Kitabı oku: «Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы», sayfa 3

Yazı tipi:

Он лежал в одиночестве в довольно маленькой комнате, со вкусом убранной в голубые тона. Одну из стен полностью занимало окно, выходящее на парк и здание Первого научного центра, которое, казалось, с трудом балансировало на тоненьком стебле основания. Пол в комнате был, как и в других здешних помещениях, немного неровным, но упругим и, вероятно, непромокаемым – так его удобнее убирать, просто прогнав по нему потоки воды. В углу и еще в трех точках комнаты пол вздымался неким подобием широких шляпок грибов, или же камней с мягкими контурами, – это были сиденья. То, что стояло в углу, нажатием на панель, вделанную в стену, могло трансформироваться и по желанию сидящего становилось шире, уже, выше, а также выпячивало из своих недр подушки или валики – на тот случай, если сидящему вдруг захочется облокотиться или подложить что-нибудь мягкое и упругое под спину или колени.

Три вертикальные золотистые планки возле постели обеспечивали регулировку света: поместив руку между первой и второй, можно было усилить или ослабить освещение, между второй и третьей – поиграть цветом. Подобный же механизм располагался возле двери, точнее – стены, в которую была встроена раздвижная дверь; ее можно было открыть и закрыть, изобразив рукой соответствующий жест напротив специальной панели, расположенной на ее поверхности. Стена возле постели наклонялась внутрь комнаты, и во всем помещении не было ни одного прямого угла.

Чарли по достоинству оценил умную предусмотрительность своих хозяев, предоставивших ему полное уединение: ему нужно было прийти в себя, а терзавшие его сложные переживания, где чувства благодарности и одиночества перемешивались со злостью, страхом, любопытством и раздражением, представляли собой такой коктейль, что, конечно же, необходимо было время, чтобы дать ему успокоиться.

К тому, что с ним произошло, Чарли отнесся легко – к этому располагала темнота, царившая в комнате. Да, он расстался со своим миром, ну и бог с ним! Так или иначе, там ему все порядком надоело, и, если бы у него была возможность вырваться оттуда живым, он бы ей давно воспользовался.

Что и случилось.

Хотя, с другой стороны, интересно узнать, что там осталось. Не было ли у них большой войны? Кто теперь живет в Тадж-Махале – термиты или альфа-частицы? Получилось ли у того клоуна, не дай господь, выиграть президентские выборы?

– Мама! Ты уже умерла?

Папаша Чарли был так горд, что у него родился сын, что посадил в его честь секвойю. Выращивал из семечка. Представляете? Секвойя в Вестфилде, штат Нью-Джерси! Посадил именно тогда, когда вокруг возводились новостройки. Возводились, что называется, тяп-ляп, все на соплях – так, чтобы успеть прийти в негодность лет за десять до того, как истечет срок ипотеки. Чарли так это себе и представил – трехсотфутовое дерево, возвышающееся над развалинами их дома. Да и папаша – самым беспардонным образом откинул коньки, не получив страховки и оставив дела в таком беспорядке, что матери пришлось, распродав то, что у них оставалось движимого и недвижимого, убираться восвояси.

А когда Чарли стукнуло семнадцать, он, ведомый неизвестно чем, вернулся в эти места – это было нечто вроде паломничества. И хотя Чарли не помнил отца, но, найдя дом, который тот когда-то строил и который теперь превратился в трущобу, он подошел к отцовской секвойе, почему-то тронул ее кору обеими ладонями и сказал: «Все отлично, пап!» Ведь мама, пока был жив отец, не знала ни забот, ни хлопот, и, если бы он не умер так внезапно, жизненные беды по-прежнему обходили бы ее стороной. И она свято верила, что после своей смерти муж был прекрасно осведомлен о вставших на ее пути трудностях, о тех унижениях и бедах, которые на нее свалились, и что теперь она чувствует себя как самая обычная женщина, из которой ее мужчина день за днем вышибает любовь и способность терпеть. А потому, по каким-то не до конца ясным для себя причинам, Чарли и решился сказать дереву то, что сказал, как будто его отец после смерти превратился в некое подобие долбаной дриады и поселился в этом дереве. Воспоминание было не из самых вдохновляющих, но Чарли помнил… Помнил.

