бог велел сделать это, так как из-за войны было огромное количество пулевых черепных ранений. Можно сказать, что операции по извлечению пуль и осколков из мозга служили одновременно изучению работы человеческого мозга. Раненые были молодые люди со здоровым до поражения мозгом. Это было важно научной точки зрения.

Существует термин вивисекция, или живосечение (от латинского vivus – живой и sectio – рассекание). Он обозначает проведение хирургических операций на живом существе с целью исследования функций организма. А тут – не животные, а люди. Великий Иван Петрович Павлов писал: «Когда я приступаю к опыту, связанному в конце с гибелью животного, я испытываю тяжёлое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа. Когда я режу, разрушаю живое животное, я глушу в себе едкий упрёк, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный механизм. Но переношу это в интересах истины, для пользы людям. А меня, мою вивисекционную деятельность предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе с тем истребление и, конечно, мучение животных только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания».

Эсфирь Соломоновна работала в Кисегаче бок о бок с А.Р. Лурией. Их совместные исследования позволили существенно продвинуть и уточнить представления о функциональной специализации различных структур мозга. Результатами работы этих ученых, полученными во время военных лет, мы пользуемся до сих пор, они были добыты в труднейшие годы жизни страны.

Эсфирь Соломоновна не преминула рассказать мне и о том, каким образом приходилось иногда проводить диагностику между истинным параличом и истерическим. Дело в том, что некоторые бойцы, которых выписывали из госпиталя после ранения и посылали на фронт, испытывали сильное чувство страха. Они неосознанно искали способ уклониться от этого. Некоторые находили его в том, что «придумывали» себе паралич, причем, как правило, сами верили, что он у них есть. Каков этот паралич, они имели возможность наблюдать у больных, которых в госпитале было немало. Такое явление, в отличие от симуляции, называется аггравацией. Подражание араличам (гемипарезам рук или ног) было у бойцов настолько искусным, что диагностически «вычислить» их было непросто. Иногда приходилось прибегать к экстремальным мерам. «А ну, вставай быстро и иди!», – командовал кто-нибудь из врачей, наставив на агграванта пистолет. Понятно, что таких ситуаций истерический паралич не выдерживал, а военная ситуация позволяла многое.

Лаборатория психологии НИИ неврологии

Лаборатория психологии Института неврологии, хоть и размещалась в одной комнате, очень скромно обставленной, была для меня первым настоящим воплощением научной и практической афазиологии. Работающие там люди и творческая атмосфера по-настоящему захватывали, увлекали. Сотрудниками лаборатории в то время были:

Марианна Константиновна Шохор-Троцкая (позже, в замужестве Бурлакова). Марианна – логопед и младший научный сотрудник восстановительного отделения Института, кандидат наук. Отделением руководила профессор Лариса Гавриловна Столярова, которая внесла существенный вклад в афазиологию как невролог. В соавторстве с Эсфирью Соломоновной, Столярова дала объяснение тому, почему при очагах поражения в височной области мозга кровоток восстанавливается быстрее, чем при поражениях в других зонах. Говоря в двух словах, все дело в обилии коллатералей, участвующих в снабжении висков. Бейн очень ценила Марианну, дорожила ею. И не удивительно: Шохор-Троцкая была настоящей подвижницей. Любила и ценила свою профессию самозабвенно. Не считаясь со временем и затратой сил, она полностью отдавалась работе. Надо сказать, что при её состоянии здоровья (тучность вследствие рано развившегося сахарного диабета) это было подвигом. Марианна всегда проявляла креативность в выборе методов работы. Многие из созданных ею методик нашли отражение в широко используемых пособиях, а теоретические осмысления – в монографиях. Шохор-Троцкая к тому же была известным и ценимым студентами вузовским преподавателем. И еще одно: не знаю точно, но она была в каком отдаленном родстве с Львом Николаевичем Толстым. Одним из свидетельств этого было большое количество старинных книг в её доме. Теперь Марианны нет на этом свете, светлая память ей!

