Kitabı oku: «Ключи и замки», sayfa 2
Глава 2. Любовь
И всё же я взял на руки этого ребёнка…
Процедура донорства костного мозга отнюдь не безболезненна, и любое обезболивание почти не даёт эффекта. Поэтому несчастная девочка испытала на себе всю гамму страданий. Я не выдержал в какой-то день ожидания её кормилицы, и взял малышку на руки. Удивительно, она тут же перестала плакать, слова только этого и ждала, и уставилась на меня большими тёмными глазами.
– Ну что смотришь, маленькая Ли? – спросил я.
Сам не знаю, почему я так назвал её, Агнесса нарекла девочку Всемилой. И признала своей внучкой, были оформлены все документы и внесли девочку в фамильные книги Вернигоров. Несмотря на то, что Ева была замужем, фамилию она и её дети носили историческую, что называется, с этим пришлось мириться зятю Агнессы, которому было поставлено это условие перед свадьбой. Ему нужно было быть кем-то вроде Вернигоров, чтобы назвать Еву и детей своим именем. Но он был из младших сыновей племянников Западного правящего дома, почти без прав наследования. Этого было достаточно, чтобы Агнесса не считала его ровней. Мне их отношения были неинтересны, но это отлично характеризовало Агнессу, ровней себе она вообще никого на Земле не считала.
Процедуры пункции костного мозга с забором материала мы производили четыре раза, и всякий раз девочка кричала страшно, признаться, я всегда не мог выносить криков, вообще громких звуков, они раздражали меня, но никогда до сих пор, они не пронзал меня до самого сердца. И сегодня по окончании экзекуции, я просто не смог уйти сразу из манипуляционной, как делал все предыдущие дни. Почему? Я не знаю, но впервые в жизни моё сердце дрогнуло, и я не ушёл, отвернувшись и борясь с желанием заткнуть уши, а взял на руки кричащего ребёнка, которого некому было приласкать и успокоить. В первый раз в жизни я держал в своих руках, в своих объятиях что-то живое, что-то, что смотрело на меня из «что» превращалось в «кто». Девочка замолчала, и смотрела на меня удивительными тёмными глазами, будто спрашивала: «Чего от тебя ждать?»
– Не бойся, малышка Ли, засыпай, – сказал я ласковым голосом, удивляясь самому себе. – Больше никто не станет тебя мучить. Теперь всё будет хорошо.
Она будто, и правда поняла меня, посмотрела некоторое время мне в лицо, а потом гримаска страдания окончательно исчезла с её личика, она зевнула и закрыла глаза, засыпая. А мне не хотелось класть её в колыбель. Мне хотелось держать её, этот потеплевший в моих руках комочек, доверчиво позволяющий качать себя. Я не знаю, когда бы я положил девочку в колыбель, если бы не вошла Лоли, сказать, что пришла няня. И, надо сказать, я с неимоверным усилием заставил себя отдать малышку.
На этом моё общение с Ли должно было закончиться, но я неожиданно обнаружил в себе желание видеть её постоянно, наблюдать, как она растёт. Для этого я придумал повод, что ей, якобы, нужно наблюдение. А на деле я просто хотел видеть её, быть уверенным, что её любят, что она получает всё, что и Всеслав. Так и было. Даже капризный и своенравный Всеслав, которому к рождению Ли исполнилось два с половиной года, принял «сестру» без ожидаемой ревности, напротив, долго смотрел на появившуюся в его огромном доме, похожем на мрачный замок, девочку, а потом принёс свои лучшие башмаки и, протягивая ей, сказал почти просительно, что я вообще впервые слышал от этого противного мальчишки:
– Пойдём? Пойдём, игъять.
В этот момент я понял, что Всеслав, единственный ребёнок в этом доме, страшно одинок, несмотря на то, что окружен заботой с самого рождения. Позднее, при случае я сказал Агнессе:
– Вашему внуку полезно было бы отправиться в нормальную школу.
Агнесса удивлённо взглянула на меня.
– В школу? Ему трёх нет.
– Это неважно, он должен общаться с другими детьми.
