Kitabı oku: «Внутреннее и внешнее», sayfa 5

II

Успокоившись тем утром, я не знал, как мне писать статью. Все мои мысли витали вокруг недавнего события.

Но время печатать пришло, а порою начать бывает не так сложно, как продолжить, особенно это касается длительных дел. Я включил ноутбук, лежавший на столе, пробежался пальцами по клавиатуре. Солнце высоко стояло в небе, синем, чистом, без облаков. У меня не получалось начать.

Я прослушал имевшуюся запись, которая осталась от разговора, и каждая фраза показалась мне скучной. Мы должны были поговорить о музыке, и теперь мне не о чем было писать. Правда, мне не в первый раз приходилось иметь дело с отсутствием прямого материала, но то был другой случай: я провалил первое же интервью и не знал, как сделать статью сильной. Я также не узнал о планах Фреда, его новых амбициях. Фред… Точно! Я вспомнил, как ранил его; вспомнил, как глядел на него, убегающего от меня. Мне стало так досадно и стыдно, что голова моя несчастная снова залилась болью. Чувство вины приказывало искупиться, но где мне было искать Нианга и как просить прощения, я не знал. Я вспомнил его честное, доброе лицо, его глаза, весь его мягкий образ. Вспомнил также нашу прогулку, поле, горы; то, как он отказался спешить собираться в Испанию, потому что ощущал важность нашей встречи, как ощущал необходимость делиться своим откровенным со слушателем.

Но я не позволил ему сделать это.

Где же были мои амбиции? Мне не хотелось работать, я устал эмоционально, да и физически, наверное, тоже. Я никогда не работал хорошо, когда не видел цель и значимость результата. Сейчас такой момент настал, и я сидел за столом, опустив подбородок на согнутые в локтях руки, и глядел в раскрытое окно на океан и его слабые волны.

Если работать, думал я, то работать хорошо, отдавая себя. Если не видишь цели, то не работай. Помни, отдых может стать дурной привычкой, но он гораздо лучше, чем занятие не по душе. В плане работы жизнь человека становится легче и легче с каждым пробегающим столетием, и мне повезло, что я родился в столь развитый в этом отношении период времени. Необходимо было только одно – побороть лень, но, имея такой характер, как у меня, с моей волей, никто бы не счёл это затруднительным. Вечная проблема моя заключалась в другом: в осмыслении цели работы.

Честно, раньше я не видел цели нигде, и ничто не заставляло меня действовать. Я не искал сложных путей, но и не поддавался размеренности жизни, не допуская однообразия и повторов, насколько это было подвластно мне. Возможно, отрицание цели, отказ от неё были позицией комфорта, но я, на самом деле, усердно искал её, но не мог найти. Однако, хоть понятие комфорта и было незнакомо мне, до сих пор слова эти звучат как оправдание.

Вместо учёбы в приоритете моём находилось творчество. В юности я страстно увлекался, помимо золотых музыки и литературы, которые, в свою очередь, формировали моё мировоззрение, фотографией, живописью, сочинением, спортом и даже танцами. Всё, право, формировало меня, и я пробовал всё. Я узнал, что во мне заложен твёрдый характер; но именно то, что влияло на меня, сделало меня точно таким, каким я был тогда. И каким мне хотелось быть! Мощным и умным, добродушным и справедливым, честным и прямым, и всё в одной склянке!

Склянка не то что не успела разбиться, она и наполниться не смогла до конца. Но всё же пролетела омрачённая молодость, и была она прекрасна; теперь я осознаю это, как когда-то осознавали все дожившие до старости люди.

Прошлым летом я лежал на пляже, иногда уходя в море и пытаясь устоять на доске. Я видел огромное голубое небо и поражался его неподвижностью, громадной и великой. Мы сравниваем окружающее с собой, и что-то гораздо большее нас самих мы обзываем великим. Солнце слепило мои глаза, оно было ослепительно; велико, мощно, следовательно, было великим; таковы были мысли при отсутствии эмоций. Яркое мёртвое светило, чувствуя тепло которого я ощущал нечто маленькое, но живое и тоже великое, что приглушённым кроется внутри каждого человека и призывает его к жизни. Такое ощущение быстренько пробегало в груди, и вскоре я засыпал на светлом песке или падал с доски в воду.

