Kitabı oku: «Внутреннее и внешнее», sayfa 6

V

Мои наручные часы показывали восемь вечера, когда первые фейерверки начали сотрясать чёрное, усыпанное звёздами небо там, вдали, над участком Номада. То, что всё начиналось в восемь, но что я был приглашён к одиннадцати, заставило меня почувствовать, что что-то необычайное произойдёт этой ночью. Мысли о Кампае не покидали меня, тихо лежавшего в лодке, слегка качавшейся в неподвижной тёмной воде, поправлявшего наушники на голове.

До той минуты я слушал студийные альбомы Номада. В то время я утонул и в иссиня-чёрной, и в светло-голубой психоделии, вдыхая холодный вечерний воздух. Музыка переполнила сердце новыми, но словно когда-то уже ощущаемыми чувствами, и я позабыл обо всём.

Первый альбом, “From The Peak”, был пронизан от начала и до конца молодостью, которая была, к моему удивлению, весьма мрачной и будто притаившейся. Я воображал героя, чьи родители подарили ему хрупкие лыжи и отправили вниз по склону, в жизнь. Он, казалось, был сильным, но очень боялся, что не было странным, потому что у подножия снежной горы виднелся мрачный лес, неизвестно какие опасности таящий в себе. Композиция за композицией солнце скрывалось за хребтами, становилось холодно, одиноко, опасно мчаться вниз. Номад пел глубоким звонким тенором, передавая всё своё переживание через тоскливые мелодии, фразы и рифмы. Некоторые строки особенно запомнились мне, так как в них был смысл, выделяемый оттенками лёгкого вокала. Иногда ритм ускорялся, взрывались протяжные гитары, хватая меня за горло. Тонкие и качавшиеся, они вибрировали, придавая звучанию объём, сравнимый с громадным пространством над белыми горами и чёрным лесом. В конце концов, мне крайне понравился молодой, но холодный огонь в его первом альбоме.

Второй альбом, “On The Beach”, был таким же интересным, как первый, но многим отличался от него. Композиции стали длиннее, гитарные остинато были протяжнее и уже не бежали, а плыли над пляжем, тоже тонкие, но долгие, разливая небо, океан вокруг меня. Мне показалось, что пляж тот был тем, что простирался недалеко от меня. Впоследствии я посмотрю годы записи и узнаю, что первый альбом вышел в 1994 году, а релиз второго состоялся в этом, 2014 году. Предположение оказалось верным: он жил на Южном Берегу два года и записывал здесь. Временная пропасть между двумя единственными релизами показала, что человек этот нажил своё огромное состояние не на продажах своих пластинок. Дальше о нём читать нисколько не хотелось, я чувствовал, что ощутил и понял каждое слово, каждую эмоцию и весь смысл. Я разглядел одиночество в его композициях, что сблизило меня с Кампаем и отчего мне показалось, что я узнал о нём всё. Под сильным впечатлением я не мог побороть то ошибочное ощущение.

Отдельного упоминания стоит его поэзия; сложная, образная, стройная, она точно передавала чувство, но весьма размыто поясняло свой смысл. Только близкий к темам текстов песен человек мог бы сразу понять Номада правильно, и тогда я посчитал, что я оказался одним из таких людей. Я был поражён тем, что не сталкивался с его именем раньше; когда последняя секунда последней песни последнего альбома иссякла во времени, на меня нашла горькая тоска.

С грустью в глазах смотрел я на огни фейерверков. Вдали послышалась живая музыка, отплывая дальше, я стал замечать длинную деревянную пристань, освещённую светом фонарей и уходящую в тёмную даль океана, а также открытый участок, знакомые пляж и сад, блестевший в белом свете дом. Вечеринка начиналась, но я должен был ждать ещё около двух часов.

Моя голова заболела; я взглянул на чёрную поверхность воды: недавно она была прозрачной, а сейчас мерцающие звёзды отражались в ней. Ужасные мысли посещали мою голову, и, чтобы отвлечься, я смотрел на свет города и его оранжевое свечение в небе.