– Н-да?.. Но ты сделал ему подружку, как я понимаю. Так что, он не скучает уже.
– Ли ещё младенец, и она девочка. Ему нужны ровесники, мальчишки, он не должен расти один.
Агнесса подняла бесцветную бровь.
– Ты что это, Афанасий? Твоё ли это дело о воспитании моего внука рассуждать? Знай своё место, лекарь.
«Лекарь»… нет, это ещё по-божески, как говориться, спасибо, что рабом не назвала меня, того, кто постиг науки прошлого и не только естественные, не только историю, не только математику, физику и философию всех прошедших столетий, но мог несколькими молекулами только мне известного яда убить всё население Вернигора вместе с домашними животными и всеми растениями, или другими несколькими молекулами убить только людей, а третьими только мужчин, или только женщин, или только детей… По сути, в возможности рассеять смерть я был всемогущ.
Вот с жизнью было намного сложнее… Жизнь в руках Господних, не в руках человека, человек не может ни создать её, ни подарить, ни продлить, если на то Господней воли нет. Потому что через шесть с половиной лет Ева оказалась на том же краю жизни и смерти, что была, когда была создана Ли. Кстати, удивительно и странно, но имя «Ли» прижилось для Всемилы сразу же, теперь все так звали её, включая Агнессу, и Всеслава, с которым они стали не разлей вода. И вот теперь Ли будет приходить ко мне в клинику, чтобы снова стать донором костного мозга для своей названной матери, у которой никогда не было детей.
Встречая сегодня мою милую Всемилу, или Ли, в неполные семь лет спокойную и рассудительную более, чем многие взрослые, я испытывал неловкость. Я привык приходить к ним в замок каждую неделю, приносил подарки им с Всеславом, моим рукотворным детям, которые не были моими по крови, но я единственный человек, который имел отношение к их появлению на свет. А теперь я должен был снова причинять боль этой девочке, которая вызывала во мне столько нежности. Единственное живое существо на всей Земле и во всей моей жизни, которое пробуждало во мне чувства.
Ли вошла в мой кабинет, куда её привели по моей просьбе, в синем суконном платье с белым воротничком. Полагаю, подобные носили лет двести назад, судя по сохранившимся картинкам. Я мог бы не видеть её во время этих процедур, не встречаться с ней, чтобы не видеть сейчас её глаз, огромных, тёмных, которые смотрели на меня доверчиво и радостно, она всегда радовалась моему появлению. Я мог бы не видеть её, но я посчитал нечестным и малодушным спрятаться за спины коллег. Да, эту болезненную процедуру задумал и назначил я, пусть Ли знает об этом. С моей стороны в этом было что-то мазохистское, я думал про себя: ты считаешь меня добрым дядюшкой Афанасием, а я злой монстр, который даже создал тебя для того, чтобы подвергать вот этой боли… Я будто хотел, чтобы она стала ненавидеть меня и бояться, тогда я, быть может, смог бы перебороть потихоньку свою странную привязанность к ней, и снова зажить своей медленной холодной и такой счастливой спокойной жизнью.
Но малышка предупредила все мои слова и сказала:
– Дядя Афанасий, мне сейчас больно будут делать? Ты не волнуйся, я потерплю.
– П-почему ты решила, что будет больно? – заикаясь, спросил я, думая в ужасе, неужели она помнит всё?
А Ли посмотрела на меня удивлённо:
– В прошлый раз было очень больно.
Я присел около неё.
– В прошлый раз? – я не мог поверить, что она помнит прошлый раз, этого просто не могло быть.
– Да, – кивнула Ли, сама удивляясь. – Ты меня взял на руки потом, говорил ласковым голосом. Я с того дня тебя помню.
И улыбнулась. А мне стало окончательно не по себе.
Надо сказать, Ли говорила очень чисто, несмотря на нежный возраст. Сейчас был май, ей не исполнилось ещё семи, только будет через три недели, так что развивалась Ли быстро и гармонично. Но то, что она говорила сейчас, было неправдоподобно. Невозможно, чтобы младенец помнил то, что происходило с ним в первые недели после рождения. Невозможно, но Ли это помнила…
– Ты не волнуйся, дядя Афанасий, я не буду так плакать как в прошлый раз. Я же знаю, что это для того, чтобы мама не болела.