Наверное, сейчас это дерево стало огромным. А может быть, и умерло, если прошло слишком много времени. Если Рыжая из Техаса превратилась в пожилую старую мадам с бородавкой на носу и живет где-нибудь в пропахшем нефтью портовом городе, то секвойя наверняка вымахала футов на двести пятьдесят, если не больше. А если Руфь (а что, интересно, произошло с Руфь, черт побери?) уже умерла, то дерево это могло стать самым большим объектом во всем штате Нью-Джерси.

Ну что ж, теперь он по крайней мере знал, что ему нужно выяснить в первую очередь. А именно, как далеко его занесло в будущее. Хотя, большой разницы нет. А что, если прошло всего лет двадцать, и мир, став пусть и чуточку более враждебным, все-таки сохранил свои основные черты – как мир, в который попал Рип ван Винкль? Да ничего! Да если и сотня прошла, а то и тысяча – какая разница? И все-таки неплохо узнать, куда его забросило.

И вторая вещь имела отношение к нему самому, Чарли Джонсу. Насколько он понял, здесь нет никого, кто хоть как-то был бы похож на него, Чарли. Здесь только эти… ледомцы. Но кто они такие?

Когда-то давно он вычитал в одной ученой книжке по антропологии – кажется, у Руфь Бенедикт, – что такие вещи, как язык, религия и социальные навыки не передаются с генами. То есть вы можете взять младенца любой расы, любого цвета кожи, из какой угодно страны, поместить его в любое окружение, и он вырастет абсолютно похожим на людей той местности, где оказался. А потом Чарли попалась статья, где та же самая идея разворачивалась на материале всей человеческой истории. Автор предполагает: возьмите египтянина эпохи фараона Хеопса, поместите его в современную Норвегию – он и вырастет норвежцем, способным выучить азбуку Морзе, да еще и с предрассудками относительно шведов. И все это вело к следующему: самые аккуратные исследования, проводившиеся наиболее ответственными и непредвзятыми учеными, не смогли обнаружить в истории современного человека никаких следов эволюционного развития. Нет, дело не в том, что человек вышел из пещер и построил весьма сложную цивилизацию – на это потребовалось всего тридцать тысяч лет, сущие пустяки! Если взять небольшую группу современных детей, обучить их базовым приемам добычи пропитания и отправить куда-нибудь подальше, в дикие места, через те же тридцать тысяч лет они заново отгрохают такую же цивилизацию, как наша.

Но ледомцы явно отличались от homo sapiens, причем не только и не столько в социальном и культурном отношении (как, например, отличаются друг от друга австралийский абориген и топ-менеджер крупной американской корпорации), сколько в физическом. А это говорило о произошедшем эволюционном сдвиге, не менее значительном, чем тот, что привел к возникновению человека разумного. Ледомцы, с одной стороны, сохранили в себе черты этого существа, но, с другой, серьезно от него отличались. Иными словами, ледомцы вышли из человечества. Но как далеко они ушли? Куда привели их произошедшие мутации?

Чарли не знал этого, но мог выяснить. Подойдя к окну, но держась от него на почтительном расстоянии, он принялся рассматривать простирающийся внизу парк, по которому передвигались яркие пятнышки – ледомцы в своих живописных одеяниях. Все они были взрослыми особями или по крайней мере казались таковыми. Если предположить, что поколения сменяют друг друга каждые тридцать лет, и, если эти существа не мечут икру, подобно лососю, и не высиживают яйца, то времени, чтобы им эволюционировать в то, чем они стали, потребовалось немало. А кстати, об их технологиях! Сколько веков им потребовалось, чтобы научиться строить таких монстров, как Первый научный центр?