И сейчас солнце светило, но я не мог писать. Вступление не вырисовывалось, начертить пару слов о Фреде Нианге мне было очень стыдно, и тем более было стыдно выборочно писать то, о чём мы разговаривали вчера.

С каждой минутой новый скомканный лист бумаги падал в корзину, как при двухочковом попадании в кольцо на баскетбольной площадке, и даже экран ноутбука погас, будто он не желал больше ждать, когда я, наконец, воспользуюсь им. Тяжёлое время для художника, когда он переживает творческий упадок; но тяжелее для него пропажа творческих способностей, когда мысли никак не хотят стройным ходом вылезать из головы на свет.

Но в один момент я встряхнулся, объективно оценил ситуацию: необходимо было набросить вступление, – хорошо, не проблема, – затем диалог, основная часть которого вовсе не была записана на диктофон, – ничего, ненужное отбросить, оставить важное для читателя; стараясь не выдумывать, писать по памяти (я почти ничего не помнил конкретного); наконец, завершить выражением надежды на потрясающий альбом, указать на возможность воистину великого возвращения, – и, собрав все свои силы, за час написал статью, напечатал её, приготовил всё и с чистой совестью (исключительно в отношении к выполненному делу, конечно) пошёл в спальню и рухнулся на большую мягкую кровать.

В полусне я спрашивал себя, верно ли то, что мы говорили с Фредом о жизни? Но что может быть бессмысленнее её? Бессмысленнее двух людей, один из которых есть молодой глупый писатель, другой – потерявшийся в своём одиноком плавании? Тогда я не мог предполагать, что узнаю ответ так скоро.

Я исказил статью, лишив её истинных слов и впечатлений, добавив больше отвлеченного текста, красиво извещающего в связанных абзацах читателя о том, каким образом вернулся Нианг.

Я часто забываю упомянуть о своём самолюбии: посчитав произошедшее ночью и утром своим личным переживанием, я не стал писать об этом в статье.

Умные любят себя; как умный человек, я готовился к нелёгкой жизни. Тёмный лес размышлений, поиска причин, смысла непременно стоял на моём пути. Такая неизбежность встречи с тьмой наводила на меня желание взять и пустить пулю в висок, но я смотрел и на положительные стороны жизни и избегал этого. Позже, уже не неизбежность встречи, а сама встреча и пребывание во тьме ещё с большей упорностью толкала в мою голову желание покончить со всем. Но опять же, там ничего не будет, отчего же не почувствовать сладость жизни, коль она приятна, и горечь её, коль она терпима? И когда я думал о себе и сравнивал черты и особенности свои со своими мыслями и поступками, я вообще не осознавал, кто я такой. Желания руководили мной, а мысли, как зыбучие пески, тянули в свой омут, который, вероятно, опустил бы меня к сумасшествию, не будь я чуть проще, глядя на мир. Улыбка помогала мне; я знаю: когда я улыбался (иногда многие не понимали отчего), мои глаза, губы, щёки вместе создавали премилое выражение лица; так было, когда я тонко ощущал смешное, забавное, но смеялся я редко, к сожалению. Чаще улыбка возникала на злом лице моём, когда я выражал презрение и к себе, и к другим людям.

Ведь я не спал всю прошлую ночь. Лето пришло, и я нуждался в силах. Моя уставшая молодая душа нуждалась во сне.

Статья написана; неплохая, честная, но всё-таки искажённая, как моя жизнь, статья.

III

Я спал долго, но проснулся рано, в четыре утра, когда в сером мраке слышались из-за раскрытого окна удары и стоны далёких поездов. Не прошло около получаса, когда входная дверь почти бесшумно отворилась.

Я подождал рассвет, затем оделся и спустился на первый этаж. Рано утром вернулась Аннет, и сейчас она сидела за столом в гостиной и что-то писала. Мы поздоровались, она узнала, что я завершил статью, и попросила взять её, чтобы прочесть. Пока я ждал на диване, она ходила по комнате, пробегая глазами моё небольшое творение. Она волновалась о чём-то и, отвлекаясь от строк, вглядывалась в мои глаза, пытаясь увидеть в них ответы на какие-то вопросы. Вдруг она подошла ко мне, сказала:

– Подожди немного, я дочитаю и вернусь, – и вышла в другую комнату.