– Это бабушка сказала? – удивился я.
– Нет, бабушка ничего не говорила, но в прошлый раз так было, значит, и сейчас. Я и Славе так сказала.
Славой она называла Всеслава, никто его так не звал, только она, Агнессе это не нравилось, она даже попыталась с этим бороться, но Всеслав сказал во всеуслышание, что хочет, чтобы Ли назвала его так, как нравится ей.
– Как Ли хочет, пусть так и гаваит! – ещё картавя, но твёрдо заявил он во время воскресного обеда, на котором присутствовал и ваш покорный слуга. Это было три года назад.
Бабка только гневно посмотрела на него, но не возразила, она души не чаяла в этом мальчике, который оставался её единственным прямым наследником. У неё был племянник, Всеволод, которому теперь было уже за двадцать, но при всех своих достоинствах, он не был ни сыном, ни внуком Агнессы, и я знал, как ей не хотелось вводить его в курс дел. Нет, она приберегала все свои знания, связи с другими кланами в Вернигоре и по всему миру, все ключи к господству для внука. А для мальчишки самым близким человеком была Ли, я думал иногда, что, если бы не было необходимости создать Ли для спасения Евы, то её надо было бы создать для Всеслава. Не хочу даже представлять, как жил бы этот мальчик в большом доме, где было всё, кроме того, что необходимо мальчику: друзей, воли, простора, бесшабашности. Он был почти как в темнице, а Ли была окошком, в котором он видел небо и через которое вдыхал свежий воздух. Как и я, впрочем.
И вот малышка вложила свою маленькую ручку в мою ладонь, и посмотрела на меня снизу вверх.
– Пойдём?
Она ещё и зовёт меня… вообразите, что я почувствовал в тот момент. Я должен был вести милого ребёнка на очень болезненную экзекуцию, на которую обрёк её я. Более того, она подбадривала меня, а не я её.
Когда делали прокол, Ли взяла меня за руку снова, я остался и не ушёл, потому что сейчас это стало бы предательством. Ли сильно сжала мою ладонь, зажмурилась, но не закричала, мне казалось, я сейчас закричу…
После я не дал везти её на каталке, пусть она мягкая и даже тёплая, а поднял на руки и сам отнёс в палату, где ей предстояло отдохнуть пару часов, прежде чем мы отпустили бы её домой. Ли прильнула головкой к моей груди, единственный человек, кого я когда-нибудь держал в руках, кто вообще был ко мне так близко.
Снова пришлось сделать пункцию несколько раз. И в этот раз всё прошло не так благополучно, Еве не становилось лучше. Её организм не воспринимал повторного лечения, показатели крови не улучшались, а чувствовала она себя всё хуже, несмотря на множество лекарств, которые мы применяли к ней. Агнесса рвала и метала, если можно, конечно, так назвать её холодный и презрительный гнев.
– Повтори курс, – сказала она мне, когда я рассказывал ей, что ожидаемого эффекта мы не наблюдаем.
– Это ничего не изменит.
Агнесса прожгла меня взглядом.
– Повтори курс.
– Мы напрасно мучаем Ли…
– Мне плевать, ты слышишь?! – прошипела она, поднимаясь из кресла, в котором сидела до этой минуты за своим столом. – Я готова замучить кого угодно, только бы была жива моя дочь.
– Не всё в наших руках, Агнесса Всеволодовна, – сказал я, понимая, что после таких слов может последовать.
Она посмотрела на меня, свирепея:
– Что ты сказал?! Что ты сказал?! Ты думаешь, я смирюсь с тем, что переживу Еву?! – мне показалось, что она стала такой огромной, что способна откусить мне голову. Или даже перекусить напополам.
Я открыл было рот, собираясь что-нибудь сказать, но слова слиплись в горле каким-то бесформенным куском.
– Ты пойдёшь, и повторишь курс лечения. Ты всё понял? – прошипела Агнесса. И мне подумалось, вот почему она «Агнесса», а не Аглая. Она шипит как змея, как это шипящее имя.