Город, как когда-то сооружённый корабль, плыл по реке времени; и капитаны, и защитники, и пассажиры вместе толкали его по водной глади. Слабые выпадали за борт, сильные делали вид, что решали, куда взять курс, а тем временем большая буря ожидала судно, чтобы обнять, затащить на глубины, тёмные, страшные, как сама смерть. Но люди многому научились, и теперь им не были страшны ни буря, ни ураган, ни водоворот, и они продолжали лететь в бескрайнем пространстве.

Я лёг на дно лодки и плыл, плыл… Вверху блестели звёзды, беспорядочно то исчезая с неба, то вновь виднеясь в его чёрной вышине. Я вглядывался в них, лицезрел их прошлое, которое мало чем отличалось от настоящего и будущего в рамках короткой человеческой жизни. Потом я переводил взор на черноту между ними, пытаясь разглядеть её, прочувствовать мрак. Вдруг стало холодно и страшно. Я вообразил размеры вселенной, и тогда берег унёсся вдаль, и я остался один в полной темноте. Я представлял себя частичкой бескрайнего, отчего стало очень жутко; настолько, что я ощутил остановку сердца, резко поднялся и вытер холодный пот со лба.

Бессмысленность жизни вместе с её движением влилась в мизерное ощущение крохотности и слабости, которое пугало меня, от которого я впал в дрожь.

Пугало так же, как пугали теории, слишком опасные для мыслящего человека, но, к счастью, тогда ещё не формировавшиеся внутри меня. Я взял вёсла и поспешил пристать к берегу. Когда я поднимал и опускал их, толкая лёгкую лодку, я глядел во мрак – даль океана, где царила безжизненная темнота в бескрайней, до ужаса пугающей чёрной пустоте.

Взрыв очередного фейерверка потряс меня, когда я стоял на песке и не мог оторвать глаза от той пустоты, отталкивающей своей ужасностью, но притягивающей неизвестностью. Вскоре я взглянул на циферблат и решил идти к свету огней вечеринки.

Я прошёл по дорожке в свой сад, дошёл до дверей, вбежал на лестницу и очутился в спальне. Дом был пуст, что расстроило меня, потому что я хотел избежать рокового одиночества и увидеть Аннет. Пытаясь усмирить свои желания, я надел свой лучший смокинг и посмотрел в зеркало.

Глаза человека в отражении выражали дикий ужас, веки расширились, мышцы застыли в напряжении. Моя голова раскалывалась, и я с трудом осознавал, что происходило.

Огни зазывали меня к себе; усиливался шум, когда я подходил к освещённому дому в его изобилии роскоши. Вокруг царил мрак, но дом, белый призрак, блестел в темноте, и блеск его резал зрачки. Я шёл по дороге, которую освещали фонари и лампы многочисленных, дорогих и громадных, автомобилей. Красивое, богатое место по имени Южный Берег собирало знать. Я повернул налево, к воротам дворца The Desert Nomad. Мой диктофон, вещественное моё оружие, был при мне.

Я взглянул зачем-то на горы и вспомнил, чей одинокий дом пустовал там, в их высотах.

VI

Я добрался до главных ворот, у которых столпилось много знаменитых людей, желающих попасть внутрь. Два швейцара осторожно пропускали гостей на территорию дворца.

И я очутился там.

Пассаж, весь в цветах, вел к углу дома, где начиналась лестница на террасу с фонтаном и где уже давно веселилась толпа. Справа была стена, сверху цвели ветви яблоней, слева стоял каменный забор, через который мне доводилось перелезать два дня назад, всё образовало коридор, в темноте которого роскошно и элегантно одетые люди, от которых веяло резкими запахами духов, шли к свету огней, словно выходили на сцену. Блестящие мёртвые улыбки их отражали свет, лучи которого отталкивались, не теряя своей яркости, от всего вокруг. Я приближался к нему, он освещал моё лицо, мой чёрно-белый костюм. Проходившие мимо меня щёлкали пальцами в такт мощной танцевальной музыке. Я поднялся на террасу в виде полукруглой площади из белого камня перед главными дверями белого дворца. В центре её над фонтаном в воздух взлетала вода, люди с бокалами в руках общались, смеялись, ходили по всей площадке, по всему широкому участку и длинному берегу с пляжем.