Нейропсихолог Владимир Волков. Грамотный, умный специалист, кончивший психфак МГУ. Он был довольно неряшлив внешне, несколько чудаковат в плане поведения. Например, он мог на ученом совете встать и сказать, что всё, что говорилось там, чепуха. Причем, делал он это совершенно спокойно, беззлобно, с иронической усмешкой на устах. Ко мне он имел некий романтический интерес, который я предпочла «не заметить», поэтому наши отношения были исключительно коллегиально-дружескими. Володя (не помню отчества, кажется, Николаевич) был умным, опытным специалистом и много дал мне в плане профессионального роста. Некоторые из его фраз «сработали» не сразу, а вспомнились и осмыслились позже. Например, он однажды сказал, что при поражении, ограниченном третичными полями речевой коры (третичные поля отвечают за оперирование различного рода символами), афазии возникнуть не может. Третичные поля, резюмировал Волков, это поля мышления, а при афазии разрушается не оно. Страдает речь, в осуществлении которой участвуют разные по функциональной иерархии участки мозга. Очаговое поражение на уровне третичных полей вообще не может дать серьезных выпадений в речи, так как в этом случае возникают мощные процессы компенсации. Ведь третичные поля связаны «живыми» ассоциациями, их продукция не штампована, поэтому третичная кора мозга высокопластична. Этот урок всплыл в моей памяти совсем недавно, при написании последней монографии, сыграв важную роль в трактовке «загадок» афазии.

Нейропсихолог Игорь Власенко. Игорь тоже выпускник МГУ. Красивый, умный, сдержанный, привлекательный внешне. Словами Игорь не бросался, если говорил, то исключительно по делу, конкретно и обдуманно. Впоследствии он стал успешным заместителем директора НИИ дефектологии на Погодинке, что представляется совершенно закономерным.

Майя Лубенская. Логопед. Умница-разумница с доброй и, я бы сказала, щедрой душой. Она прекрасно работала с больными, грамотно и энергетично, буквально вытягивая из них речь. Майечка любила осмыслять разные феномены и охотно делилась своими соображениями. Однажды она поняла, что распад как отдельного элемента речи (звука, слова), так и серии этих элементов значим не только в экспрессивной речи (говорении), но и в восприятии речи на слух. «Ты понимаешь, – восторженно восклицала она, – сенсорная афазия тоже делится на афферентную и эфферентную. Это же так логично». Конечно, такое деление сенсорной афазии весьма условно, но привлечение внимания к различиям видов слухового восприятия весьма ценно.

Елена Пильщикова. Логопед. Классическая русская красавица и при этом совершенно не выставляющая эту красоту напоказ, возможно, даже не придающая ей значения. Грамотный специалист, добрейший, доброжелательный человек, Лена добивалась успехов в работе не только мастерством, но и тем, что больные ею восхищались, влюблялись в нее (и, я уверена, влюбляются до сих пор). Лена писала кандидатскую диссертацию по литеральным парафазиям, но смерть Эсфири Соломоновны и дела семейные не позволили ее закончить. Жаль!