Я лишь пожал плечами и задумался. Некоторые люди читают много и боятся сделать неправильный выбор книги. К сожалению, число таких людей сокращается; в наше время популярнее кино, нежели книга; впрочем, к кинематографии я относился тоже с восхищением, но только к тем её произведениям, которые считал хорошими, естественно. Книга в отношении умственного напряжения более тяжела, а между тяжёлым и правдивым, относящимся к человеку, зачастую почти нет грани. Я считал, что искусство обязано открывать глаза, утверждать, шевелить разум, чувства и эстетически удовлетворять; оно разное и будет делать это по-разному. За искусством, однозначно, следуют вопросы, а отношение вопрос-ответ тоже является частью красоты нашего человеческого мира.

Но должны ли мы их задавать, нельзя знать точно.

Возвращаясь к книгам, скажу, что в молодости считал литературу величайшим видом искусства, и тому были сыпкие причины. Дело в том, как я полагал, в остальных видах представлялись чувства, краски, и не больше. В слове же всё: и смысл, и настроение, и значение. Я полагал, что литература объединяет всё, располагает широким набором способов общения творца и зрителя, передачи мысли и чувства, а это в мои юношеские годы казалось мне важнейшим в творчестве. Но такие убеждения вскоре рассеялись, потому что я окунулся во все уголки искусства, исследовал её пути.

Но раннее я прогрузился в литературу; искатель во мне нашёл в ней дорогу к неизведанному, с которым я мечтал встретиться, несмотря на то, каким ужасным и коварным или вообще никаким оно могло оказаться, чего я никак не мог знать.

Неизбежные вопросы приходили ко мне, когда я был молод, самые неоднозначные, сложные; и великие авторы, поэты, писатели отвечали на многие из них. Становясь сам в те годы писателем, я не рисковал даже пытаться искать ответы, книга моей жизни только начинала создаваться, поэтому я не хотел спешить, накапливая идеи и рассуждения в своём разуме (и в своём блокноте).

И книга поначалу была раскрыта, близкие люди начали записывать, плести обложку, вкладывать листы. Затем всё вокруг начало вписывать что-то от себя, выражалось постоянное влияние. Вскоре книга закроется и будет выбирать, если сможет, чему позволять и что позволять вписывать в себя, а от чего закрыться толстой обложкой, которую вполне можно было изменить, то есть замаскировать, разукрасить и скрыть её истинное обличие. Позже убеждения, мысли, идеи, теории – свои собственные – будут вписываться в центре, и человек поймёт, что может влиять на себя и свою жизнь самостоятельно. И тогда в конце, в старости, он выпишет содержание и будет вспоминать свою ужасно нелёгкую или просто потрясающую жизнь.

Мысли залетели в чудной неприятный омут, но их потопление прервалось, я очнулся. Аннет вернулась.

– Скажи мне, как тебе удаётся писать так красиво без использования чётких главных слов? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду? Основной смысл?

– Да; ты рассказывал, что ваша встреча сорвалась, из-за этого было нечего писать, верно? Но как тебе удалось?

– Я позволил себе отразить то, что видел, однако я встретил запутавшегося человека, и счёл уместным скрыть ненужные подробности и писать не совсем чётко.

– Правда? То, что он запутался?

– К несчастью. У нас не вышло разговора, поэтому пришлось открыть причины короткости нашей встречи. Я указал на его вылет в Испанию и больше не стал обращать внимание читателя на это, которому, в основном, интересно лишь узнать дату выхода альбома.

Я произносил ужасно неправдивую речь, опять же, считая пережитое знакомство личным и не желая подробно говорить об этом.

Спустя год я отыщу ту статью и перечитаю её, и найду её недурно написанной, но пойму, что в ней не было обозначенного смысла, что того, что бы могло захватить читающего её, в ней не было. Нианг хотел показать своим слушателям, что он думал и чувствовал, но я, молодой и глупый, отобрал у него такую возможность.

Перечитывая её, я снова вспомню, как Фред покидал меня, вспомню, что чем-то обидел его, не заметил его переживания, боли, отталкивал его. «Но как я мог? Как ты мог не видеть? Молодой писатель, лживый господин Офори, расскажи мне, как?!» Однако спрашивать себя прошлого есть всё равно что пытаться догнать разгоняющийся поезд.

А теперь Офори разговаривал с красавицей Аннет, такой же молодой:

– Я хотела найти причину, почему это произошло, в твоей статье… – произнесла она, грустно улыбаясь.