Мои глаза устали от яркого света, уши едва терпели громкую музыку, и моя голова закружилась, всё вокруг завертелось, закручивая моё сознание, но мне хотелось погрузиться в ту манившую, дурную, роскошную, праздную атмосферу, потому что мне был интересен один человек; то был Номад, и я желал видеть его.

Высокий лакей, с белым лицом, в чёрном фраке, нервно улыбаясь, подошёл ко мне и предложил бокал:

– Шампанского?

– Нет, благодарю, – ответил я; мне казалось, что я уже и так был чрезмерно пьян.

Я щурился снова; наверное, моё лицо выглядело странным, испуганным. Я не мог расслабиться, все мои мускулы пребывали в напряжении, я переживал большое давление, находясь в толпе. Я постарался успокоиться и пошёл к пляжу.

Совсем недавно я наблюдал Номада, играющего здесь, на песке, на гитаре, стоя на коленях. Я остановился на том же месте, вспоминая ту же картину, которая останется лишь изображением в моей зрительной памяти. Петарда рванулась ввысь, на мгновение освещая длинный пирс. Я прошёлся по нему, всматриваясь, как накануне, в темноту. Затем я обернулся и взглянул на дворец: человек в чёрном стоял на балконе и был дальше всех и выше всех. Он был твёрд и неподвижен; у меня не имелось отличного зрения, и я не мог разглядеть его загорелое лицо, но я узнал в нём Номада. Он был один; казалось, он смотрел прямо на меня, прямо в мои глаза сквозь расстояние. Я направился к нему.

Было сложно пробираться через толпу, вернее, неприятно, тем более, толпа праздновала, отдаваясь веселью и безумству. Кто-то пытался усадить меня за стол на открытом воздухе, на котором сверкали тарелки, бокалы. Их смех пытался проникнуть в мою больную голову. Другой бледный, как мертвец, лакей в чёрном фраке пригласил меня в дом, когда я, наконец, с холодными каплями пота на лбу добрался до ослепительной террасы и основных дверей.

Передо мной оказалась широкая и высокая гостиная, где почти не было людей; пианист в чёрном фраке вяло играл на стонущем чёрном фортепиано. Комната была пуста; звук снаружи мало проникал сюда, оставаясь глухим после встречи с внешней стеной, из-за чего здесь создавалась атмосфера приятной отчуждённости. Короткие ледяные удары по клавишам пианино прорезали пространство от пола до потолка, сталкиваясь с ударами, прилетавшими с бешеной улицы. Несколько человек расположилось на удобных диванах в красном бархате, одни курили, другие чуть слышно переговаривались, третьи блуждали по краям холла, рассматривая большие картины на красных стенах, четвёртые перелистывали книги, стоя у книжных шкафов, над которыми у стен с двух сторон закручивались вверх две широкие лестницы из белого мрамора, опиравшиеся на высокие колонны такого же цвета и материала. Я решил подняться наверх, но пианист сильно стукнул по клавишам и остановил меня:

– Приветствую! Ты хорошо проводишь время?

– Я, право, не знаю, – отвечал я, презрительно недоумевая.

– О, оно было бы превосходным, если бы ты вернулся на улицу к празднику.

Понятно было, что он желал, чтобы я убрался прочь.

– Значит, я не хочу себе превосходного времени, я хочу найти…

Он был вспыльчив.

– Но ты должен уйти; без сомнений, тебе понравится снаружи!

– Изволь… – начал я грубить, сильно раздражаясь, но кто-то перебил меня.

– Не разговаривай с гостями в таком тоне! – чётко крикнул толстый человек с дымившей сигарой в руке, похожий на купца или, по-современному, предпринимателя.