Этот вопрос был гораздо сложнее первого. Чарли вспомнил, как в каком-то журнале столкнулся с перечислением десяти предметов, входящих в самый обычный список покупок, который перед выходом в супермаркет составляет любая хозяйка. Там были алюминиевая фольга, чистящее средство для посуды, молоко в бумажных пакетах, еще какая-то ерунда. И оказалось, что всех этих вещей двадцать лет назад еще и не существовало. Уж если в середине двадцатого века существовали такие технологии, что на протяжении нескольких десятков лет вы могли наблюдать, как вакуумную лампу сменяет транзистор, а потом полупроводниковый диод, как из предмета для анекдотов становится реальностью полет спутника, нагруженного тонной самой точной аппаратуры, в пространство по ту сторону Солнца, то что говорить о технологиях Ледома? Чарли подозревал, что для окружающих он может быть так же смешон, как для него была смешна та тетка на эскалаторе в аэропорту Сан-Хуан, хотя этот эскалатор и был сконструирован уже в ее время.

Поэтому, сказал сам себе Чарли, возьми себе за правило – ничему не удивляться. В его времена большинство людей считали, что технический прогресс – это не геометрическая кривая, подобная крутому лыжному трамплину, а плавная прямая линия. Думавших так нерешительных слабаков постоянно мучили приступы запоздалого консерватизма, и они, как за спасительную соломинку, хватались то за одну мелочь, безвозвратно уходящую в прошлое, то за другую, стараясь удержать их и каким-то образом вернуть. Конечно, это был никакой не консерватизм, а обычная тоска по старым добрым временам, когда человек с легкостью предсказывал, что случится если не на следующей неделе, то уж наверняка на следующий день. Неспособные уловить целостную картину, они фиксировали свое внимание на ее миниатюрных деталях, и бывали очень удивлены и обозлены, когда картина менялась, а вместе с ней меняли свое место и значение все мелочи, к которым они так привыкли. Нет, он, Чарли Джонс, никогда не считал себя особым интеллектуалом, но каким-то образом он понимал, что прогресс – вещь динамическая, и, если ты хочешь бежать с этим миром ноздря в ноздрю, то должен, как это делает пловец на доске для серфинга, слегка податься вперед, а то свалишься и утонешь.

Чарли вновь посмотрел на Первый научный. Невероятная для обычного глаза конфигурация этого дома являлась отличной иллюстрацией того, о чем Чарли думал. Тебе нужно научиться плавать на этой странной доске – прогрессе, сказал он себе, и эта мысль привела его к формулированию второго вопроса.

Не стоит тратить времени на выяснение того, как им удалось это сделать – как его, двадцатисемилетнего бугая, вытащили сюда с потертых ступенек лестницы между вторым и третьим этажами дома номер шестьдесят один, стоящего на Тридцать четвертой Северной улице. Это – дело техники, а он вряд ли сможет понять ее суть. Научиться пользоваться – еще куда ни шло, но понять на основе своих знаний и опыта – вряд ли. А вот что действительно важно узнать, так это – почему они его вытащили.

Из этого большого вопроса вытекали два поменьше. Конечно, он мог ошибаться, но его похищение наверняка было весьма и весьма серьезным проектом, реализованным местными учеными. А что? Просто так возиться со временем и пространством никто не станет, не так это легко! Но нужно было понять следующее: зачем они пошли на это. Какая Ледому от всего этого выгода – при всех затратах? Вряд ли это было лишь испытание оборудования – дескать, купил новую удочку, решил посмотреть, какова она в деле. А может быть, им просто нужен был образец представителя человеческой расы именно из того времени, в котором жил Чарли; они забросили эту свою удочку, и попался именно он? Или, допустим: им нужен был именно Чарли; они изловчились, и – цап-царап. Хотя, если исходить из нормальной логики, этот вариант был наименее вероятным, но Чарли охотнее всего поверил бы в него. Таким образом, со вторым вопросом он решил. Но за вторым вопросом, как его естественное следствие, шел вопрос третий: а на кой черт им нужен именно я?