– Что произошло?

– Ты играешь со мной?! Конечно же, гитары, полиция, вся прошлая ночь! – вскрикнула она.

Я забыл спросить её, была ли она на Южном Берегу той ночью: всё же такие моменты я не привык обсуждать с другими; такое событие оставило прекрасную рану во мне, которую никому не хотелось показывать. Однако она заговорила об этом.

– Извини! Ты тоже слышала?

– Сложно было не услышать! – сказала она. – Я никогда прежде не видела… вернее, не слышала подобного! Признайся, ты виноват?

– Виноват? – переспросил я, понимая, что предположение Аннет было частично верным. – Безумная ночь была, но не мог же я вернуться к нему и отобрать у него гитару.

– Нет, конечно. Я имела в виду, что ты мог вызвать у него… тоску, что ли. Или грусть.

– Но почему? Почему ты думаешь, что он был грустным?

– Те звуки с горы были такими несчастными и… чувственными, – отвечала она. – Он передал мне грусть. Очень проникновенная гитара и такая громкая! Я даже вздрогнула сначала, но потом мне не хотелось, чтобы звучание останавливалось.

– Да, ты права, но почему я должен был волноваться о нём?

– Тоби! Ну, хоть просто потому, что ты тоже человек…

Я взглянул на часы, сказав ей:

– Мне пора идти, – и вышел из дома. Тот момент напомнил мне что-то, только в этот раз я оказался с другой стороны. Правда, давящая на меня и выговариваемая другим человеком, который мне очень нравился, раздражала меня, и своего раздражения я начинал бояться, так как видел, что оно оказывалось в те секунды сильнее любых слов и эмоций.

И её последние слова попали в самую точку, крепко ранив меня; и я прекрасно понимал, почему острый клинок пробил меня.

Моё слово тоже ранило; оно сопровождалось атакой на человека, от которой страдало моё же сердце. Но останавливал я себя не тогда, когда нужно было, и убегал я тоже не вовремя. «Скажи мне, Тоби, почему?» – раздавалось пронзительное эхо внутреннего голоса.

IV

В два часа дня я сидел в кресле напротив Рофа, читающего мою статью, в его кабинете. Передо мной находился человек, которого я отчётливо видел перед собой, но которого совсем не знал. Однако у меня сложилось представление о нём ещё до наших встреч; я многое слышал о нём, воображая его смелым и отчаянным журналистом. Должен признать, я уважал его храбрость в отношении к нашей работе, а также его подвижность и точность: он легко мог организовать любые встречи, собрания, сессии, литературные уроки, стоило ему только захотеть. Активность и стремление характеризовали его; казалось, перед этим молодым человеком была поставлена цель, и он упорно двигался к ней, добиваясь результата любыми способами.

Помимо этого писал он много и, в целом, складно и точно. Но я, чуткий и проницательный, улавливал в его работах желание представить то, чего от него все ждали, и улавливал также, что Роф прекрасно знал, что «среднестатистический» читатель (привожу его слово) хочет прочитать. Его слова гибко текли на бумаге, но мысли его качались из стороны в сторону, сглаживая острые углы важных вопросов. Иногда было тяжело следить за их ходом, за темами, которые он часто затрагивал, но сразу же отпускал, когда чувствовал, что скоро уткнётся в сложности. Писал он жёстко, то есть надменно, и навязывая свои слова, своё мнение, что пробуждало ненависть во мне и что заставляло бросать чтение на половине пути.

Когда он стал директором и вместе с тем главным редактором компании, слава вылилась прибыльным дождём на его молодую голову, которая, видимо, продолжала работать отлично, но светлые мысли которой явно или смылись известностью, или окрасились в тёмные цвета. Я мог утверждать, что такие мысли у него имелись, потому что, услышав его имя, я отыскал его ранние работы, которые мне очень понравились. От того, что он писал сейчас, мне было тошно, но его слог в прошлом был как торнадо описаний, впечатлений, мыслей, которые лавиной падали со склонов сердца. И я попадал в то падение, когда он уносил меня в разные времена и места, путешествовал по страницам его книг. В общем, я явно разглядел, насколько изменился этот человек, когда пропал Young Davy (так он подписывался в юности) и появился деловой господин Роф, завертевшийся в деньгах, славе и ответственности. Тогда я был благодарен ему за то, что именно я прибыл из Англии, чтобы ждать того, что мою дебютную статью этого лета напечатают в известном глянцевом журнале о музыке. Я улыбался, пока думал об этом, но что-то постучало в дверь моего сознания.