Марина Бограш. Логопед. Она присоединилась к коллективу лаборатории уже после того, как в нее пришла я. Дело было так. Эсфирь Соломоновна хотела, чтобы я была зачислена в штат института и пошла с этим предложением на прием к академику Евгению Владимировичу Шмидту, который был тогда директором Института. Шмид – выдающийся ученый, пионер в области исследований патологии магистральных артерий головы, в выявлении причин нарушений мозгового кровообращения. Его монография «Стеноз и тромбоз сонных артерий и нарушения мозгового кровообращения» – настольная книга не одного поколения неврологов. Шмидт уважал и ценил профессора Бейн, но при всей солидности своего положения он был бессилен против некоторых указаний свыше. Как выяснилось потом, ему прислали для зачисления на вакантную ставку в лабораторию молодого специалиста Марину Бограш. Он вынужден был зачислить ее, а, следовательно, отказать Эсфири Соломоновне в просьбе обо мне. Я, дожидавшаяся результата визита в приемной, увидела, что лицо Эсфири Соломоновны, когда она вышла из кабинета директора, было багровым от расстройства и неловкости передо мной. Я стала ее утешать, говорить, что это не жизненно важно, и уверять, что и дальше буду работать как волонтер. Так оно еще некоторое время и было. Но об этом потом. Несмотря на случайное пересечение наших путей, у нас с Мариной были прекрасные отношения. Я прекрасно понимала, что в сложившейся ситуации не было ничего личного. Веселая, смешливая, острая на язычок, с очень живым, всё быстро впитывающим умом, она стала всеобщей любимицей. К числу памятных шутливых её замечаний относятся, в частности, следующие. Проследив взглядом за идущей по коридору Эсфирью Соломоновной, Мариночка, хитро улыбаясь, заметила: «А у Фирочки вполне хорошие ножки, засмотреться можно». Или вдруг заметив, что у кого-то не совсем чисто под ногтями, смеясь замечала: «Пора мыть голову!». Марина умерла совсем молодой, только-только выйдя замуж, от неоперабельной опухоли мозга. Эта трагедия потрясла нас всех, а Эсфирь Соломоновна сказала на похоронах: «Как это несправедливо, умереть должна была я, а не ты!».

Свой кабинет

Свой кабинет появился у меня неожиданно для меня самой и вот как. На одном из семинаров у Э.С. Бейн доклад делала я. Темой сообщения был опыт восстановительной работы с больными с афазией во Франции. Интерес к теме совершенно естественен, так как родоначальником афазиологии был француз Поль Брока. Я сделала реферат доступных работ со времен Брока до актуальных на тот момент авторов 70-х годов (Лермитт, Омбредан, Аллажуанин).

Помогал мне в этом мой муж Аркадий Визель, который был настоящим полиглотом, то есть мог читать на многих языках. В Ленинской библиотеке мы находили интересующие нас работы и вместе штудировали. С разговорной речью у Аркадия дело обстояло похуже (из-за отсутствия разговорной практики), так как он, работая в режимном институте, был невыездным. Тем не менее, на бытовом уровне Аркадий без особого труда объяснялся на пяти-шести языках. Интересно, что приезжая в какую-нибудь республику внутри СССР, например, в Литву, он через неделю мог общаться с литовцами. Для этого ему требовался словарь, прослушивание радио, местные газеты и журналы.

Аркадий был необычайно одарен лингвистически, поэтому моя профессия его очень интересовала. Он даже жалел, что работает не у нас, а в НИИ Связи по проблеме полупроводниковых СВЧ устройств. «Когда я поступал в институт, – объяснял он, – считалось позорным умственно полноценному юноше идти на гуманитарный факультет. Вот я и пошел туда, куда поступал мой лучший друг». Надо сказать, что применение своему полиглотству он нашел и в рамках своей профессии. Работая в Институте Связи, он постоянно составлял рефераты с обзором состояния дел в разных странах, по профилю своей работы.

Но вернусь к моему докладу. Познакомившись с рядом латинских терминов, которые использовались в проработанных статьях, я решила употреблять их, не переводя на русский. Это придавало сообщению большую солидность и возымело действие, т. е. произвело на присутствующих ожидаемое впечатление. Доклад выглядел солидно.

В этот день на семинаре присутствовал только что приехавший из Ленинграда (тогда этот город назывался так) Виктор Маркович Шкловский. Целью приезда было создание в Москве специализированной сети по оказанию помощи больным с патологией речи в результате перенесенного инсульта или же черепно-мозговой травмы (что он, как известно, и осуществил). Видимо, и он оценил мои старания в подготовке доклада, поскольку сразу же по окончании семинара пригласил работать в одном из реабилитационных кабинетов, которые открывались в Москве. Благодаря его инициативе и активности открывалась специализированная сеть кабинетов, где велось восстановление речи у афазиков. К тому же, Шкловский предложил помогать в создании нового Центра патологии речи. Я с радостью согласилась. Конечно, не вполне представляя, с какими столкнусь сложностями, причем самого разного характера.

