Kitabı oku: «Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны», sayfa 3

Методология

Материалы для этой книги – архивные источники, рукописи и интервью – собирались в нескольких странах. Помимо архивов бывшего СССР, теперь находящихся в России, Таджикистане и Кыргызстане, здесь использованы записи десятков полуформальных бесед с бывшими советскими советниками. В США в университете Небраски (Омаха) и в Корнелльском университете хранятся дневники, соответственно, Артура Пола и Роберта Нэйтана, двух американских консультантов, работавших в Афганистане. Из немецких материалов оказались полезны архивы Министерства по экономическому сотрудничеству ФРГ, Федеральных архивов в Кобленце и Политического архива Министерства иностранных дел, в которых содержатся материалы, подробно освещающие экономическую помощь Западной Германии Афганистану. Архив организации «Хьюмен райтс вотч», хранящийся в Колумбийском университете, и документы Хавьера Переса де Куэльяра в Йельском университете дают информацию о контактах между СССР, ООН и американскими неправительственными организациями. Полезны оказались также шведские и французские источники: архивы «Шведского комитета по Афганистану» и «Врачей без границ» позволили выйти за пределы истории англоязычных правозащитных групп и заглянуть в документы двух организаций, которые были наиболее активны в Афганистане во времена советской оккупации. Из британских материалов наиболее важны документы из Национального архива, а также документы Василия Митрохина, в которых содержатся важные статистические данные и информация о связях между советскими академическими организациями и разведкой. В интервью я скрыл имена тех информантов, которые просили их не упоминать.

Условия безопасности и политика властей по отношению к исторической памяти сильно затрудняют полевые исследования в Афганистане. Во время гражданской войны моджахеды разграбили Национальный архив и продавали документы на пешаварских базарах⁴³. Что касается местных архивов, то они либо не существовали до 1979 года, либо погибли во время гражданской войны. Сохранившиеся в Национальном архиве в Кабуле материалы весьма богаты, однако остаются неразобранными, и потому неясно, в какой мере они охватывают советский период. Важно отметить, что афганцы до сих пор лишены права голоса в вопросах своей собственной истории. Многие из ведущих политических фигур в современном Афганистане – это бывшие члены НДПА, чье прошлое далеко не всегда подвергалось критической проверке. Характерный эпизод произошел в декабре 2011 года, когда Комиссия по правам человека в Афганистане завершила независимое 800-страничное исследование о массовых убийствах. Его публикация была запрещена, поскольку могли всплыть имена некоторых действующих членов администрации Карзая⁴⁴.

Таким образом, эта книга не является социальной или политической историей Афганистана или историей советского вторжения и оккупации; это история международного развития и гуманитарной деятельности в Афганистане. Читатели не найдут здесь истории холодной войны как таковой: хотя в книге рассказывается о событиях, которые являются прямым следствием холодной войны, ее главная тема – переосмысление афганской независимости – выходит за пределы истории противостояния великих держав. Может показаться, что здесь недостаточно акцентированы некоторые важнейшие исторические моменты, и в первую очередь процесс принятия советским руководством решения о вторжении в Афганистан. Однако причина не в том, что они кажутся нам неважными. Об этих моментах написано множество прекрасных книг, но данная работа преследует иную цель⁴⁵. Перед вами рассказ о том, как территориальная государственная власть со всем ее опытом и знаниями соотносилась с областью мира, которая никогда не входила в состав какой-либо империи. Это рассказ о том, как идеи и амбиции относительно умозрительного национального государства «Афганистан» создавали и рушили Афганистан как реальное пространство.

Поэтому на протяжении всей книги мы стараемся не упустить из виду важный методологический вопрос, который можно назвать проблемой собеседника. Во время холодной войны даже самые информированные эксперты судили об афганской экономике и государственности, опираясь лишь на пару разговоров с местными жителями и прогулку по «правильным» кварталам Кабула, – другого личного опыта у них не было. Под «развитием» зачастую понимали не столько строительство государства или экономики, сколько придание смысла разрозненным фрагментам того и другого. Опираясь на беседы с местными жителями, специалисты могли толковать о какой-либо отдельной фабрике, канале, газопроводе, книге бухгалтерского учета или лесопилке, но едва ли – о реально существующем афганском государстве. Американцам, приезжавшим прививать оспу, давали приказ «охватить 100% населения, от новорожденных до умирающих», в то время как у Министерства здравоохранения буквально не было ни клочка бумаги⁴⁶. Советские нефтяники гордились построенными ими буровыми вышками и стальными трубопроводами, но большинство населения отапливало дома кизяком. Афганское государство в конце 1970‐х годов было чистым недоразумением. Имея микроскопические размеры и микроскопический потенциал, оно тем не менее добивалось неплохих результатов: иностранцы платили по его счетам и воображали, что оно существует.