У Чарли Джонса были свои недостатки, но было и одно неоспоримое достоинство – оценивал себя он более чем здраво. Похитили его, конечно же, не из-за его красоты, силы или ума, и в этом смысле ледомцы могли бы найти более достойный материал буквально по соседству. Не было у него и особых талантов. По поводу себя Чарли говорил: я не считаюсь лодырем исключительно потому, что все время работаю. Хотя, может быть, именно поэтому я – законченный лодырь?

Чарли бросил школу в десятом классе, когда заболела мать. Думал, что бросил на время, а получилось – навсегда: то одно, то другое дело отвлекало его от продолжения обучения, и в школу он не вернулся. Таскался по домам, торгуя женским нижним бельем, холодильниками, пылесосами, энциклопедиями, работал оператором лифта, жарил гамбургеры в какой-то забегаловке, варил мягкую сталь на сталелитейном заводе, нанимался матросом, зазывалой, водителем бульдозера, учился на печатника, был репортером на радиостанции. А в перерывах работал грузчиком, торговал газетами, расклеивал наружную рекламу, красил автомобили, а однажды неплохо заработал, во время всемирной выставки размазывая по чистым тарелкам куриный желток, чтобы показать, как хорошо справляется посудомоечная машина. И всегда читал все, что попадалось ему в руки – иногда случайно, иногда по совету кого-нибудь, с кем просто зацепился языками; потому что не было для Чарли большего удовольствия, чем потрепаться с кем-нибудь и узнать чего-нибудь новенького. Эрудиция его была велика, но не без пробелов – факт, который иногда демонстрировала его речь: он порой использовал слова, которые вычитал в книжках и журналах, но которых никогда не слышал, отчего и ошибался в их произношении, чаще всего в ударении – как в словах «феномен» или «граффити». Как ни странно, но люди, с которыми беседовал Чарли, почти никогда его не поправляли, если он совершал такую ошибку.

Иными словами, он был тем, кем он был, и именно поэтому его и вытащили из его мира, поместив сюда.

Ну и что? Причины оставались неясными. Кем он был в прошлом и кем он мог бы быть в будущем, если бы само будущее не явилось и не прервало естественный ход его жизни?

– Лора! – вдруг воскликнул Чарли. Да, это был серьезный аргумент. Реальный! Но если так, то он, конечно же, найдет способ, чтобы разрушить этот мир – надуть его как воздушный шарик, а потом проткнуть в нем дырку и взорвать.

Потому что… Схема такая: если его притащили в будущее, то, возможно, для того, чтобы предотвратить нечто, что он мог совершить в прошлом. А если здесь замешана Лора? То есть, допустим, что они с Лорой поженятся, и у них будут дети… Не в эту ли цепочку событий хотят вмешаться ледомцы? Чарли читал немало фантастики и знал, что повлиять на будущее можно, если прервать или изменить цепь событий в прошлом.

– О господи! Лора! – почти застонал он. Не рыжеволосая и не блондинка… Сказать, что у нее волосы цвета абрикоса – не вполне точно. Глаза карие, но настолько светлые оттенком, что такого рода краску можно было бы использовать вместо золотой за неимением оной. Она защищалась честно и открыто, без напускной стыдливости и жеманства, а когда сдалась, то сделала это всем сердцем.

Задолго до этого, стоило Чарли понять, что девчонки – это не только хихикание, визги и вскрики, он захотел многих. И отдавались ему многие, а иногда и те, кого он хотел. Любил же он из них – единицы, а некоторых, как ему казалось, любил больше жизни и хотел больше, чем кого бы то ни было. Но от тех, кого он любил, Чарли держался подальше. Так было с Руфью, когда ему было четырнадцать. Почему? Он боялся… боялся все испортить. Иногда он представлял себе: а вот соберутся несколько девчонок, человек пять, и начнут, собравшись в кружок, его обсуждать, пытаясь понять, почему он, будучи влюбленным в каждую из них, ничего не предпринимал. И никогда не поймут. Девчонки! Ответ простой. Хотите верьте, а хотите нет – он не хотел все испортить.

И только Лора, которую он и любил, и хотел, стала его Лорой.

Была его Лорой.

– Была? – воскликнул он. Но что означает это – «была»?