Собрав все мои душевные силы, я ответил:
– Я не позволю этого. Это не имеет смысла.
– Ч-шшто-о-о?!.. – бесцветные глаза выкатились из орбит.
– Вы не заставите меня снова. Просто смерть приходит однажды за каждым из нас, – твердея всё больше, сказал я.
– Смерть? – Агнесса задрала подбородок, глядя на меня сверху вниз, и дело было не в том, что она высока ростом, а я невелик, мы почти вровень, а в том, что она знала свою силу, а моя была только внутри меня. – Не-ет, Тан Линг, эта угроза устарела, я не повторяю сказанного несколько раз.
И смотрела на меня своими узкими зрачками, отчего глаза казались вовсе белыми и ещё более жёсткими и злыми, чем всегда.
– Смерти можешь не бояться. Но ты, кажется, привязался к девчонке? – она сощурила веки. – Так вот, Афанасий, её увезут отсюда и продадут, как обычную рабыню. Она же никто и ничто. И как она будет жить, ты даже не узнаешь.
– Вам не жаль Всеслава? Он тоже привязан к Ли, – теряя силы пробормотал я.
– Чепуха. Он мальчишка, через неделю и не вспомнит.
– Сомневаюсь, – сказал я, уже почти не слышно, хотя я не только не сомневался, я был уверен, что Всеслав будет страдать в одиночестве, даже учитывая, что он, действительно начал ходить в школу, здесь же в Вернигоре. Но друзей так и не завёл, друг у него был дома. Но Агнессе, и правда, на это плевать. – Она ваша внучка. Как вы…
– Внучка? Она мне никто. Подделка. Твоя бесполезная выдумка. И мне плевать, что с ней будет. Никто ничего не заметит. Не посмеет заметить. Все будут говорить то, что скажу я. Или ты сомневаешься?
Увы, я не сомневался. Эта женщина сделает так, как говорит. Поэтому, когда она, ещё больше сузив глаза, произнесла:
– Так что? Ли едет рабыней на восток или на юг, или она остаётся здесь, где её кормят с золотой ложки, где в своё время она составит партию доброму юноше из достойной семьи, а не будет удовлетворять потребности своего владельца или переходить из рук в руки? Решать тебе, Афанасий.
Ну что было решать? Что я мог решать?..
Да, мы промучили Ли и Еву ещё два месяца. Но ничто не помогло. Ничто не могло помочь, я, большой ученый, знаю, как никто, что если смерть должна забрать человека, то непременно заберёт и не поможет ничто. Как ничто не поможет родиться. Или умереть, если не время.
Измученная Ли после очередной пункции отправилась домой, а Ева осталась у меня в клинике, и ей становилось всё хуже. Я зашёл к ней в палату, она посмотрела на меня прозрачными светло-голубыми глазами, почти такими как у матери, только у Агнессы в них сквозила зелень и было намного меньше тепла и жизни, чем у умирающей Евы.
– Афанасий, как там Ли? – спросила она меня.
И голос её, хоть и был слаб и прозрачен, но от него у меня потеплело сердце.
– Что ты молчишь? Как там моя девочка?
– Хорошо, – солгал я. Ли не была хорошо, её лихорадило, она очень ослабла, я опасался инфекций, хотя она была не подвержена болезням, но такие пытки мало, кто мог выдержать.
– Обманываешь… – тихо проговорила Ева. – Бедная моя девочка… я не смогла стать ей хорошей матерью. Всегда мечтала о дочери, с тех пор, как играла в куклы в детстве. Но… судьба несправедлива ко мне. Сначала оказалось, что я не способна иметь детей. Потом ты подарил мне сына, сделанного по заказу моей матери. Он, конечно, прекрасный ребёнок, но… он никогда не был близок мне. Не так, как Ли. Благодаря ей… благодаря ей я узнала вкус жизни и счастья. Иначе так и умерла бы неполноценной.
Я позволил себе коснуться её руки.
– Вы самая полноценная из всей вашей семьи, – сказал я.
