Kitabı oku: «Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье», sayfa 5

– Что ж ты, князюшка, всё противишься? – спрашивает колдовка. – Ладно жить с тобой станем, в согласии. Я скажу, а ты и дальше кивать станешь. Что ответишь, Велеслав?

– Да, Лесенька, – говорит князь мой. А голос-то будто эхо далекое. Нет жизни в голосе. Душа его противиться, вот и неживой с виду.

– А я тебе сыночка рожу, – говорит дальше проклятая, – он потом князем станет. Самым сильным будет, весь свет к ногам его ляжет. Тебе никто такого дитяти не родит.

Сидит Велеслав, не отвечает, только опять кулак сжал. А меня и злость берет, и худо делается. Уж не погубит ли сокола моего, как свое получит? Ведь не с добром пришла. Разве ж так хорошая баба сделала б? Коль любила б, то не заморочила. И со своего языка ему в рот слова не переложила. А она ж за него жить хочет, коль указкой стать вознамерилась. А как сына родит, ей и князь не нужен будет послушный. Да и не прожить ему долго, колдовство все соки выпьет.

Тут и я кулак сжала, да опять сдержалась. Рано тебе, Лесовика Берендеевна, войной-то идти. Вон, молчал вроде князь, а потом и кивнул, соглашаясь:

– Права ты, Лесенька. Быть нашему сыну славным князем.

– Мила ль я тебе, Велеслав? – Обошла его и спереди встала. – Хороша ли я, князюшка?

– Без тебя жить не стану, – сокол мой отвечает, а я зубами скрежещу.

– Знаю, что не станешь, – говорит злодейка. – Сердце твое теперь мне отдано, сам так захотел. Верно ль говорю?

– Верно.

– Хотел, чтоб любовь забрала? Как уговорено было, так и сделала – забрала боль твою.

«А себе оставила, – это я в голове своей отвечаю. – Не от любви ты князя избавила, а в слабости его к себе привязала… гадина».

Это ж как умирающего насильно дышать заставить, а рану не исцелить. Вот и помирает он, а помереть не может, а чтоб легче было, тебя, как настой целебный пьет. Ох и злыдня ж мерзкая! Исчезнет она, Велеслав и вправду помрет – крепкой ниткой они связаны. Только вот и я не девка простая. Тоже кой-чего умею. Только сила наша разная. Я же лешиха, мне земля силу дает, чтоб ей назад в служении возвращала, а у этой сила черная, недобрая. Вот бы книжечки умные почитать, что батька, уходя, оставил. Только где ж я на это время найду? Покуда все перечитаю, уж и понесет от князя душегубица. Видать, придется, как умею.

– Что в голове твоей, Велеслав, делается? – колдовка тут спрашивает.

А князь и ответил, на нее не глядючи:

– Лесенька.

– Ну и прикипел ты к той лешихе, – качает головой гадюка. – Ничего, после свадьбы только обо мне думать будешь. Обряд-то нас крепче крепкого свяжет, уже ни о ком не вспомнишь. Коли знала бы, что так обернется, то по зиме б тебя в гибельный сон не отправила б.

Ах ты ж змея подколодная! Так вот ты какая, колдовка черная! Оборотница, значится. Выходит, тогда погубить за так хотела, а сейчас за князев счет вознестись вознамерилась, славы возжелала. Только ему судьбу всё ту же отмерила. Ну, ничего, будет и на тебя управа. Ты мне теперь по гроб должна. А лешие долгов не прощают, потому как в долг не дают. А уж коли взяли у них что, так за десятерых спросят, потому как против воли взяток был. Ну, держись, ворона проклятая, уж и полетят твои перышки.

Покуда зубами скрежетала, злодейка проклятая уж к устам княжьим тянется. Вот тут, думаю, пора мышь звать, иначе всем худо будет. Я глаза и открыла, чтоб не смотреть больше. А вскоре и лазутчик мой вернулся. Погладила я мышку шуструю, за службу поблагодарила и к новой приставила – велела воеводу сыскать и к чулану кликать.