…она сдалась, и сделала это всем сердцем. Но это было отнюдь не поражение, потому что он тоже сдался. Они сдались вместе, одновременно. Тогда, в первый раз, а потом еще – на ступенях…

Вопрос номер два: почему я?

– Ты просто обязан представить достаточно веские причины, – пробормотал он, обращаясь к стоящему вдалеке Первому научному.

Второй же вопрос вел к третьему: а что будет со мной?

И одновременно: а смогу ли я вернуться?

Он тронул рукой планки, управляющие светом. Открылась дверь.

– Ну, как ты? Получше? – спросил появившийся в проеме Филос.

На экране заходится в диком крике компания бэк-вокалистов, их партия перемежается мощными ударами большого барабана «бух! бух! бум!!!». В центр изображения выдвигается физиономия солиста – гладкая, с сияющими полными губами, густыми изогнутыми бровями, бахромой ресниц вокруг невыразительных глаз и пышными бакенбардами, стекающими на могучую шею, торчащую из воротника черной кожаной куртки.

Бум! …

Вдруг, вместо ожидаемого последнего «бум!» (телевизор в доме Смитти оснащен звуковой системой последней марки, которая способна транслировать самые пугающие тембры), вступает солист. Женский голос или же мужской – понять невозможно! Подчиняясь ритму большого барабана, он выкрикивает текст: «Ееее, прижмись ко мне… Ееее, поцелуй меня… Ееее, я люблю тебя…» Камера отходит назад и показывает солиста во весь рост и в движении – тот виляет задом, словно пытается ухватить ягодицами маленький набалдашник дверной ручки, прибитой к раскачивающемуся метроному. Восторженный рев и писк заставляет камеру скользнуть к первым рядам зала, забитым толпой девиц, терзаемых тугими судорогами желания. Языки вывалились наружу, корявые ручонки тянутся к сцене, на которой беснуется их кумир. Камера вновь бросается к солисту, который (так, вероятно, задумано режиссером передачи) едет на воображаемом велосипеде, у которого руль снует вперед и назад, а седло, вместе с седоком, то прыгает вверх, то резко опускается вниз, при этом бешено вращающиеся педали взлетают много выше самого велосипеда.

Смитти протягивает руку, хватается за блок управления и вырубает телевизор, издав глубокий вздох:

– О господи!

Херб, сидящий в своем кресле с закрытыми глазами, произносит:

– Грандиозно!

– Что именно?

– У этого типа есть кое-что для всех.

– Тебе это нравится?

Смитти делает ударение на последнем слове.

– Разве я сказал «нравится»? – спрашивает Херб, открыв глаза и посмотрев на соседа с напускной свирепостью в глазах. – И, пожалуйста, никому не говори, что я так сказал.

– Но ты же что-то сказал!

– Я сказал «грандиозно», если позволишь.

– Позволяю.

– И я сказал, что у этого типа есть кое-что для всех. Нечто соблазнительное.

– Писки.

Херб смеется.

– Слушай, хотя я всего лишь специалист по копирайтингу, – говорит он, – но мне все это понятно. Да, писки пискам рознь. Но те, кем движет скрытая или латентная гомосексуальность, видят в нем объект своей страсти. И молодые бычки, копирующие его прическу и наряд – тоже. А еще пожилые тетки. Больше всего заводятся, конечно, именно пожилые тетки. Они западают на его детское личико и цветочные глазки!

Он пожимает плечами и повторяет:

– Да, что-то здесь есть для всех.

– Ты забыл упомянуть своего старого приятеля Смитти, – говорит Смитти.

– Ну что ж, каждому из нас нужен не только объект любви, но и объект ненависти.

– Ты не шутишь, Херб?

– Нисколько.

– Когда ты такой, ты меня беспокоишь, приятель, – говорит Смитти.

– Какой такой?

– Слишком серьезный.

– Это плохо?

Смитти качает головой и говорит:

– Это к работе мужчина должен относиться серьезно. А вот все остальное – чувства, эмоции… Все это чушь.

– А если он будет серьезно относиться к чувствам, что тогда?