Структура

Книга состоит из семи глав. В первой дается аналитический обзор изучения Афганистана и третьего мира в советском востоковедении и показывается, что, несмотря на постоянную государственную поддержку этой области знаний, советское руководство и специалисты оказались интеллектуально не подготовлены к перевороту, совершенному афганскими коммунистами в апреле 1978 года. Во второй, самой пространной, описывается история развития Афганистана с 1930‐х и до конца 1960‐х годов. В первой части этой главы излагается обычная хронологическая последовательность событий, в ходе которых страна прошла путь от обретения независимости до роли одного из источников холодной войны. Во второй части разбираются четыре конкретных примера различных ресурсов и акторов развития, которые помогают понять особенности государственного строительства в наиболее важный момент. Речь идет об американских и советских финансовых и торговых советниках в Кабуле, об американских гидрологах в южном Афганистане, о советских нефтяниках на севере страны и, наконец, о западногерманских специалистах по лесному хозяйству на востоке Афганистана. Эта вторая часть могла бы составить самостоятельную главу, однако при таком решении возникал риск того, что рассказ о проблемах, с которыми сталкивался Афганистан в период холодной войны, оказался бы оторван от тесно связанного с ними контекста межвоенных событий. В третьей главе речь пойдет о 1970‐х годах, и особое внимание будет уделено региональной геополитике, переосмыслению советского социализма и идеологии европейского гуманитаризма. Четвертая глава посвящена советским молодежным советникам в оккупированном Афганистане; здесь показано, как советское представление о территориальности зашло в тупик, столкнувшись с проблемой колониальных разграничений. В пятой главе изучается вопрос о том, как советские активистки и их афганские коллеги трактовали «женский вопрос». Шестая глава посвящена преобразованиям, происходившим в северном Афганистане под советским влиянием и под воздействием деятельности гуманитарных организаций. Наконец, в седьмой главе мы вернемся к южным и восточным границам Афганистана, чтобы показать, как альянс моджахедов и гуманитарных НПО отнимал власть не только у кабульского правительства, но и у ООН; этот процесс сопровождался возникновением острых проблем, касавшихся как государственного строительства, так и гуманитарной помощи.

Читатели заметят, что по ходу рассказа будет меняться масштаб описываемых событий. Однако эти перемены отражают не только выбор повествовательной стратегии, но и меняющиеся интеллектуальные ставки в те или иные периоды, о которых идет речь. В первой половине книги говорится о самых что ни на есть «земных» проектах: об углеводородном сырье, извлекавшемся из недр с помощью буров и насосов, о стекавшей с гор и собиравшейся в каналы воде; о кедрах, обрабатывавшихся на лесопилках. Ориентируясь на эти «земные» ценности, народ возлагал надежды на постколониальное национальное государство. Это рассказ о времени, когда люди чаще искали свободу в национальном государстве, нежели свободу от него⁴⁷.

Однако по мере того как все яснее становилась оборотная сторона независимости, по мере того как ослабевал телеологический миф постколониального национального самоопределения, все меньше завораживали и цифры – тонны стали и киловатт-часы электроэнергии, которыми измерялась мощь государства. Характерное для 1970‐х годов постутопическое отношение к этим вопросам все меньше опиралось на фантазии о приоритете материального развития. Вместо того чтобы высаживать саженцы будущего на поверхности планеты, надо было изменить структуру мироустройства, а именно глобальные представления о суверенности. И если в первой части книги много говорится о материальных аспектах развития страны, во второй бульдозеры отходят на задний план, а на первый все больше выступают западные и советские организации, занятые здоровьем детей и проблемами женщин. Именно этот сдвиг от установки на территориальное национальное государство к характерной для настоящего момента посттерриториальной морали и обуславливает, как нам кажется, изменение способа повествования в данной книге.