А пока мышь Никушу искала, да пока он ко мне шел, я чего только вообразить ни успела. И как Велеслав ту жабу белесую обнимает, и как целует сладко, да еще долг вернуть требует. И так кровь во мне вскипела, что не приди Никуша, дверь бы снесла, да обоих убивать направилась. А так только воеводе по лбу попало, потому как он аккурат за дверью встал, когда я ее ногой выбила. Он воет, а мне ходу не дает – собой проход закрыл. Большой же мужик, широкий, вот и не выйти, значится. А пока он словами меня нехорошими обзывал, да шишак на лбу наглаживал, а маленько остыла. Сама ж видела, что противится душа князева власти колдовской. И не по колдовке он сохнет, а по своей Леське – дурехе, по мне то есть.

А как Никуша доругался, так меня и спросил:

– Чего надумала, госпожа Лесовика?

– Убрать ее от князя надобно, – отвечаю. – Покуда она рядом, мне не пробиться. Сначала его пробужу, потом уж вороной той займемся.

– Какой вороной? – не понял меня воевода. Вот я ему всё и рассказала, что лазутчик мой углядел. Никуша так по открытой двери и ударил, что она с петель сорвалась. Добил бедную, значится. – Вот же паскудная баба! Я ее с того дня ищу, а она под носом засела, да батюшку до конца уж извести собралась. Не бывать тому!

– Не бывать, – киваю согласно.

– Своими руками в калач сверну!

– За мной становись, я первая крутить ее буду.

– Тогда я потом ее рвать стану.

– Коль чего останется.

– Не жадничай, – насупился воевода, – мне ее крови до зарезу надобно. За всё поквитаться хочу.

– Ты только из палат князевых ее вымани, а там и посчитаемся, когда Велеслав очнется.

– И то верно, – кивает воевода. – Только как выманить-то? Она ж от него ни на шаг не отходит.

– А ты скажи, что я у ворот стою, да сломать их обещаю, коли к князю не пустят. Против меня никто, кроме нее не встанет, так что точно побежит прогонять.

– А и правда, – опять повеселел воевода. – Ты ей враг первый, Лесовика Берендеевна. Так и сделаю. Только стражу подучу, чтоб сразу подвох не почуяла.

– Ступай, касатик, – говорю. – А я уж что смогу, то сделаю.

А потом в ворота и вправду загрохотали, а кто – не видать. Должно быть, кого из стражников Никуша греметь заставил. Там уж он сам к палатам Велеслава побежал, чтоб рассказать, де, кудесница пожаловала, князя видеть желает. А коль не впустят, так сама войдет. Ну, колдовка-то и бросилась с соперницей разбираться. А как она ушла, так я в дверь тайную и юркнула, куда меня по зиме воевода водил. Руки вскинула, да жизнь в мертвом дереве пробудила. Полезли ветки из дверей тонкие да прочные, почками покрылись, а из них листочки полезли. Да переплелись ветви, в узлы завязались – никому ходу нет. После уж к князю направилась.

Встала перед ним, шапку с головы стянула, волосы-то по плечам и рассыпались. Подошла к Велеславу, на коленки перед ним опустилась и в глаза заглянула. Сидит мой соколик, как и прежде: ни живой – ни мертвый. Я его за руки взяла, да ладони прохладные к щекам своим горячим прижала.

– Ты пробудись, любый мой, взгляни на меня глазами ясными. То я – твоя Лесовика пожаловала. Не колдовка намороченная, а сама кудесница лесная.

А князь лишь вздохнул, да сквозь меня посмотрел.

– Лесенька, – вот и весь сказ.

Гляжу на него, а Велеслав, будто и вправду во сне живет. Чего снится, только ему ведомо. Да видать сон-то недобрый, коль кручина сердца не покинула. И я там есть.

– Велеслав, сокол мой, – зову я князя, а он и не слышит толком. – Ты прости меня, князюшка, что душу тебе измотала. За вредность мою прости, за важность глупую и за то, что прочь гнала, и назад не велела возвращаться. Мне без тебя и свет не мил. Не хочу я больше быть важной и одинокой. О тебе одном и днем, и ночью думаю. Ты вернись ко мне, Велеслав, а я уж как прежде дурить не буду. Нос задеру, куда я без этого? А гнать не стану. Нет мне без тебя ни счастья, ни радости.

Так и сказала всё честно, да только он не услышал. Тут я и обозлилась.

– А ну, встань, говорю! – так ногой и топнула. – Ишь, чего удумал! Пнем засел, будто корни пустил, и на меня не смотрит! Я ж тебя в рог бараний согну, век не разогнешься! И не говори, что прок от тебя есть. Нету прока, коли защитник и отец родной тенью станет. Князь!