– Сгорит от неудовлетворенности, – отвечает Смитти, глядя на приятеля взглядом старой мудрой совы, и продолжает:

– Ну, представь. Человек работает в рекламе, относится к делу серьезно, изучает разные там товары и продукты, их свойства. Даже подписывается на специальные издания. Планирует достичь мирового успеха. Что-то там в связи с этим думает себе, переживает. А потом – раз, и все пролетает. Можно ли серьезно относиться к таким переживаниям?

– Опусти свой большой пистолет, Смитти, – говорит Херб. Он улыбается, но видно, что ему несколько не по себе – он бледен.

– В одном не повезло, повезет в другом, – говорит он. – Вот к чему нужно относиться серьезно.

– А все остальное – чушь?

– Все остальное – чушь.

Смитти показывает на телевизор.

– Мне это страшно не нравится. И никому не понравится.

Именно тогда до Херба доходит, кто спонсировал это рок-н-рольное телешоу. Конкурент. Главный конкурент Смитти. О господи! Мне бы вовремя заткнуться! Черт побери мой грязный язык! Жаль, со мной нет Джанетт! Она бы сразу все поняла.

И Херб произносит:

– Я же говорил, что мне не нравится это вшивое шоу.

– Если бы ты это сказал до того, как развел свою мелкую философию, Херби, я бы тебя понял, – отвечает Смитти.

Он берет пустой стакан Херба и отправляется наполнить его. Тот сидит и думает о трудной судьбе рекламщика. Первое правило для человека, работающего в этом бизнесе: потребитель всегда прав. Правило второе: найди способ соблазнить всех, независимо от пола и возраста – и мир будет лежать у твоих ног. Херб смотрит на потухший глаз телевизора и понимает – этот парень почти нашел то, что для этого нужно.

– Нет, плохо мне. Настоящий плохо, – сказал Чарли Джонс.

Он понимал, что, хотя и говорит по-ледомски, но делает это как иностранец – обороты родного, английского языка самым причудливым образом вторгаются в его речь.

– Понимаю, – сказал Филос.

Он прошел в комнату и остановился возле одной из торчащих из пола грибовидных конструкций. Филос поменял наряд, и теперь предстал перед Чарли в одеянии, основу которого составляли оранжево-белые крылышки, поднимавшиеся над плечами на каких-то невидимых опорах и свободно трепыхавшиеся за спиной; помимо крылышек на Филосе был только двусмысленно миниатюрный шелковый «спорран» и легкие сандалии, в тон крылышкам. Остальные части его крепко сбитого тела оставались неприкрытыми.

– Можно присесть? – спросил он.

– Конечно, конечно, – проговорил Чарли. – Ты просто не понимаешь…

Филос насмешливо приподнял брови. Брови были густыми и казались вытянутыми в одну прямую линию, но когда он двигал ими, оказывалось, что они могут выглядеть как пушистые кромки пологой двускатной крыши.

– Ты же дома, – продолжил Чарли.

Ему вдруг показалось, что Филос, чтобы успокоить гостя, собирается взять его за руку, и Чарли напрягся. Но тот не стал этого делать, ограничившись тем, что вложил максимум сочувствия в голос.

– Ты тоже скоро будешь дома, не беспокойся.

Чарли поднял голову и внимательно посмотрел на Филоса. Тот выразился вполне однозначно, и тем не менее…

– Ты имеешь в виду, меня отправят назад?

– Я не могу ответить на этот вопрос. Сиес…

– Я задаю вопрос тебе, а не ему. Могут меня послать домой?

– Когда Сиес…

– Я буду иметь дело с Сиесом, когда придет время. Ответь мне ты: меня пошлют назад или нет?

– Могут, но…

– Что значит «но», черт возьми?

– Ты можешь и не захотеть.

– Но почему?

– Прошу тебя, – заговорил Филос, и крылышки за его спиной затрепетали, – не сердись. Прошу! Я знаю, у тебя есть неотложные вопросы, на которые ты хочешь получить ответ. Что делает их неотложными, так это то, что в твоей голове уже есть готовые ответы, и ты их хочешь услышать. Пока ты не получишь эти ответы, ты будешь злиться все больше и больше. Но некоторые из этих ответов, которые ты заранее сложил, не имеют ничего общего с реальностью. А некоторые вопросы… лучше не задавать.