Вы найдете на этих страницах историю независимого Афганистана с точки зрения иностранцев. Это рассказ о молодежных активистах; об участницах женского движения, стремившихся «спасти» афганских женщин от варварства; об агрономах, мечтавших сохранить и приумножить кедровые леса; об экономистах и статистиках, планировавших сделать государство прозрачным и ясным, как бухгалтерская книга; о специалистах вроде тех, которые летели вместе с Виктором Самойленко из Ташкента в Кабул.

Пока самолет пролетал над Амударьей, Самойленко записывал свои мысли: «Что сразу бросилось в глаза? – писал он. – Ухоженная земля с полями и перелесками, озерами и каналами, дорогами и поселками, дойдя до Амударьи, как бы наткнувшись на непреодолимую преграду, оборвалась, уступив место однообразному серому фону, на котором лишь кое-где просматривались светло-коричневые холмы с расплывчатыми очертаниями да дюны-гребешки, напоминающие легкую рябь на воде. Изредка виднелось что-то наподобие селений – плоских, серых, как и сама земля вокруг, а потому возникающих неожиданно. Проплыла жиденькая зелень у извилистого водоема, и снова не на чем остановиться, не на чем задержать взгляд»⁴⁸. Хорошо знавший страну сосед-инженер сказал Самойленко: «…мы с вами отброшены назад лет этак на сто пятьдесят». Приближалось время прибытия.

Хотя прибывшие и чувствовали себя вооруженными всем тем, что дали им экономико-социальные науки и семь десятилетий социализма, преобразование Афганистана казалось им непростым делом. Однако в течение четырех десятилетий два поколения советских граждан, равно как американцы, немцы, афганцы, пакистанцы и другие, упорно бились над этой задачей. Мне пришлось немало поездить по свету, чтобы собрать свидетельства этих людей. Я читал отчеты, которые они составляли для своих руководителей, разыскивал их самих и слушал их рассказы: так передо мной открывалась история идей, направленных на переосмысление афганской государственности.

Мечты, с которыми все они приезжали в Афганистан, на практике породили настоящий кошмар. Советская оккупация и афганская гражданская война, которые принесли с собой столько жертв и разрушений, заслонили тот исторический процесс, который создал предпосылки и для вторжения, и для войны. Советское понимание происходящего на планете исчезло вместе с Советским Союзом – столь неожиданно, что мы перестали понимать, насколько оно повлияло на содержание понятий «развитие», «независимость» и «гуманитарная помощь» в последующие десятилетия. Однако именно поэтому необходимо заново открыть прошлое, извлечь на поверхность его материальное и мнемоническое, сохранившееся в виде воспоминаний, наследие. Настоящая книга – одно из возможных начал разговора, к которому приглашаются как иностранцы, так и сами афганцы, чтобы совместными усилиями оплатить человеческие и материальные долги, оставшиеся от конфликтов в Афганистане во времена холодной войны.

Глава первая
Как написать историю Афганистана?

Исторический процесс развития, не говоря о строительстве нового социалистического общества, – это не прогулка по Невскому проспекту в Петрограде, и дорога туда не такая прямая и ровная⁴⁹.

В записях, сделанных Виктором Самойленко в летящем над Афганистаном самолете, открывавшийся внизу пейзаж описывался как «однообразный серый фон», где не на чем остановиться взгляду, и это описание всего лишь вторит множеству штампов об этой стране⁵⁰. Были люди, которым она представлялась непознаваемой, «инопланетной», библейской, средневековой; страной, «в которой остановилось время»⁵¹. Однако, как показывают записи Самойленко, который отождествлял вневременность с расстилавшимися внизу одноцветными пустошами, афганский пейзаж в действительности представлял собой «палимпсест, который утомлял невнимательного наблюдателя, но привлекал к себе любознательного»⁵². Пласты истории лежат здесь сложенными один на другом, как свитки персидских, пуштунских и тюркских рукописей, за которыми охотятся востоковеды. Писать историю Афганистана можно было самыми разнообразными способами. Более того, по мере того как модернизировавшиеся афганские правительства выращивали местную интеллигенцию, которая была готова и желала общаться с приезжавшими в страну иностранными делегациями, перспективы создания совместной востоковедческой и исторической литературы начинали казаться самими радужными. На протяжении XX века советские исследователи Афганистана не раз обращали восхищенные взгляды именно к тем землям, которые казались столь скучными Виктору Самойленко.