– Хорошо, не волнуйся, – отвечал подавленный музыкант. – Как тебя зовут, друг мой? – снова обратился он ко мне.

– Тоби Офори. Где я могу найти мистера Кампая?

– Кого?

– Мистер Офори хочет видеть Номада, – разъяснял предприниматель. – Что ж, он на втором этаже, на балконе.

Музыкант вернулся за пианино и начал бегать костлявыми пальцами по клавишам, играя странную, сумасшедшую мелодию, ударяя по ним всей своей силой. Прошёл очень глупый, бесполезный момент, который сбил меня с нити рассудка ещё сильнее, ведь он и без того был сбит этой ночью, и от которого я уходил, поднимаясь наверх по правой лестнице; момент, похожий на звучание пианино в жуткой таверне из позапрошлого столетия.

Справа оказалась арка, которая вела в открытый коридор, находившийся над тем самым пассажем внизу и из которого я увидел свой пустующий в темноте домик. Я прошёл по коридору и отворил белые двери, и полупрозрачные занавески налетели на меня, гонимые ветром. Я увидел его. Он стоял так же неподвижно, наблюдая за вечеринкой сверху. Шум усиливался, пока я приближался к нему.

Звуки дыхания и моих шагов тонули в шуме, но он, словно ощущая движение, повернулся ко мне. На нём элегантно сидел чёрный фрак, он снова держал бокал в левой руке. С грустным, строгим, волнующим выражением лица он смотрел прямо в мои глаза. В какой-то момент он улыбнулся, и я вновь увидел его искреннюю улыбку.

– Прекрасная ночь, чтобы снова встретиться, не правда ли?

VII

Действительно, прекраснее и страшнее ночи не могло быть, чтобы снова увидеться с ним. Воздух провалился в ту ночь, вечеринка разгорелась в ярком свете. Переживаемое мною время, полное безумства и необыкновенности, навевало предчувствие, что что-то должно было произойти. Сначала я боялся Кампая и пытался осознать отчего. Я был поражён: изменчивость в честном лице всегда удивляет, интересует и указывает на свою же эмоциональную скупость. Я видел полёты незнакомых мне чувств и таинственных мыслей в его выражении. Уже не молодой, Номад был чертовски красив, его светлые волосы, приятные светящиеся черты смуглого лица были роскошны; то грусть, то скука выражались в них, а в серых глазах, чей взор проникал в меня, виднелось глубокое разочарование. Кампай понравился мне, но, стоя рядом с ним, я невольно ощущал страх, от которого позабыл обо всём: и о том, зачем здесь оказался, и о том, что мне бы следовало делать. Что хорошо, что плохо, всё смешалось, я перестал признавать границы, а также понял, что у Номада не было никаких границ: наружность его, казалось бы, должна была выражать расцвет жизни, но в действительности, напротив, выражало лишь скуку и уныние, потопленные в подавляемых ненависти и злобе, даже когда он улыбался искренне и светло. Сквозь шум раздался треск, и очередной красочный фейерверк взлетел ввысь.

– Двенадцать, – сказал он, и его спокойный голос хорошо пролетал сквозь потрясаемый громами звука воздух, – тебе нравится моя вечеринка?

Кампай стоял, облокотившись на белую балюстраду, кидая мёртвый взгляд вниз, на бесчисленную толпу гостей. Разноцветные лучи прожекторов мелькали на его строгом и задумчивом лице.

Мне захотелось спросить, зачем он организовал праздник.

– Но зачем ты организовал её?

– Ты забыл ответить на мой вопрос, – чуть улыбаясь, возразил Номад, – забавно любоваться этими людьми, – и он небрежно провёл рукой перед собой, – но если быть честным, у меня есть кое-что, что я хочу сыграть на каждой вечеринке.

– Сыграть?

– Да, я должен сыграть кое-что, сделать представление, но у меня, к сожалению, ничего пока не получается. Однако, мой друг, я чувствую: этой ночью всё свершится.