Ева только улыбнулась, прикрывая свои прекрасные прозрачные глаза, полные тепла и света, как нежная голубая лагуна.
– Моя мать не так зла и не так холодна, как все считают, – тихо проговорила Ева, выдыхая.
И это были последние слова, которые я слышал от неё, потому что я вышел из палаты, в неё вошёл муж Евы, тот самый, которого ни во грош не ставила его тёща, но который притом был любящим мужем Еве, и нежным отцом их детям. Да, получалось, что этим двоим мало было дано для счастья, даже времени, но у них было то, чего не достаёт многим, очень многим парам, проводящим рядом всю жизнь, настоящая близость и нежность. Нет, правда, я не мастер наблюдать за людьми, но такой пары, как эти двое я ни разу не наблюдал. Я не люблю слова «любовь», потому что я его не понимаю, не знаю, не осознаю его значения, но, когда я смотрел на этих двоих, в моей голове возникало именно это слово «любовь». Так вот, я оставил их вдвоём, еще не предполагая, что больше не увижу Еву живой…
Глава 3. Облака сиреневого аромата
Я смотрела на кусты шиповника, которые окружали дом с этой стороны, их прорезали несколько дорожек, ведущих дальше, в парк, где были пруды и фонтаны. Один из них я слышала. Его не было видно сейчас отсюда, но шелест воды, падающей в бассейн, куда мы со Славой любили украдкой нырять в жару, я отсюда прекрасно слышала. Закрыв глаза, я представила сверкающие струи воды, похожие на подвески в украшениях Агнессы, бабушки Славы. Я знала, что мы с ним не брат и сестра, я услышала как она говорила об этом Еве, которую до того вечера я считала нашей матерью.
Я не нарочно подслушивала, но дети часто забираются туда, где никто не предполагает их искать и видят и слышат то, что совсем не предназначено для их ушей.
– Мама, я не хочу, чтобы Ли снова подвергали этим болезненным процедурам. Ты же видишь, мне не помогает. Не в этот раз, – негромко сказала моя мама своим мягким голосом, от которого у меня всегда всё согревалось внутри. Так было только ещё от голоса Славы, но он мой брат, так я считала до этой минуты.
– Мне плевать на Ли, она мне никто, не моя кровь, навязанный приёмыш. Ты моя дочь, а она всего лишь искусственно сделанная кукла. И если есть хоть малейший шанс на то, что ты выздоровеешь… Хоть один из нескольких миллионов. Я воспользуюсь им.
Мама, которая, оказывается, вовсе не была мне мамой, начала было горячо спорить, но бабушка, а теперь, оказывается, совсем и не бабушка, рассердилась и велела ей прекратить «нюни».
А я, не в силах сдержаться, тут же бросилась к моему брату Всеславу, которого только мне было позволено называть Славой, и, рыдая, рассказала о том, что услышала.
Слава сначала просто молча обнимал меня, растеряно и неловко, очевидно, ничего не понимая из моих бессвязных речей, перемешанных с рыданиями, а после, дождавшись, пока я отплачусь, и станет тихо, сказал вполне удовлетворённо:
– Ну и вот хорошо. Значит, будешь моей невестой, а то на ком мне жениться? – и сцепил свои пальцы, обнимая меня, будто закрыл в замок.
От его слов, наполненных такой уверенностью и спокойствием, и я сразу почувствовала себя тоже спокойной и умиротворенной даже. Мама и Слава были моими самыми близкими людьми. Даже сначала Слава, а потом мама и папа. И если после того, что мы узнали, он не стал считать меня чужой и лишней, то мне нечего бояться и переживать. Я выдохнула, переставая плакать и обняла его тоже. Слава прижался щекой к моей голове, выдыхая.