Я активно помогала в составлении документов, присутствовала на приемах в Главном Управлении Здравоохранения Москвы (ГУЗМ) в кабинете начальника отдела специализированной помощи Константина Васильевича Мошкова. Он был настроен крайне доброжелательно и всячески содействовал созданию сети и Центра по оказанию помощи больным с патологией речи. Через некоторое время Мошков стал главным врачом Центра и, как опытный руководитель, сделал очень много хорошего. Обстоятельства сложились так, что мы сдружились и общались семьями. Мне довелось тесно сотрудничать с Константином Васильевичем, это было очень интересно.

В тот период моей профессиональной жизни моё трудоустройство зависело исключительно от Шкловского. Несмотря на мои старания и, как смею надеяться, реальный вклад в организацию Центра и специализированной сети, Виктор Маркович, по не вполне мне понятным до сих пор причинам, не направил меня ни в одну из неврологических клиник, куда имели счастье попасть другие специалисты.

На мою долю выпал кабинет в районной поликлинике № 112. Скажу без ложной скромности, что большая часть специалистов из тех, кто попал в клиники, не имели такой подготовки, как я, не прошли школу НИИ неврологии с такими тесными контактами с Э.С.Бейн. Утешало то, что поликлиника находилась в самом Центре Москвы, на улице Большая Бронная.

Мне выделили отдельный кабинет и дали в помощь медсестру Анну Ефимовну Сальман, которая оказалась моим добрым ангелом. Она была существенно старше меня и имела опыт работы секретарем главного врача этой поликлиники. А главврачом была некая Вардо Михайловна (странно, но её типично грузинской фамилии я не помню), – красавица, с гордой осанкой. Поговаривали, что она была в фаворе у Сталина по женской части, но мало ли что говорят? Разве что было подозрительным, почему Вардо Михайловна с мужем жили в квартире Мейерхольда, с полностью сохранившейся меблировкой и прочими аксессуарами, которые были там при жизни этого выдающегося актера и режиссера. Это мне довелось увидеть своими глазами, когда я, по просьбе Вардо, приходила к её мужу, перенесшему инсульт с нарушением речи.

Мы с Анной Ефимовной сразу же расположились друг к другу, а впоследствии не только сдружились, но и буквально сроднились. Анна Ефимовна хорошо знала контингент района, она активно взялась за дело, подбирая мне пациентов, и весьма преуспела в этом. Больных мне более чем хватало, энтузиазма тоже. Поликлиника так поликлиника, – решила я, и старалась во всю. Моя увлеченность, видимо, была заразительной, поскольку Анна Ефимовна тоже не на шутку увлеклась. Вдвоем мы буквально творили чудеса. Врачи поликлиники, которые поначалу весьма иронически отнеслись к моему появлению, вскоре серьезно заинтересовались и признали, что такой специалист и такой кабинет нужен и даже необходим. Я регулярно выступала на поликлинических конференциях, мы с Анной Ефимовной демонстрировали больных. Как правило, это было не только полезно, но и эффектно.

Анна Ефимовна выкапывала очень интересных пациентов. Они буквально «прикипали» к нам душой и телом. Закончить восстановительный курс со многими из них было делом просто нереальным, т. к. всеми правдами и неправдами они снова и снова приходили к нам. Помню, однажды Анна Ефимовна привела некого Еропкина, перенесшего инсульт и имеющего грубые нарушения речи. Он оказался тем самым актером немого кино, который произнес знаменитую фразу в одном из первых звуковых фильмов: «Еропкин на проводе!». Этот самый Еропкин в один прекрасный день возомнил, что в Ботаническом саду увидел мою маму. «Она такая красивая, – докладывал он, подбирая и путая слова, дополняя их по-актерски выразительными жестами, – в изящной шляпке и перчатках».

Это было не так: моя мама не гуляла там, у нее не было на это времени. Однако разочаровывать его не хотелось, и мы поддерживали игру. Поскольку бесконечно это продолжаться не могло, пришлось временно «переселить» маму в другой город к родственникам.