Велеслав и вздрогнул. Голову поднял и на меня смотрит, а всё одно не шевелится. Я опять ногой топнула, за руки его схватила и на себя дернула. Встал соколик на ноги, на меня смотрит, а муть в глазах не проходит. Хмурится князь мой, сказать что-то хочет, а на уста будто замок навесили. Вот я и не сдержалась. Подступила к нему, на цыпочки встала и за голову взяла.

– Я должок тебе вернуть решила. Ты тогда мне лишку отмерил, хотел, чтоб назад отдала. Так вот тебе с добавком.

И к устам его прижалась. Вот тебе, красавец мой спящий. Тогда и капли хватило, а теперь готова до последнего вздоха всё отдать. Вздохнул князюшка тяжко, а потом и обнял. А как отвечать начал, я уже не запомнила, сама как в тумане была. И силушки нет отодвинуться, да в глаза заглянуть. Авось, получилось.

Уж и не знаю, сколько так долгами-то мерились, да только звон тут послышался. А следом, как карканье:

– Прочь!

Вырвалась из рук Велеслава, да собой его закрыла от колдовки-оборотницы. Вороной в окошко ворвалась лиходейка, да опять человеком стала. Стоит напротив меня, глазами темными сверкает.

– Не твой он, кудесница, – говорит мне злыдня. – Мой теперь.

Обернулась я, да чуть и не заплакала. Спит мой князюшка, даром что глаза открыты. Стало быть, и ее целовал также, раз уж меня не признал. А колдовка и продолжает:

– Ты что сон для него. Пусть тебя целует, а душой ко мне привязан.

– Врешь ты, оборотница, – отвечаю. – Был бы твой душой, обо мне бы не грезил. – А потом и поняла по злости ее: – Он ведь тебе противится. Меня целовал, а от тебя воротится. Пусть и спит, да всё одно мне верен.

– А мною повязан, и сделает, как я скажу.

Не возразила! Угадала я, значится. Нет промеж них ни поцелуев, ни объятий жарких. Меня, вон, выпускать не хотел, а на нее кулаки сжимает. Для того-то обряд свадебный и нужен, чтоб уже противиться перестал, да что она хочет, сделал.

– Вот уж обойдешься, – усмехаюсь я, на колдовку глядючи. – Не отдам я тебе князюшку, самой нужен. Не летать вороне подле сокола. Не бывать вашей свадьбе в помине.

Руки-то и вскинула. Подхватило колдовку ветром, к дверям откинуло, а там побеги уж новые тянутся от переплетенных веток. Обхватили злодейку, по рукам и ногам связали – теперь уж не вырвется. Так и стоит, к ветвям прижатая, в путы крепкие скручена. А я к князю опять повернулась. Подошла к нему и в глаза заглянула. А он хмурится пуще прежнего. Головой мотнет, потом еще раз, да бранное слово с уст и сорвется.

– Злись, сокол ясный, – говорю ему, а сама по щеке глажу. – Злость – она тоже силу дает. Видать, нашла я дорожку, коль оживать начал.

После опять к устам его прижалась, да только и успела вскрикнуть. Спину болью обожгло. Обернулась, а ветви мои уж прахом черным осыпались – погубила жизнь новую колдовка. Стоит передо мной баба страшная, глазами черными сверкает. Молода, иль стара, и не скажешь. Волосы клоками на пол летят, нос клювом коршуна загнулся, и зубы острые скалит. Вот она суть оборотня, разом все сущности наружу полезли. А от проклятья ее мне спину сворачивает, стоять уж мочи нет.

Вскрикнула я и на пол упала, света не вижу. А колдовка снова силу собирает, того гляди ударит. Хочу в ответ силушку позвать, да боль разум застит. Двинуться с места не могу, руки-ноги посводило. Видать погибель пришла кудеснице. Так и не узнала, каково счастливой жить. Закрыла глаза, чтоб смерть не видеть, да только крик услышала мерзкий.

Глаза открыла, а из груди колдовки рукоять ножа торчит. Обернулась, а то князюшка мой очнулся. Глаза синие, ясные, а в руке второй нож держит. Замахнулся уже, да колдовка к окну метнулась. Ножик из груди вытянула и на окно заскочила.

– Не видать вам счастья, окаянные, – прокаркала оборотница. – С каждым поквитаюсь.