Но испытания на этом, оказывается, только начались. Боли в этот раз оказалось намного больше, терпеть пришлось и не плакать, потому что дядя Афанасий очень огорчался из-за этого. А маме притом лучше не становилось. По ночам Слава приходил ко мне в спальню, и мы сидели, прижавшись плечо к плечу, прижав спины к тёплому боку печи, и разговаривали тихо-тихо, не позволяя друг другу плакать, потому что оба чувствовали, что наша мама умирает, и мы ничего не можем изменить в этом. Слава не спрашивал, что там делают со мной в клинике дяди Афанасия, но, когда его не пустили ко мне, сказав, что я больна, устроил целое побоище у двери, но вошёл. У него было такое напуганное лицо при этом, что я собрала все силы, чтобы не показать ему, как мне плохо. Он и так страдал из-за мамы, и пугать его тем, что я тоже больна, я не хотела. Поэтому я слезла с постели и мы с ним сидели на полу, листая красивые старинные книжки с удивительными картинками. Мне было так больно, что застилало ум от этой боли, а может быть, от лихорадки, которая к ночи стала очень сильной, но я не показывала и виду, чувствуя его обеспокоенные взгляды…
…Может быть, Ли и не показывала виду, но мне не надо было показывать, я видел, я чувствовал, всем своим существом, что ей плохо и не хотел уйти и оставить её одну. Не хотел, потому что думал, что так развлекаю её и, может быть, ей станет легче, и просто потому, что я боялся уйти. Без Ли я остался бы совсем один. Никого не было больше такого, как Ли для меня в этом мире, вот сейчас она болела, почти не видела и не слышала меня, и я страдал. У неё не было сил даже смотреть на меня, не то, что отвечать на мои бестолковые вопросы и шутки. Но она смотрела, и отвечала, и смеялась ради меня. Чтобы мне не было так страшно, чтобы мне не было одиноко, мне хотелось плакать от страха, и от любви. Наверное, в эти дни, я впервые осознал значение этого слова, которое до сих пор мне ни о чём не говорило.
А в день, когда мама умерла, мы с Ли ещё не знали этого, никто в доме не знал, и я не знал, что Ли привезли домой и оставили в саду, потому что я в это время занимался верховой ездой. Да-да, двадцать четвертый век почти закончился, а этот способ передвижения был по-прежнему вполне актуален, несмотря на всевозможные мобильные средства. Потому что безлюдных пространств, где иногда нет возможности пополнить запасы топлива, ведь не везде есть источники воды, и даже солнечного, потому что солнце, как известно, не светит круглые сутки и круглый год, а живое существо, лошадь или человек, способно терпеть и быть выносливым, в отличие от механизмов, которые слово «терпение» не осознают и в электрические сигналы не переводят. Именно поэтому, несмотря на наличие тысяч роботов, они не заменяли людей.
Ли была в саду, а я нарезал круги на непослушном жеребце Облаке, белом, как облака, у Ли была серая в яблоках кобыла, которую я сам выбрал для неё, когда мы в прошлом году с отцом ездили на Восток выбирать нам лошадей в табун, я хотел высокого белого жеребца отдать Ли, но отец предупредил:
– Он чересчур большой и слишком норовистый, а Ли маленькая девочка, ни твёрдой руки, ни даже веса, чтобы подчинить этого коня. Возьми его себе, Всеслав, а для Ли мы выберем кобылу посмирнее.
– У Ли должна быть самая красивая лошадь, – упрямо насупился я, я вообще очень упрямый, иногда во вред себе и к досаде окружающих, только Ли сносила моё упрямство с удовольствием, подшучивала надо мной, и мне это нравилось. Она любила меня больше, чем даже я сам себя любил, потому что временами я себя ненавидел, а Ли обожала всегда.