Упоминания о востоковедении («ориентологии») могут вызвать в памяти читателя книгу «Ориентализм» – впервые изданную в 1978 году и ставшую впоследствии весьма влиятельной монографию Эдварда Саида, который выдвинул тезис о том, что эта дисциплина представляет собой «культурный аппарат», «фундаментально политическую доктрину, навязываемую Востоку, потому что Восток слабее Запада»⁵³. Как заключает исследователь русского ориентализма, книга Саида указывает на то, что «тот научный аппарат, посредством которого Запад изучал Восток, являлся одновременно и средством его подавления»⁵⁴. Однако советское востоковедение не так легко укладывается в схему Саида. Сам ученый в своей книге практически не обращался к российским и советским исследованиям, хотя под властью СССР жили десятки миллионов мусульман. Советское востоковедение прямо противопоставляло себя западному империализму: за четверть века до Саида советские энциклопедии объясняли, что «буржуазное востоковедение с самого начала своего возникновения противопоставляет культуру так называемого „Запада“… – культуре „Востока“», и это отражает «колонизаторско-расистское мировоззрение европейской и американской буржуазии»⁵⁵. Такие факты не принижают проделанную Саидом работу по деконструкции британского и французского отношения к арабскому миру, но в то же время говорят о том, что надо рассматривать советское востоковедение с учетом его собственной специфики и не причислять к «ориенталистам» ученых, которые использовали востоковедение как оружие, направленное против колониального господства над неевропейцами, а не как средство поддержки этого господства.

Действительно, главное отличие советских ученых от карикатурно обрисованных Саидом «ориенталистов» состояло в том, что первые были рупором революционного государства. Когда советские востоковеды утверждали, что их методологию составляла «марксистско-ленинская теория государства», это была не просто научная установка. СССР был марксистско-ленинским государством, провозгласившим, что ему известны «научные» законы исторического развития и что оно не просто владеет ими, но и воплощает их в жизнь. Однако положения марксизма-ленинизма нуждались в уточнении по отношению к частям бывшей Оттоманской империи (Афганистан был ее протекторатом), а также и к получившим независимость бывшим европейским колониям. Когда большевики мечтали о коммунистической революции, они представляли ее происходящей в «земле длинных фабричных труб» – в прошедшей через индустриализацию Европе⁵⁶. Однако революции пришлось выбрать другую дорогу, которая проходила через степи Центральной Азии, рисовые поля Китая и долины Ганга в Индии. Чем старательнее пытались марксисты применить свои догмы к изучению внесоветской действительности, тем более сомнительными выглядели претензии СССР на владение универсальным методом, исходя из которого можно давать указания другим странам, двигающимся от феодализма к социализму. Понимание, а не направляющие указания, раздаваемые странам третьего мира, оказалось задачей более сложной, чем прогулка по тротуару Невского проспекта.

Отношения СССР и Афганистана занимают существенное место в данной истории. Еще до вторжения Советам было важно понимать, что происходит в этой стране. Во-первых, Афганистан граничил с Советским Союзом. После того как 19 августа 1919 года была провозглашена независимость страны от Британской империи, СССР первым признал Кабул, превратив Афганистан из ирредентума в актора международной антиколониальной системы. Во-вторых, многие жители Афганистана были, в определенном смысле, чрезвычайно близки к тем населявшим СССР тюрко- и ираноязычным народностям, которые потом были отнесены советскими этнографами к узбекам и таджикам. Эти люди находили в Афганистане убежище во время сталинских репрессий. Поэтому, когда советские ученые занялись Афганистаном, они столкнулись со множеством вопросов о том, как писать его историю и как представлять себе его будущее. Что значил тот факт, что антиколониальный Афганистан оставался монархией? Могут ли вспыхнуть революции в странах, где отсутствует рабочий класс? Какая нация или этнос может взять власть в «племенном» обществе? И наконец, важнейший вопрос: как в этих условиях могут возникать местные коммунистические партии?