– Это кто же так решит?

– Ты сам! Когда ты узнаешь нас получше, то согласишься со мной.

– Черта с два! Но давай, для начала, попробуем. Ты ответишь на мои вопросы?

– Конечно, если смогу.

И вновь Чарли ощутил, насколько отличается ледомский от английского. Сказав «если смогу», Филос одновременно дал понять – «если мне будет позволено». Хотя, может быть, он просто хотел сказать: «Если у меня будет достаточно информации»? Поразмышляв над этим пару мгновений, Чарли задал свой первый вопрос:

– Как далеко вперед вы ушли? – спросил он.

– Что ты имеешь в виду? – вопросом на вопрос ответил Филос.

– Именно это и имею. Вы забрали меня из прошлого. Из какого времени, конкретно?

Филос совершенно искренне развел руками.

– Ты не знаешь? Или никто не знает?

– Если исходить из того, что говорит Сиес…

– Стоп! Ты прав, – воскликнул Чарли почти с отчаянием в голосе. – Некоторые вопросы должны дождаться своего часа – пока я не увижусь с Сиесом.

– Ты опять злишься.

– Нет! Я все еще злюсь.

– Послушай, – сказал Филос, наклонившись вперед. – Мы – новые люди. Мы – ледомцы. Ты должен это понять. И ты должен понять, что мы не можем исчислять время так, как это делали вы. Ваши месяцы, годы и прочие единицы исчисления не имеют к нам никакого отношения. Для нас это – пустой звук. И тебе не стоит думать об этом – ведь твой мир прекратил свое существование, и остался только наш.

Чарли побледнел.

– Ты сказал, что он прекратил существование?

Филос с печалью на лице пожал плечами:

– Мне кажется, ты догадывался…

– О чем я догадывался? – выпалил Чарли и вдруг, почти жалобно, проговорил:

– Но как? А я думал, что, может быть… кто-нибудь, совсем старый…

Удар, полученный Чарли, распался на множество ударов – лица Рут, Лоры, мамы замелькали перед его взором, медленно, одно за другим, погружаясь в темноту.

– Сиес же сказал тебе, что ты сможешь вернуться и вновь стать тем, кем ты был рожден, – проговорил Филос.

Некоторое время Чарли молча сидел, после чего обвел взглядом открывающиеся ему из окна виды Ледома.

– Правда?

В его голосе сквозили интонации ребенка, которому обещали невозможное.

– Но ты отправишься домой, – Филос покачал головой, – зная то, что ты узнаешь от нас.

– Ну и черт с ним! – воскликнул Чарли. – Главное – домой!

Но вдруг ужас, глубокий и ранее неведомый, охватил его, ворвался в его дыхание, биение его сердца. Знать о том, что наступит конец, знать, как и когда это произойдет! Быть единственным из всех, кто знает, что их мир погибнет – окончательно и бесповоротно! Лежать рядом с теплым телом Лоры и – знать это! Покупать в киоске любимую мамину газету, каждому слову которой она безоговорочно верит – и знать это! Проходить мимо церкви, видеть как новоиспеченная невеста в белых шелках счастливо улыбается, прижимаясь к своему избраннику под восторженный рев автомобильных рожков, и знать это!

И ледомцы собираются сообщить ему, когда и как рухнул его мир?

– Вот что я скажу, – проговорил Чарли хрипло. – Вы просто отправите меня назад, ни слова не сказав о том, когда и что произойдет с моим миром, хорошо?

– Торгуешься? – усмехнулся Филос. – Тогда тебе придется кое-что сделать и для нас.

– Чем же я могу торговаться? – спросил Чарли и сделал вид, что ищет на своем больничном халате карманы, чтобы вывернуть и показать, что они пусты. – Я ничего не могу предложить.

– Можешь, – покачал головой Филос. – Обещание. Ты дашь нам обещание и исполнишь его. И тогда получишь то, что хочешь.