– Что именно?

– Я пока не стану рассказывать, иначе прескучно будет наблюдать. Каждый ждёт своего ответа, друг мой. Не желаешь шампанского?

– Нет, спасибо.

– Я надеюсь, ты был рад увидеть мой palace и всех celebrities, рискнувших посетить его этой ночью.

– Здесь красиво и просторно. Номад, я журналист, и…

– Знаю, уже знаю. Не беспокойся, ты получишь всё то, что тебе будет нужно; только попроси меня. Поверь, материал будет сногсшибательным. Но вот моё условие: я буду говорить тебе всё, что пожелаю; согласен?

– Конечно, – согласился я, пытаясь говорить громче, чтобы мои слова уловил слух Кампая, который, однако, казалось, слышал в тот момент только меня и внутреннюю свою тишину. Он сказал вдруг раздражённым, но сдержанным голосом:

– Мне жаль тех, кто слушает мою музыку. Надеюсь, среди всех этих людей не найдётся ни одного из таких.

Он приподнялся и дошёл до центральной части балкона.

– Посмотри на них! Я ненавижу их, Тоби! – щурясь, произносил он, пока я подходил к нему. – Физическое наслаждение – всё, что им нужно; они работают лишь ради возможности праздновать. Ими руководят самолюбие и скупость; глупцы, они нисколько не думают, не рассуждают, и это моя проблема, именно мой разум вот-вот лопнет, когда их головы пусты.

Неожиданно Кампай бросил вниз, на террасу, пустой бокал; он разбился, и маленькие острые осколки разлетелись по сторонам, попадая по людям, находившимся около фонтана. Некоторые из них взглянули наверх.

– Ведь ты мог…

– Я ничего не мог: мир не развалился бы, если кому-нибудь из них прилетел бы в голову осколок. Переживём, никто же не плачет, когда погибают тысячи. Я не могу выразить то, насколько сильно мне хочется уничтожить всех их, – сказал Кампай так холодно и строго, что мне стало не по себе, – пойдём внутрь. Я не выношу больше шум и этот душераздирающий танец смеха.

Мы прошли внутрь дворца, оказались в верхнем холле у лестниц, в центре которого были огромные позолоченные двери, ведущие в прекрасную библиотеку.

– Кто-нибудь назвал бы очень странным то, что ты сказал мне только что, – прошептал я.

– Но только не ты, верно?

– Верно, – колеблясь, без уверенности произнёс я.

– Жаль, но никто не узнает, что есть верно. Пойми меня, я многое прошёл насквозь, но так и не нашёл то истинное, стоящее, ради чего мог бы продолжить жить. Я представляю, как сложно в твоём возрасте вообразить это, но в твои лета я слишком много знал. К несчастью, знания убивали меня: они даже не предостерегали от ошибок. Представь, ошибка за ошибкой; за ними вслед изменение за изменением, и всё без конца, без осознания чего-то важного, без чёткого обособления каких-то убеждений, мнений, взглядов – называй, как хочешь.

– Наверное, нелегко жить так.

– Совсем как мчаться по дороге, а моя дорога, неровная и извилистая, не привела меня ни к чему.

– У каждого своя дорога.

– Не смеши меня! Дорогу прокладывают; люди же только следуют течению своих рек.

– Неужели ты считаешь, что абсолютно все?

– Мир разнообразен, поэтому я не считаю так, да и неважно, что я считаю; важно, что ни дорога, ни русло никуда толком не ведут, и мы растворяемся во времени.

– Что мы должны делать в таком случае?

– Я думаю, мир и жизнь очень интересны, но в них нет смысла. Мы придумываем их сами, а другого не дано вовсе.

Мы сидели в читальном зале, неподалёку от высоких роскошных книжных шкафов, друг против друга. Я ощущал усталость, которая также выражалась в движениях и во взгляде Кампая. Я вспомнил, что забыл включить диктофон, но теперь мне нисколько не хотелось делать это, к тому же, мой слух записывал речь богатого джентльмена напротив меня.