Настоящая вступительная глава представляет собой интеллектуальную историю советских исследований Афганистана и, шире, взаимодействия Советского Союза со странами третьего мира, показывающую, какие ответы давал СССР на эти вопросы. Москва изучала Афганистан более эффективно, чем США или любой ее европейский конкурент, и все же многочисленные (и только казавшиеся простыми) проблемы крайне затрудняли понимание революции, совершенной левыми силами в 1978 году. В советском вузовском преподавании наблюдался уклон в сторону таджикской и персидской культур, что усиливало представление о пуштунском варварстве и перекликалось с идеей «Пуштунистана», которой активно торговали персоязычные кабульские правители. В 1920‐е годы Афганистану не удалось начать революцию в Азии, но не был ли апрельский переворот 1978 года вторым шансом на это?

Урок истории на будущее

Советские представления об историческом развитии восходят к положениям раннего марксизма-ленинизма, которые сводились к следующей модели: общества проходят через пять отличных друг от друга «общественно-экономических формаций». Первобытные общества превращаются в рабовладельческие, те – в феодальные, те – в капиталистические и, наконец, после переходной социалистической фазы, в коммунистические. Пока большевики принимали в расчет только Европу, ход истории казался им ясен. Всего лишь через год после Октябрьской революции сходные события произошли в Германии: в Мюнхене провозгласили рабочую республику, в Берлине восстали спартаковцы. В Венгрии, несмотря на противодействие правых головорезов, пытавшихся подавить революцию, в 1919 году была провозглашена социалистическая республика. Во время похода Красной армии в Польшу всеобщая европейская революция все еще казалась возможной. Но затем советское наступление захлебнулось, в Венгерскую республику вторглась Румыния, а в Берлине консолидировалось хрупкое республиканское правительство. Европейская революция оказалась мертворожденной идеей.

Москве нужны были новые возможности. Пламенные революционеры, такие как Троцкий, были убеждены в том, что «дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию» и что «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии»⁵⁷. В тот момент, когда южный сосед Советского Союза, Афганистан, добился независимости от Британской империи, Красная армия взяла Баку, а революция в Европе зашла в тупик, этот тезис Троцкого казался весьма правдоподобным.

Оставалась, правда, теоретическая проблема. «Научный» марксизм умел объяснять историческое развитие только высокоразвитых европейских стран. Маркс подчеркивал, что азиатские общества не следуют по пятиэтапному пути. У них, по его словам, господствовал «азиатский способ производства», поскольку земля в азиатском крестьянском обществе принадлежала скорее государству или крестьянской общине, чем землевладельцам⁵⁸. Этот азиатский способ производства не вел к капитализму английского или немецкого типа, и его следствием было малое число пролетариев. Разумеется, эти противоречия имели место и в бывших российских колониях Туркестана, и в таких зависимых от СССР странах, как Монголия. Однако существенная разница между ними, с одной стороны, и Ираном или Китаем – с другой, заключалась в том, что в последних советские идеи отнюдь не господствовали. Составные части СССР – Узбекистан или республики Закавказья – могли стать своего рода испытательными полигонами, однако происходившее в них сразу становилось немыслимо по ту сторону южной границы Советского Союза⁵⁹. Тем не менее СССР увязывал свою легитимность с авангардной ролью, которую он играл в международном революционном движении, и считал себя обязанным поддерживать прогрессивные силы за рубежом, даже если эти силы оказывались монархическими, как в случае с афганскими правителями.

Поэтому вскоре после того, как в 1919 году Афганистан провозгласил независимость, туда направилась разношерстная команда советских дипломатов, интеллектуалов и шпионов. Они двигались из закаспийской крепости Кушка и через Герат, Кандагар и Газни попадали в Кабул, где им предстояло сделать так, чтобы Афганистан стал ориентироваться на Москву. Все полномочные представители РСФСР и позднее СССР в межвоенном Кабуле тесно сотрудничали с Коминтерном, стремясь спровоцировать восстание на пуштунской границе Британской империи⁶⁰. Но интриги и дипломатия также требовали интеллектуальных способностей. Молодые ученые-дипломаты, такие как И. М. Рейснер, работали переводчиками и советниками в консульстве РСФСР; после службы они вернулись в Москву, чтобы придать советский характер богатой традиции дореволюционной науки об Афганистане⁶¹.