– А это обещание выполнимо? – с сомнением спросил Чарли.

– Вполне! И вот в чем его суть: пообещай нам, что останешься нашим гостем, узнаешь нас поближе – нашу историю, обычаи, религию, а также постигнешь смысл нашего существования.

– Но это может занять целую вечность!

Филос покачал головой, в его темных глазах сверкнула искра смеха.

– Да не так уж и долго, – сказал он. – А когда ты узнаешь нас по-настоящему, мы тебе сообщим, и ты сможешь нас покинуть, если захочешь.

– Если захочу? – рассмеялся Чарли.

– Именно! – отозвался Филос торжественно.

Старательно подражая торжественности тона своего собеседника, Чарли Джонс провозгласил:

– Давай-ка об этом поподробнее. Меня беспокоит это «не так уж и долго». А вдруг вы скажете, что я узнал вас не слишком хорошо потому, что не сосчитал все молекулы, из которых состоит Ледом?

Впервые Чарли отметил – ледомцы могут и злиться. Но Филос сдержал себя и произнес:

– Ничего подобного мы не скажем. Я и мысли об этом не допускаю.

На этот раз злиться начал Чарли.

– Ты хочешь, чтобы я поверил вам. А мне нужны гарантии.

– Когда ты узнаешь нас получше…

– То есть обещать я должен сейчас, а узнаю я вас уже потом?

Неожиданно для Чарли Филос вздохнул и улыбнулся.

– Я тебя понимаю, – сказал он. – Ладно, не будем торговаться. Но запомни – я предложил тебе наши условия, и Ледом будет их свято соблюдать. И если, изучая нашу культуру, ты увидишь, что мы ничего не скрываем и показываем тебе все, что у нас есть, мы вернемся к этому разговору. Ты дашь нам это обещание, и на этом основании мы раскроем перед тобой всю суть нашей жизни. Когда же ты все поймешь и узнаешь нас досконально, мы исполним твое желание, и ты сможешь вернуться.

– На таких условиях трудно спорить, – покачал головой Чарли. – А если я все-таки не дам своего обещания?

Филос пожал плечами.

– И в этом случае, вероятнее всего, ты сможешь вернуться. Главное для нас – это то, чтобы ты узнал нашу культуру, постиг ее и в общем, и в мельчайших деталях.

Чарли долго смотрел в темные глаза Филоса, но не увидел там ничего, что разрешило бы его сомнения.

– А у меня будет возможность ходить там и тут, задавать любые вопросы? – спросил он.

Филос кивнул.

– И получать ответы?

– Любые ответы, которые мы сможем (нам будет разрешено) дать.

– И, чем больше вопросов я задам, чем большее количество мест смогу посетить, чем больше увижу, тем скорее смогу вернуться?

– Именно!

– Черт бы меня побрал, – сказал Чарли Джонс Чарли Джонсу. Он встал, прошелся по комнате и вновь сел. Филос все это время внимательно наблюдал за ним.

– Слушай, – сказал Чарли. – Перед тем как ты пришел, я все серьезно обдумал. И у меня возникло три больших вопроса. Причем, когда я их обдумывал, я еще не знал того, что знаю сейчас, – а именно, что вы сможете мне помочь.

– Задавай, и я сделаю все, что в моих силах.

– Понимаю, – кивнул Чарли.

И, подумав, продолжил:

– С первым вопросом я разобрался. Мне было важно понять, насколько далеко в будущее я попал.

Произнеся это, он поднял ладонь, предостерегая Филоса.

– Не отвечай! Даже если не ты, а только Сиес может ответить на этот вопрос, я не хочу знать ответ.

– Почему? – спросил Филос.

– Попробую объяснить. Во-первых, здесь неизбежен намек на тот момент, когда погиб мой мир, а я не хочу об этом знать. Во-вторых, если я все-таки вернусь домой, эта информация не будет иметь для меня никакого значения. Ведь вы говорите, что я вернусь именно туда, откуда меня забрали, верно?

– Более-менее так.