– И каков он, твой смысл? – спросил я.

– Я искал его постоянно, переступая через себя и делая страшные вещи, и всегда находился под влиянием окружающего. Правда, я избирал, что принять, а что оттолкнуть или изменить, и такое отношение формировало мой смысл. Всё в мире влияет на другое, является причиной другого и его следствием; я подчинялся условиям, сначала полагаясь на них, но затем, как я уже упоминал, начал класть свою дорогу сам. Однако счастье было создано не для меня; я не понимал это состояние и то, что могло к нему привести. Скажешь, что я больной? Возможно, но вообрази себе молодого эгоиста, чьи мысли и сила позволили ему попробовать всё, и ты увидишь меня и поймёшь, почему я такой.

На несколько секунд он прикрыл лицо ладонью, как бы скрывая волнение, затем опустил руку и продолжил строго:

– Ты даже не представляешь, что я делал, чтобы добиться всех этих грязных денег… – эту фразу Кампай закончил с большим трудом, хриплым голосом выговаривая слова.

Я был тихим. Он открыл глаза несколько широко и словно попытался прочесть мои мысли, но моё выражение лица было стеной, плотной и не рассекаемой в те секунды ничем.

Он облокотился на мягкую багровую спинку дивана.

– Я хочу дать тебе почувствовать страх этой ночи, Тоби. Мир рушится на моих глазах.

Желание оставить его здесь и уйти посетило меня, но что за слабость? Неужели я, «критическая атака», испугаюсь того, что скажет этот страшно-удивительный человек? Не понимая, для чего я здесь находился, я решил, что ни в коем случае не покину его, тем самым принимал вызов от самого себя; в тот момент внутренний голос резал меня изнутри, страх давил горло, неприятные ощущения сжимали тело, но уйти (я твёрдо решил) я себе не позволил.

– Кости покойников лежат на моих руках, – мёртвым тоном прошептал Номад, и лицо его покрылось холодным безумием, затем он твёрдо произнёс, – я убивал, друг мой.

Я не представлял, насколько исказилось после тех слов моё лицо. Я не знал, как понимать и воспринимать их.

– Если взглянуть на жизнь как на игру, то ты должен знать, что в этот момент тобой она уже проиграна. Бессмысленный бег. Я мчался каждый день, каждую ночь, каждый год. Честно, я невероятно устал. Я старался быть кем-то в обществе, но надевать маску и вливаться в танец толпы, то есть в её безнравственный порядок, скоро опротивело мне. Лишь красота оставляла желание продолжать жить в моём сердце, которое успело прочувствовать всё на свете: все горести и сладости, а также… Верно, красота спасала меня.

– Красота?

– Точно, она дарила силы. Красота в музыке, к примеру. Музыка позволила однажды изучить самого себя настоящего.

– Это же прекрасно!

– Но бессмысленно.

– Я уже слышал это раньше, – смело и раздражённо сказал я. – Помнишь, как ты играл на гитаре на пляже? – с интересом спросил я. И если первое интервью было глубоким сном, то второе стало увлекательным кошмаром.

– Я никогда не забуду то быстротечное время, бывшее пиком полёта моего чувства, по окончании которого я ощутил невыносимую боль падения! Тогда я неожиданно услышал великий звук, нападающий на мой берег, поэтому решил дать сражение. У нас получился неповторимый полёт в стремительных атаках; я ощущал в его порывах, что погибну, друг мой!

Мы помолчали, вспоминая ту ночь и то утро. Он, вероятно, представил гитару в своих руках (я увидел, как он принял такое положение рук, словно играл на гитаре), а я, отвлёкшись от него, представлял его же тем ранним утром, стоявшего на коленях в песке, а затем вспомнил тот звук.

Мы вздохнули.

– И ты даже ударил гитарой человека, – я нарушил тишину, когда стало неловко.