Все полное надежд десятилетие, последовавшее за обретением Афганистаном независимости, советские ученые заново открывали, переосмысляли и по-новому представляли соседнюю южную страну, суверенитет которой был признан СССР. Такие ученые, как А. А. Семенов, занялись переводами описаний северного Афганистана и познакомили исследователей с афганскими придворными историками, такими как Фаиз Мухаммед Катиб⁶². Другие востоковеды – Е. Ф. Лундшувейт и В. Н. Дурденевский – перевели на русский язык афганскую конституцию 1923 года⁶³. В годы, когда британцы убивали невинных людей в Пенджабе, а Реза-шах подавлял оппозицию в Персии, Афганистан казался лучом антиимпериалистической надежды.

Российские интеллектуалы в Кабуле запечатлели царившую в то время в стране наэлектризованную атмосферу, невольно указывая при этом на ту проблему, которая будет волновать и многих последующих визитеров: отсутствие собеседников. Так, Лариса Рейснер, сестра востоковеда Игоря Рейснера и жена видного советского дипломата, посетила однажды «машин-хане» – кабульский Государственный арсенал, построенный в 1890‐е годы британскими инженерами для Абдур-Рахман-хана⁶⁴. Этот «Дом машины» был создан в качестве «ресурсного центра и географической точки, из которой исходило поддерживаемое субсидиями насилие, которое Абдур-Рахман распространял из Кабула на силой прикрепленные к Афганистану народы и территории»⁶⁵. Рейснер, однако, увидела в этой бывшей периферийной ветви претендовавшего на всемирное господство британского капитализма нечто иное – надежду на возникновение рабочего движения. «Машин-хане», с ее точки зрения, представлял собой единственное живое место в депрессивном, застывшем в безвременье пыльном восточном ландшафте. Только здесь прессы, молоты и рычаги накачивали бицепсы привычных к крестьянскому труду рабочих рук, а животы тружеников, вынужденных трудиться по 12 часов в день, оставались подтянутыми, в то время как те, кто над ними надзирал, наращивали жир. Будучи свидетельницей взрывоопасных противоречий промышленного капитализма, Рейснер считала, что эксплуатируемые рабочие живут «в одиноком, почти мистическом предчувствии революции»⁶⁶. Секретарь советского Генерального консульства в Кабуле Л. В. Никулин, вернувшись на родину, тоже с оптимизмом оценивал перспективы афганской революции: «Недаром лорд Керзон утверждает, – насмешливо замечал он в 1923 году, – что каждая семья в Англии отдаст своего последнего сына в том случае, если британской власти в Индии будет угрожать какая бы то ни было опасность. Каждая ли семья?»⁶⁷

И все же вскоре произошли события, изменившие курс революции. В 1929 году был свергнут режим Амануллы-хана, и это заставило советских ученых и дипломатов задуматься о том, что же пошло не так. Некоторые считали переворот результатом пуштунской эксплуатации непуштунского севера и британских интриг среди консервативных, реакционных пуштунских племен⁶⁸. Другие опасались, что революционный оптимизм сделал ученых невосприимчивыми к объективным условиям, существующим в стране. «В ходе изучения документов, связанных с распадом правительства младоафганцев, – писал Р. Т. Ахрамович несколько лет спустя, – мнения советских специалистов по Афганистану по некоторым вопросам разошлись. Некоторые ученые преувеличивали развитие классовых движений в Афганистане; другие не учитывали уровень социально-экономического прогресса в этой стране, находившейся еще на первых стадиях развития капитализма. Более того, реакционная роль национальной буржуазии, находившейся в процессе формирования и стремившейся сохранить территориальную целостность страны, не была в достаточной мере учтена»⁶⁹. Новое поколение ученых усвоит эти уроки. Дореволюционные исследователи, такие как И. Л. Яворский и В. В. Бартольд, скончались, и межвоенный период стал временем формирования первого поколения советских специалистов: Рейснер преподавал в МИДе с 1935 года, а М. Г. Асланов, изучавший пушту во время службы в консульстве в 1930–1938 годах, позже преподавал этот язык в МИВ – Московском институте востоковедения⁷⁰. Ученики Асланова – и в их числе К. А. Лебедев – продолжили эту традицию: Лебедев преподавал пушту в МИВ до 1985 года. Благодаря таким людям были заложены основы советско-афганских культурных взаимодействий, в рамках которых могли успешно работать лингвисты и историки. Более того, советская трансформация Центральной Азии стала примером для остальной части региона. Даже после распада Афганистана в 1929 году советский ученый мог мимоходом упомянуть, что «Афганистан <находится> на путях из Индии в Советскую Среднюю Азию»⁷¹.