Другой яркой пациенткой была Клавдия Александровна Карсова – пианистка, тонкий, интеллигентный человек. У неё не было грубых речевых расстройств, но в результате перенесенного инсульта появился редкий акцент, напоминающий иностранный. Так бывает, когда неполноценно функционирующим оказывается правое полушарие мозга. Клавдия Александровна приходила и жаловалась, выговаривая слова со своим акцентом: «Сделайте что-нибудь, я не хочу быть иностранкой, я русская женщина. Меня в очереди пропускают, говорят, ты не наша, иди, что ты будешь тут стоять, у вас, небось такого не бывает. Я не хочу так, я наша, наша!.. Я буду в очереди».

Помнится еще один яркий эпизод. Молодой человек из Армении, который так страдал от потери речи и жаждал, чтобы она вернулась, что приходил на наши встречи задолго до назначенного времени. В один из дней он был по расписанию первым. Конечно, он пришел раньше и прохаживался у входа в поликлинику. Я быстрым шагом шла на работу. На мне было красивое вязаное пальто, туфельки на каблуке, прическу я всегда старалась держать в порядке. Увидев меня, Ашот вдруг на всю улицу громким голосом, которого я у него раньше не слышала, со всем своим кавказским темпераментом воскликнул: «Вай-вай, царыца!» И сам испугался от неожиданности. С тех пор он меня называл только царыца.

Добывание знаний

Знания из МГУ

Чтобы профессионально расти, я и некоторые из тех специалистов, которые вошли в команду Шкловского, посещали лекции по нейропсихологии в МГУ. Официальное разрешение было получено Шкловским, спасибо ему. Читали лекции виднейшие преподаватели, корифеи.

Александр Романович Лурия

Александр Романович Лурия – ученый, основавший новую область знаний, без которой современное учение о мозге просто немыслимо. Им разработаны теория локализации высших психических функций, которой все мы с благодарностью постоянно пользуемся. А.Р. Лурии принадлежат классические работы в области дефектологии, в разных направлениях психологии, в частности, таких важных для нас, как мышление и память, в области историко-культурологических проблем и во многих, многих других разделах науки.

Лурия являлся зарубежным членом Национальной академии наук США, Американской Академии искусств, а также почетным членом ряда зарубежных психологических обществ (британского, французского, швейцарского, испанского и др.). Он был почетным доктором ряда университетов.

Эту преамбулу о том, что и так всем известно, я все же сочла необходимой. Слишком уж крупная фигура заявлена как объект этой беседы. И всё же основное, о чем я хотела бы рассказать, это мои личные впечатления об этом ученом, хотя и не слишком объемные. Кстати, относительно фамилии Лурия. Склоняется ли она? В литературе, как правило, фамилия Лурия используется в несклоняемом варианте. На мой вопрос, адресованный к профессиональным лингвистам высокого уровня, они неизменно отвечают: «Она склоняется! Лурия ведь не грузин». Я стала склонять. Потом всё же покопалась в интернете: ничего определенного, пишут, что вопрос запутанный, в одних случаях она склоняется, в других нет, нужны данные генеалогического дерева, т. е. откуда пришла фамилия. Так что, не знаю… но продолжаю склонять.

Впервые Александра Романовича я увидела и услышала на лекциях в НИИ неврологии, затем в МГУ и в других местах. Разумеется, как и все, я была в полном восторге. Лурия был прекрасным лектором. Мало того, что всё, что он говорил, оказывалась необходимым, как воздух. Заражала и захлестывала его эмоциональность, умение вовремя пошутить, вовремя сделать необходимые акценты.