Я открыл глаза и расслышал его слова:

– Эй, ты спишь? – смеялся он. – Ты слышишь меня?

Мне не нравился он и его отточенная улыбка.

– Уже нет, я отвлёкся, – ответил я.

– Хорошо. Итак, я должен внести правки, – он точно выговаривал каждое слово. – Ты согласен? Необходимо добавить известные нам факты, о которых мы не успели тебе сообщить. Я понимаю, это была твоя первая работа у нас, и я уверяю тебя, получилось очень неплохо. Однако нужно дополнить, а о недочётах мы ещё успеем поговорить, обсудить некоторые аспекты изложения, так скажем.

Отворилась дверь.

– Позже! – закричал Дэйв.

Закрылась дверь.

– Значит… – с паузой продолжал Роф, – ты перспективный писатель, Тоби, правда. Ты, наверное, заметил, как весь отдел метается по этажам, и не отрицай, что в этом нет твоей заслуги.

Я заметил: журналисты бегали из кабинета в кабинет, звенели телефоны, разговаривали люди, шелестели листы бумаги, падали, взлетали в воздухе, и сам Роф куда-то торопился, говорил быстро, стучал ногтями по столу, проводил рукой по своим волосам.

– Все торопятся, Тоби! То, что произошло позавчера, было потрясающим! – вскрикивал он, поднимаясь из-за стола, хлопая меня по плечу. – Ты покинул Нианга, и началось! – при этих словах он с улыбкой взглянул на меня. – Верно, Тоби, ты заложил бомбу. И теперь вся редакция спешит рассказать всё о её взрыве, и читатели оценят, как мы изучили ситуацию и подробно описали её, – он был чрезмерно рад и озабочен, весь в предвкушении грандиозных выпусков статей. – Представляю, как возвысится авторитет компании.

Он начал ходить по офису, а я презрительно молча только застыл на месте, тупо глядя на брошенные на стол листы с моей статьёй. Дэйв заговорил снова:

– Отличная работа. Что ж, Тоби, ты попал к нам в самый разгар занятости, увеличив её ход; учитывая, что я и так слишком загружаю тебя работой, мне тяжело говорить, – он приостановился на секунду, делая вид, что чувствует вину, затем продолжил, подходя ко мне, – но тебе придётся снова взяться за нелёгкое дело, больше никто не справится с ним!

Противно было принимать лесть, не понимая причины её проявления; я резко ответил:

– Что нужно делать? – и был готов ко всему.

– Провести и оформить ещё одно интервью. Встреча с мистером Кампаем назначена на завтра!

Я не поверил своим ушам. Завтра я встречусь с тем человеком, вторым гитаристом, который бил полицейских гитарой и который должен был быть за решёткой.

– Мне казалось, он в тюрьме.

– Уже нет; пылинка, названная ему залогом, стерта. И снова говорю: не волнуйся ни о чём, всё, что нужно, я предоставлю тебе, но только напиши статью. Ты справишься, сейчас это способен сделать только ты!

В его глазах я заметил оттенок презрительного подобострастия, в его улыбке виднелось желание толкнуть меня на рельсы под поезд, а также желание услышать отказ от вызова, предлагаемого им.

Всё это я разглядел через его маску, сплетённую союзом слабой гордости и жестокой реальности, отречением от правды. Тогда я решил показать ему, что ничего не боюсь и что готов на испытание. В тот момент я осознал, что попал сюда не просто так.