А в последние недели её кобыла Гроза стояла без дела, потому что Ли запрещена была верховая езда из-за опасности переломов, а это для неё сейчас могло быть смертельно, так сказал дядя Афанасий, поэтому Ли создавали полный покой, хотя она и не слушалась и сбегала со мной в сад во время дневного сна, на котором все и всегда настаивали. Но, чем дольше болела мама, чем больше проводили процедур ей и Ли, тем хуже с становилось им обеим. Вот сегодня я даже не знал, что Ли уже вернулась, что она в саду, как не знал и того, что мама в это самое время умерла…
…И я не знала, потом вспоминала это время, когда я задремала в саду, мне казалось потом, что этого не было, что мне всё приснилось, что вовсе не было, потому что после я сильно заболела и не выходила из комнаты почти месяц до самого своего дня рождения, вот мне и казалось воспоминание о том дне каким-то сном или фантазией. И если бы не одно обстоятельство, то я так и предположила бы…
Моя голова была заполнена туманом, а тело какой-то горячей болью, поэтому мыслей почти не было. Вообще, я не припомню, чтобы когда-нибудь болела, поэтому теперешнее состояние было для меня непривычным, непонятным. Я больше чувствовала аромат шиповника, чем видела его, как и садовника, или одного из его помощников, что ухаживали за огромным садом каждый день. В помощь всем многочисленным рабам была армия роботов, но они не могли задумать и сделать сад великолепным и прекрасным, живым, неотразимым. Планировки, которые осуществляли компьютеры, как и планировки зданий, улиц, оказывались правильными, но не такими совершенными, как это делал человек. Как и проектирование строительство сложных механизмов, всё это делали люди, проверяли их вычисления машины, но творческая составляющая принадлежала только людям.
Напрямую компьютеры использовали для создания интерактивных музеев, из-за того, что почти все произведения живописи были утеряны, и оставались только в виде электронных копий, теперь можно было лицезреть их в виде голограмм в любое время и в любой точке мира абсолютно бесплатно. Так мы со Славой изучали историю искусств, ему было скучно, а я наслаждалась, запоминая всё на ходу, ему же приходилось повторять, сердясь на «все эти Возрождения». Зато в истории ему не было равных, что странно сочеталось в нем и с любовью к точным наукам. А вот естествознание вызывало в нем странное отвращение. Я даже спросила, почему он не любит биологию. И он ответил:
– Это лишний раз напоминает мне, что я такое же животное, как какая-нибудь гидра.
– Ты не гидра… – улыбнулась я,
– Какая разница, ну, голая противная обезьяна, – поморщился Всеслав.
– С таким же успехом ты можешь считать себя роботом.
– Ну уж… – усмехнулся Слава, взглянув на маленьких и юрких роботов, ползавших по полу вдоль коридора, вылизывая идеальный паркет, в этом, жилом крыле, в нижнем полы были каменными из мрамора и яшмы.
– Вот и «ну уж», – усмехнулась я. – Человек не животное, не робот.
– А что же? Или кто?
Я пожала плечами.
– Узнаем, наверное.
– Созданный по Образу и Подобию?
Я улыбнулась:
– Я надеюсь.
А сейчас, через полусомкнутые ресницы я смотрела, как молодой раб, помощник садовника, выравнивает кусты шиповника. Он был приятной наружности, русоволосый, светлокожий, когда он обернулся, оказалось, что у него голубые глаза и вообще, приятное скуластое лицо, а волосы красиво блестели в солнечных бликах, как дорогой шёлк.
– Погоди, не трогай… – проговорила я, и поняла, что мой голос почти не слышен.
Но он услышал и обернулся и даже подошёл ко мне.
– Вы что-то сказали, маленькая госпожа?
– Да, сказала, не трогай вот тот цветок.
– Я не могу его не тронуть, госпожа Ли, мне приказано сделать кусты идеальными.
Я посмотрела в его очень светлые и прозрачные, как вода в роднике, который течёт в глубине сада, голубые глаза и спросила:
– Как тебя зовут?
– Серафим, госпожа Ли.
– Не трогай этот цветок, Серафим.
– Тогда меня накажут, вы же знаете, госпожа Ли, – просительно проговорил он. – Кусты должны быть идеальными.
– Накажут? Это как? – удивилась я. Нас со Славой наказывали довольно часто, но мы были дети, но я не подозревала, что взрослых тоже как-то могут наказывать. При мне о наказаниях для рабов никогда не было речи.
Но красивый светлолицый Серафим улыбнулся на мои слова немного снисходительно, срезал цветок и подошёл с ним ко мне.
– Вдохните, маленькая госпожа, это замечательный аромат. Может быть, лучший в мире. Это шиповник.
– Я знаю, – сказала я, удивляясь.
А он снова улыбнулся:
– Вдохните, не думая, а только чувствуя. Это аромат весны, тепла и солнца. Лучше закрыть глаза.