– Как ты узнал об этом? Я позволил чувствам руководить мной, вернее, не позволял: мой разум улетел за горы, этот чёртов рассудок, и чувство само взяло меня под контроль. И это было самое сильное чувство в моей жизни. Возможно, если бы мы отдавались чувству, мир бы стал честнее и лучше.

– Согласен, часто жизнь напоминает маскарад.

– Точно. Я сражался с ним, пытался управлять им, но всё в мире, как и моя дьявольская вечеринка, не поддаётся контролю.

Мрак вселялся в наши головы.

– Что ж, ты любишь музыку, потому что она навевает чувство… – начал я.

– В основном, так. Я пробовал всё в своей жизни, поверь мне; но музыка – единственное, о чём я никогда не забывал.

– Ты утверждаешь, что всё испробовал; так удалось ли тебе найти свою страсть?

– Что это значит вообще?

– Может быть, цель, назначение? – я сам не понимал, какую несвязную чушь произносил.

– Мы даже не понимаем, зачем живём на свете нашем белом. Какое назначение, о чём ты? Страсть… Возможно! Я любил… терял, но ощущал непреодолимое рвение к ней, но что же? Я едва дотянулся до неё, но вскоре сам же отпустил свою прекрасную возлюбленную. И не жалею!

«Бедный человек!» – подумал я.

– Когда я был совсем-совсем молод…

– Неважно, молод или нет, – перебил Кампай, – звучит как ненужное оправдание. Мы все проходим один и тот же путь, и все мы глупцы: что молодые, что старые.

– Хорошо, я только хотел сказать, – продолжал я, – что когда мир существовал до моего рождения, в нём не было меня, и это понятно. Но когда я появился и стал думать о смерти, грусть находила на меня. Я не знаю, зачем мы живём, но, представляя, что когда меня не станет, всё будет чёрным или вообще никаким, я не мог не тосковать, понимая, что ощущение, переживаемое мной, похоже на ощущение потери, причём потери крайне бессмысленной.

При последнем слове Кампай нахмурился; он стал сравнивать, но не мог сравнить.

– Потери жизни, конечно, и всего, что она дарит. Но я не совсем согласен с тобой: мир всегда существовал и продолжает свой путь и без нас, но мы можем оставить что-то вечное, память о себе для истории, людей, чья огромная машина вертится во вселенной. Но на кой чёрт? Как бы она не рухнула в один прекрасный момент! А сейчас всё крушится в моих глазах… – Последние слова он прошептал, выражая свою усталость.

– Что значит «крушится»?!

– Я вижу конец.

Ночное время скользило по холодному воздуху; сквозь стёкла окон проникали шум и смех. Вдруг Номад сказал:

– Я должен был выбрать между правильным и лёгким.

– И выбрал лёгкое?

– Я надеялся, что ошибусь при выборе, и тогда узнаю верный путь. Однако я не почувствовал ничего плохого ни в том, ни в другом. Я не знал, кто я такой; я ждал, кто выиграет жестокое сражение внутри меня: полный мрак или яркий свет. Согласись, одно другого привлекательнее, но я позволял им поочерёдно брать вверх. Впоследствии, однако же, я пытался стать другим снова и снова, поступать и хорошо, и плохо; и добродушно, и жестоко, но в конце концов так и не понял, что вернее, важнее и имеет смысл.

– Возможно, мы должны обратить внимание на то светлое, доброе, что заложено внутри нас, и поступать так, как велит нам открывшееся для других сердце.

– Никто не знает; звучит идеально и слишком безобидно.

Мы услышали неожиданный рёв трубы парохода снаружи.

– Пойдём! – крикнул Номад и быстро поднялся и пошёл к дверям.

Мы спустились вниз. На каждой ступеньке лестницы жуткая боль отдавалась в голове; пианист всё так же стучал по клавишам, звуки пианино раздражали меня. Я впадал постепенно в полусонное состояние; я едва различал, что творилось вокруг меня, но старался следовать за Кампаем, который, казалось, чувствовал себя так же, как и я.