Я тоже был горд, но горд по-другому: уважая других людей (и одновременно чуть ли не презирая всех), я любил самого себя, свою утончённость, сильные стороны, обожал свои слабости и настолько же ненавидел их всех и самого себя. Тогда я отчётливо сознавал своё чувство к себе, но не имел мотивации изменить своё отношение к себе и к людям, на лицах которых постоянно видел маски, обличия, на телах – костюмы, за которыми скрывалась их и прекрасная, и ужасная суть. Я презирал людей за то, что они не хотели быть настоящими и не пытались быть лучше; и себя за то, что ненависть к ним крепко втёрлась в меня и что я не помогал им вместо такого отношения, выбирая, таким образом, лёгкий путь, казавшийся мне самому чересчур неправильным; но я снова ничего не мог поделать с собой, хотя имел на то силы, коих нет у большинства людей, но, видимо, мне недоставало желания, поэтому я решил начать с себя: быть открытым, честным, справедливым, что у меня обыкновенно получалось и делало меня сильнее. Но в то утро, после разговора с Аннет, стремление быть открытым кануло в пропасть, и тогда я понял, почему раздражение не заставило ждать своего прихода; тогда мне было и стыдно перед самим собой, ведь я закрылся от хорошей девушки, и досадно за себя, не способного следовать своим установленным принципам. Впоследствии я твёрдо решил исправить своё положение.

Я в очередной раз забылся, затем услышал сквозь думы:

– Эй, ты вообще спал этой ночью? – прозвучал знакомый насмешливый голос и напомнил мне, где я находился.

– Извиняюсь.

– Надеюсь, завтра твои мысли будут только о работе?

– Конечно, а сегодня вечером, пожалуй, послушаю его альбомы, – глухо говорил я.

– Ты не слушал раньше? Ведь он знаменит, крайне богат! Послушай, тебе понравится.

– Ясно. Что ж, я пойду тогда.

– Почитай о нём, подумай, о чём спросить, – его было не унять. – Знай, Кампай не отпустит тебя, как отпустил Нианг, потому что он намного меньше чувствителен. Будь осторожен, не атакуй его первым, но и не поддавайся его атакам.

«Но я, чёрт, хочу атаковать и подвергаться атакам!» – подумал я и твёрдой походкой вышел из офиса.

Странно, но до того времени я, действительно, не слушал треки The Desert Nomad – так величал себя мистер Кампай. Когда я вернулся домой, я решил взять у берега небольшую лодку, отплыть недалеко, надеть наушники и улететь. Любопытство захватило меня, и я чувствовал, что настанет ещё один особенный момент в моей жизни; вот так всё закружилось и завертелось в то лето.

Когда я подошёл к песчаному берегу, я заметил человека, который оказался Номадом, то есть мистером Кампаем. Он стоял справа, на песке, недалеко от меня и глядел на океан и небо, на горизонт, разделяющий их. На нём сияла белая распахнутая рубашка, в руке сверкал тонкий стеклянный бокал с багровым вином. Чуть позже он обернулся ко мне и пошёл к невысокой, деревянной, окрашенной в белый цвет ограде, разделявшей нас.

Я увидел трогающую сердце улыбку, честные глаза, проницательный взор. Он постоял у ограды, затем мягким небесным голосом спросил: «Можно пересечь ваш участок и пройти к дороге?»

– Без проблем, – ответил я, глядя на него своими постоянно щурившимися глазами.

– Благодарю покорно…

Я ждал; но вскоре понял, наконец, что он желал узнать моё имя.

– Мистер Офори или просто Тоби.

– Приятно встретиться, Тоби. Меня зовут Кампаем, или просто Номадом, но только не смейся такому по-честному простому имени, ведь оно есть серьёзное, ответственное имя.

Я и не думал смеяться.

– Я и не думал смеяться, что вы.

– Хорошо, мне пора идти. Вечером я устраиваю вечеринку, и я рад пригласить тебя, Тоби, – говорил он, ослепительно и искренне улыбаясь и как бы придавая значимости нашей встрече.

Его приглашение испугало меня, но я был не из тех, кто поддавался испугу:

– Интересное предложение и неожиданное. Я подумаю.

– Приходи в одиннадцать, если ты не занят и у тебя есть время. Но если времени нет, то тебе не стоит приходить, – отстранённо сказал Кампай.

Его улыбка покинула красивое загорелое лицо, и с грустным задумчивым выражением он отворил калитку и пошёл вверх по дорожке, оставляя меня одного с новым впечатлением.

Странные ощущения долго не покидали меня. Кампай удивил меня своей открытостью и чем-то ещё, что я не мог выразить словами. Тогда я не понял, что такое понравилось мне в нём. После знакомства я собирался слушать творчество именно этого человека, что тоже показалось мне крайне необычным, что сближало меня с ним и в высшей степени интриговало меня. Я поспешил отплыть от берега и окунуться в звук.

Почему-то после той встречи мне показалось, что быть честным – значит быть самим собой.