Эсфирь Соломоновна, спасибо ей огромное, наделила меня важной миссией. Мне доверили подбирать больных для разбора и демонстрации самому Лурии! Надо ли говорить, какой важности я была преисполнены и как старалась оправдать доверие! Когда я согласовывала с Лурией результаты своего выбора, он был чрезвычайно вежлив, всегда называл меня не иначе как Танечка. Потом я узнала, что такие уменьшительно-ласкательные обращения были ему свойственны вообще. Так, и Любовь Семеновна Цветкова, и Елена Николаевна Винарская, которые тесно сотрудничали с ним долгое время, говорили мне, что в его устах они всегда были Любочка и Леночка.

Благодаря тому, что я справилась с поручением Эсфири Соломоновны, за мной закрепилась репутация специалиста, который может ассистировать Александру Романовичу, так что меня не раз, по его поручению, привлекали к выступлениям Лурии. Вот так мне повезло!

Что касается работ Александра Романовича, то понимание многого из того, что в них изложено, приходило постепенно и с существенными трудностями. Ведь они написаны не как учебники, а как монографии. В разные периоды своего профессионального роста я воспринимала луриевские книги по-разному. Парадоксально, но в начале пути я думала, что понимаю и то, и это. Потом оказывалось, что это совершенно не так. Чем глубже я погружалась в научные и практические проблемы профессии, тем менее понятными становились многие вещи. Для лекций я заучивала целые куски наизусть и не сомневалась, что так и надо, ведь я цитирую классика. Для научных работ я брала у Лурии концептуальные моменты, не подвергая их собственному анализу и необходимому осмыслению. Это всегда выручало.

Только теперь, в конце пути, ко мне пришло осознанное отношение к научному наследию А.Р. Лурии. Смею надеяться, что могу объяснить, почему восхищаюсь одним и почему хотела бы обсудить с самим Александром Романовичем то, что не укладывается в мои теперешние представления. И не вижу никакой крамолы в том, что это так. Я уверена, что только сомнения подвигают на поиск чего-то нового. Я всю жизнь собирала камни, видно, пришло время их разбрасывать. Вот и сижу сейчас, пишу отгадки на мучающие долгое время вопросы, ответов на которые я не нашла в трудах Александра Романовича. Однако правда и то, что иначе не возникали бы и сами вопросы. Скорее всего, кто-то потом и в моих размышлениях найдёт много того, с чем не согласится. Ну, что же, в добрый путь! Ведь истина – как горизонт: чем ближе к ней придвигаешься, тем дальше она отдаляется. И всё же никто не остановит идущих. Каждый новый шаг имеет глубокий смысл: он обогащает способность мыслить, меняет человека, а значит и саму жизнь!

Рядом с А. Р. Лурией всегда была Евгения Давыдовна Хомская, его ближайшая соратница. Она читала лекции сложно, сдержанно, строго, но максимально содержательно. Приходилось после лекций добирать знания по разным источникам, так сказать, восполнять дыры. Но, слава богу, что эти дыры обнаруживались. Без лекций Хомской они ещё долго бы зияли на профессиональном одеянии. Огромная благодарность ей! Стиль изложения Евгенией Давыдовной материала ярко демонстрирует её учебник «Нейропсихология».

Любовь Семеновна Цветкова

Любовь Семеновна Цветкова была доступнее и эмоциональнее Евгении Давыдовны. Её лекции дали мне очень много. В частности, ей удалось довести до сознания замечательные идеи Петра Яковлевича Гальперина о значении: 1) разделения в начале обучения ролей на учителя и ученика; 2) экстериоризации и постепенной интериоризации того, что подлежит усвоению. На основе последней идеи Любовь Семеновна создала широко употребляемый в восстановительной практике «метод фишек», позволяющий пошагово отсекать внешние маркеры типовых высказываний, переводя способ их построения вовнутрь. Запомнились и высказывания Цветковой, близкие к афористическим: «Смотрите внимательно на ошибки афазиков, они как увеличительная лупа для понимания сути афазии». Так мы и делали, Любовь Семеновна, спасибо!

Сведения, полученные в НИИ неврологии и МГУ, составили очень важную, но лишь основу того багажа знаний, который требовался и до сих пор требуется для реализации в профессии. Его пополнение не перестанет быть никогда актуальным.