По мере того как изучение Афганистана становилось профессиональным, укреплялись и некоторые установки, которые впоследствии стали вызывать сомнения. Изгнание Амануллы, казалось, должно было преподать определенные уроки: надо искать союза с левыми пуштунами и угнетенными северянами и остерегаться англо-индийских заговоров на востоке и юге. Однако эти установки сочетались с идеологией «пуштунофобии», которую внушала иностранцам новая мусахибанская элита Кабула⁷². Понятие «мусахибан» – по-персидски «компаньоны» или «супруги» – не было родовым, а обозначало скорее советников при дворе Амануллы-хана⁷³. Надир-шах и министры, правившие как регенты от лица его сына, называли себя в разговорах с иностранцами «пуштунами», основываясь на «численном большинстве и историческом авторитете пуштунских племен» в Афганистане. Однако одновременно они выдвигали параллельную версию событий 1929 года, в которой пуштуны, в особенности восточные, выступали как «постоянные разрушители и противники государства»⁷⁴. Уверенность советских ученых относительно «онтологических национальностей» и «объективного» существования наций препятствовала критическому отношению к этим утверждениям. Вместо того чтобы деконструировать «Афганистан» как понятие, советские ученые свели афганцев и пуштунов, афганское государство и «афганский народ» к общим категориям. Это существенно затрудняло написание истории Афганистана, не говоря уже о предвидении его будущего.

Ситуация усложнялась еще и теми ограничениями, которые возникли в советской исторической науке вследствие сталинских коллективизации и индустриализации. Если раньше ученые дифференцированно подходили к вопросу об эпохах развития в истории промышленных стран и Азии, то теперь они подчеркивали первенство Советского Союза как ведущего социалистического государства во всем мире, утверждая, что путь, им пройденный, годится и для азиатских стран. В 1931 году египтолог В. В. Струве предложил приложить пятичленную модель к Азии. В статье 1938 года сам Сталин указывал, что Азия уже миновала стадию феодализма⁷⁵. Таким образом, не стоило ждать, когда афганское или китайское общества пройдут этап, который они в действительности давно оставили позади. За исключением академических дебатов о временных границах феодализма в прошлом, универсальная пятичленная модель стала общепринятой⁷⁶. Тем не менее, оставалось неясным, каким образом монархии, в которых отсутствовал рабочий класс, должны были превратиться в рабочие республики.

Обстоятельства войны сделали этот вопрос на какое-то время чисто академическим, однако неожиданный крах колониальных империй заставил Москву к нему вернуться. Стало ясно, что на территориях, не завоеванных Красной армией, влияние СССР всецело зависело от его отношений с национальными элитами, привлечь которые на свою сторону было непросто. Советскому Союзу пришлось учиться действовать в рамках послевоенного международного порядка, не будучи в полной мере его частью. Не отказываясь от идеалов революции, но сохраняя и статус-кво, советское государство присоединилось к ООН и стало членом таких специализированных организаций, как ЮНИСЕФ, Программа развития (ПРООН), Продовольственная и сельскохозяйственная организация (ФАО). Более того, к середине 1950‐х годов Москва подписала соглашения об оказании помощи на суммы по 100 миллионов долларов с Афганистаном, Эфиопией, Индонезией, Аргентиной и Кубой, а также договоры о дружбе с маоистским Китаем и КНДР Ким Ир Сена⁷⁷.