А ей вдогонку уж второй нож летит. Да и попал бы, коли б гадина вороной не обернулась. Велеслав ко мне кинулся:

– Что ты, Лесенька?

– К окну неси, – только и велела. – Покуда гадина не упорхнула.

Взял он меня на руки, да и сделал, как сказала. А со двора уж стрелы острые летят, в ворону метят, а первый средь стрелков Никуша. В палаты не попал, так с улицы зайти решил, вот и сгодились луки тугие. Мечется колдовка промеж жал смертоносных, едва уворачивается, да только всё жива змеюка. Наконец-таки извернулась да и взмыла в небо. Только тут я и осклабилась и свистнула залихватски.

Взмыли в небо все птицы окрестные, а больше всех ворон было. Уж они нагнали поганую, да давай ее клювами причесывать. Мечется оборотница, а улететь не может. Где ж сбежать, коль судилище ей честное учинили? Не будет позорить птиц настоящий, за их ликом дела черные творить. А как обессилила, так камнем вниз и полетела. А тут уж опять Никуша лук свой натягивает.

– За князя-батюшку, – крикнул, да и выстрелил.

Так и упала злодейка ощипанная, стрелой пронзенная. И чем она слабей становится, тем ко мне больше сил возвращается. Вот уж и боль утихла, руки-ноги опять родными стали. Хотела с рук княжьих слезть, так он на ноги поставил, а из объятий крепких не выпустил. К себе повернул да и спросил плут синеглазый:

– Неужто и вправду сказала, что люб я тебе, или сон намороченный грезу сладкую показал?

– Сон, – киваю.

– И прощения не просила?

– За что это? – я подбоченилась. – То ты себе девок натащил, жениться удумал, а я прощенья проси? Вот уж нет.

Прищурился Велеслав, а там и отвечает:

– А ведь врешь, кудесница. То не сон был, то ты со мной говорила. И про то, что свет без меня не мил, и что днем и ночью обо мне думаешь.

– Вот еще, – сложила я руки на груди, а нос уж до потолка почти достал от важности. – Это пусть тебе твои невесты говорят, а мне зачем?

– Значит, не любишь?

– Нет.

– И свет тебе тьмой без меня не кажется?

– Нет.

– И прощенья не просила?

– Нет.

– И не откажешься за меня пойти?

– Нет…

Тут я рот и открыла. Ах, ты ж змей коварный, даром что князь! Обхитрил все-таки. Слово нерушимое взял и радуется, поглядите на него, люди добрые. Заманили девицу честную в хоромы княжеские. Теперь придется замуж идти. Охо-хонюшки…

– Чудо ты лесное, кудесница, – говорит Велеслав, а сам улыбается. – То за меня умереть готова, а то нос задираешь.

– А вот его я опускать не обещала, даже во сне, – отвечаю, едва улыбку сдерживаю.

– Стало быть, люб?

– Больше жизни, – говорю, а сама глаз от князя моего отвести не могу. Да чего ж пригожий он у меня, до чего ладный.

– И замуж пойдешь?

– Да куда ж от тебя денешься? – и глаза закатила, вроде как милость оказала.

– Никуда ты от меня не денешься, – Велеслав отвечает. – Один раз решил отступить, теперь уж не выпущу. Отвык я за зиму и весну жить спокойно. Мне без твоего жала осиного скучно будет.

А я так и застыла со ртом открытым. Это ж он меня, саму Лесовику Берендеевну, осой обозвал, выходит? Ну, так я отвечу… когда придумаю что. А пока некогда думать было. Князь-то в долгах ходить не любит, вот и поспешил вернуть, что я ему наотдавала, пока пробудить хотела. А когда дело такое, в голове ни одной складной мысли нет, все таракашками разбегаются. Так нас Никуша с прислужниками да стражниками и застал, за поцелуем сладким.

– Ну и хвала богам, – говорит воевода, – а у нас на завтра к обряду всё готово будет, а там и на пир честной весь мир созвать можно. Зря я что ли столько кухарей согнал? – После подождал немного, вздохнул и спросил: – Так быть ли свадьбе?

Велеслав от меня оторвался, да рукой махнул:

– Прочь идите.

– А свадьба?

– Будет, – князь ответил да опять к устам моим прижался. Как теперь расплачиваться буду, и не знаю, разве что сокол мой подскажет.