Я удивилась, до сих пор ни один раб не только не смел так вольно говорить со мной, но даже смотреть мне в лицо, а этот не только смотрел и протягивал мне большую распущенную розу, но и улыбался, как равный. Да ещё и учил нюхать розы, будто я не умею этого делать. Меня даже кольнула мысль, а что если он посмел так со мной обращаться потому, что знает, что я не родная внучка хозяйки. Но если он это знает, знали бы и другие и тоже вели бы себя со мной иначе, а ничего подобного я не наблюдала.
Но я не стала сопротивляться предложению этого странного раба, я была не в силах на это, да и ничего плохого он не предлагал сделать, так что я послушалась и, взяв розу из его руки, поднесла к лицу, закрыв глаза. С этой минуты я навсегда запомнила этот чудесный аромат, который ни с чем нельзя перепутать. И он вошёл в моё сознание навсегда как аромат тепла, солнца, разбуженной земли и улыбки…
Не в силах не улыбаться, я откинулась головой на подушки в изголовье, потому что шея отказывалась держать тяжелеющую голову.
– Вам нехорошо, маленькая госпожа? – услышала я голос Серафима, прозвучавший, как сквозь толстую зимнюю шапку. Вообще-то все голоса в последние недели слышались мне таким образом, странно, что перед этим голос Серафима звучал так ясно.
Я открыла глаза, всё как-то качнулось передо мной и ясности не последовало… после я не помню, потому что я очнулась уже в своей комнате, а позднее Слава мне рассказал, что в дом меня принёс Серафим.
– И все забегали, засуетились. Я даже позавидовал, что это не мне сделалось худо, – улыбнулся Слава, но улыбка вышла вымученной, бледной, ему вовсе не было весело.
Но я улыбнулась и потянулась к нему, обнять, чувствуя, что это необходимо ему сейчас. Слава казался прохладным, и пахнул он так славно, я погладила его по мягким волосам.
– Ну, тебе лучше? – с надеждой спросил Слава.
– Да, да, конечно, поспать только… нужно, – я отодвинулась, чтобы посмотреть ему в лицо.
– Спи. Спи, я останусь, посижу с тобой.
И он остался. Я заснула сразу, и только утром узнала, что он так и не ушёл, потому что он свернулся рядом со мной поверх покрывала, как был в одежде для верховой езды, разулся только, снял пиджак и расстегнул рубашку. Намного позже мне рассказала моя горничная Настя, что даже приказ бабки не повлиял на его решение остаться в моей комнате. Никто не смог его вывести, ни уговорить, ни даже силой.
– Что вы, маленькая госпожа, выпрямился, да как зыркнет: «Кто подойдёт по мне, заколю!», – округляя глаза, говорила Настя. – А кинжалы ему, сами знаете, какие делают. Так что, конечно, не решился никто.
– Кинжал? Да он на охоту только берёт, и то, чтобы по мишеням поупражняться, – удивилась я, ни разу я не видела, чтобы Слава применил свои кинжалы для кровавого дела, кстати, я прежде вообще не задумывалась для чего оружие. Я видела его в большом количестве в доме, на поясах носили мужчины, да и у меня были кинжалы, когда мы выезжали на прогулку верхом, это было необходимо на случай непредвиденных происшествий, но о том, чтобы использовать его для того, о чём сказала Настя, я даже не думала.
– Вы бы видели, госпожа, какое него было при том лицо, как сверкал глазами… – Настя сделала напуганное лицо. – Кто стал бы проверять, на что способен господин Всеслав. Нет-нет, никто не стал спорить. Даже госпожа Агнесса спорить с внуком не стала, куда уж нам.
Меня это немного удивило, потому что я Славу знала всегда довольно сдержанным, даже холодным и отстранённым с рабами, поэтому так странно было слышать сейчас о том, что он «сверкал на них глазами» и тем более обещал заколоть. Обычно он даже не смотрел им в лица, мимо, даже поверх голов и говорил с ними медленно и негромко, так, что они должны были прислушиваться. Получается, действительно, был в высшем и даже необычайном возбуждении и злости, если так переменился.
