Kitabı oku: «Пуская мыльные пузыри», sayfa 5
Он затянулся. Дым сгущался, образовывал тугой узел, пробку, перекрывающую дыхание. Даниил бросил бы курить уже давно, но мысли о Нине заставляли тянуться к портсигару, толкали в объятья вредной привычки, которая затягивала его, как курильщик затягивает дым.
– Эти «периоды», я так и не смог понять, с чего они вдруг у нее появились. Была ли это болезнь, был ли у нее какой-то существенный диагноз, или Нине просто нравилось издеваться надо мной, нравилось смотреть, как я унижаюсь, говоря заученные фразы, исполняя все ее желания, а перед этим выпрашивая, чуть ли не выпытывая их. Я терпел почти пять лет. А потом… Не знаю, все изменилось. Сколько помню, я мечтал ее бросить, но не мог. Боялся остаться один, наверное…
Он держал в руках портрет Нины. Ее рыбьи глаза смотрели исподлобья, голова наклонена, волосы растрепаны. В руках она держала книги, много книг. Все – его авторства. Все – ее любимые. Она прижимала их к груди обеими руками. Мифическая красота. Попроси Даниила представить молодую кикимору, духа леса или же бесполого инопланетянина с иллюстрации фантастических романов, он непременно бы представил Нину. Было в ее чертах что-то такое, что-то притягательное, за что он полюбил ее шесть лет назад. Что-то необъяснимое, уловимое только при живом общении.
– В последние три года я придумал систему… Да, систему. Не самое подходящее слово для отношений молодой пары, но что я могу поделать… Во времена этих «периодов» – право, не знаю, как еще назвать, – я игнорировал ее, как мог. Уходил из дома по любому поводу. Задерживался где угодно, насколько возможно. Дома играл задумчивость, озабоченность чем-то серьезным. Ссылался на работу над книгами (для нее это священно), даже если не писал. Садился к ней спиной и бил по клавишам незаправленной машинки. Как вам такая любовь? Мне стыдно за свое поведение, правда.
Он посмотрел на Петра Николаевича, что он, осуждает ли, понимает ли. Петр Николаевич сидел неподвижно, глаза его выражали один лишь интерес к тому, что будет дальше.
– Я говорил о ее, – Даниил перемешал что-то невидимое возле правого виска, – переживаниях каждые четыре дня. Не раньше. Не позже. Четыре дня. Это был срок моей службы. Мой, так сказать, график. Только в эти дни я говорил с ней, выслушивал ее, смотрел на ее… страдания. Простите мой тон, Петр Николаевич… Я просто не понимаю ее. Да, у нее было тяжелое детство; да, в ее жизни не все удачно сгладывалось; и мне жаль ее. Правда. Мне жаль. Но что я, черт возьми, мог исправить? Что? Я любил ее, возил за границу, покупал все, что она хотела, делал все, чтобы она была, мать ее, счастлива. Но она никогда не была счастлива. Никогда.
Адовы котлы гнева, обиды, раздражения закипали в душе Даниила, густое, смолянистое варево бурлило в них, готовое вот-вот выплеснуться.
– Конечно, мне легко судить ее с высоты богатства и благополучия. Мой отец был богат, он оплатил мне лучшее образование, позволял мне ездить по Европе и веселиться. Выпорхнул из-под родительского крыла я в двадцать лет, когда был более-менее известным, способным прокормить себя писательством. Мне незнакомы нужда, голод, унижения. Это правда, я не знаю их, но я почему-то уверен: вырвавшись, поднявшись с самого дна, человек гораздо больше ценит деньги, уважение и любовь. Разве нет? Почему Нина не ценила этого? Почему не ценила меня? Почему она страдала? Я не понимаю!
Он замолчал, погрузившись в раздумья. Он пытался вспомнить, когда в последний раз был счастлив с Ниной. Но не мог.
– Так что же было дальше? – деликатно кашлянул Петр Николаевич.
– Я же романтик, сострадающий романтик, Петр Николаевич. Таким, по красней мере, я был шесть лет назад. Когда я в первый раз увидел Нину на кушетке, лежащую, будто впав в летаргию, я подбежал к ней, пал на колени, обнял ее, проверил, дышит ли она, проверил пульс. Когда я в первый раз услышал о чувстве пустоты в ее душе, о бездонной яме, образовавшейся вдоль позвоночника, поглощающей все мысли, эмоции, жизненные силы, я был удивлен, напуган, я сделал все, что было в моих силах, сказал все слова утешения, которые смог подобрать. С годами я привык, выдумал график, превратил общение с любимой женщиной в обязанность. Эти ее печали, смотрение в одну точку на потолке, вздохи больше не трогали меня. Совсем. Они вызывали отвращение, раздражение и желание ударить ее чем-то тяжелым. Мне было стыдно. Я делал все, чтобы снова полюбить ее. Но не мог.
Возможно, я просил слишком много. Возможно, не зная других печалей, я просто не мог быть счастлив в любви. И это, если подумать, справедливо…
Я был готов терпеть ее… Я ведь понимал, Петр Николаевич, что прав, скорее всего, не я. Я понимал это. И поэтому терпел. Поэтому я утешал ее. Да, лишь по графику. Но утешал. Я ведь не бросил Нину, хотя хотел! Я содержал ее. Писал, что приводило ее в восторг. Если подумать, я не такой уж плохой человек…
Я ведь смирился. Смирился с отсутствием… гм, физической близости. Смирился с отсутствием развлечений – в «периоды» Нина отказывалась выходить из дома, а ходить без нее в кафе, театры и парки мне не позволяла совесть. Я смирился со всем этим. Но… Я – поэт в душе, хоть и прозаик в творчестве. Такие, как я, нуждаются в том, чтобы их слушали. Хотя бы иногда.
Настал момент, когда я не мог говорить с Ниной ни о чем, кроме ее страданий. Рассказать что-то веселое значило показать ей, как я развлекаюсь без нее в большом мире. Рассказать что-то интересное о работе значило указать на то, что она, бездельница, забросила свои картины. Рассказать плохие новости значило ввести ее в еще большую тоску, если такое вообще возможно.
Я не мог с ней ничем поделиться. Я оптимист, но тоже порой предаюсь грустным чувствам. Встаньте на мое место: меня мучают головные боли, я раздражаюсь, но не могу сказать ей об этом; у меня очередной творческий кризис, я не могу сказать ей об этом. Порой я плакал, сидя спиной к ней, долбя пальцами по клавишам незаправленной машинки… Только представьте себе эту картину… Так и вижу ее, нарисованную маслом, вставленную в золотую раму с маленькой табличкой: «Молодая пара».
Нервный смешок пробрал Даниила. За окном светило тусклое солнце, освещая серые улицы провинциального городка, укутанного серым дымом фабрик. Петр Николаевич не произнес ни слова.
– Знаете, – продолжил, смотря в окно, Даниил, – бабушка учила меня: «Если ты больше не чувствуешь любви к человеку, но хочешь оценить его по достоинству, представь, какой будет твоя жизнь без него. Представь, представь хорошенько, и тогда твое отношение изменится». Я представил себе жизнь без Нины и…
– Почувствовал облегчение? – догадался Петр Николаевич, хмыкнув.
– Да! Да, именно его. Я рад, что вы меня понимаете, – облегченно выдохнул Даниил. – Она была… словно паразит, злотворное насекомое, впившееся в меня зубами. Я не мог оторвать ее от себя. Она продолжала сосать мою жизненную силу, питаться ей. Когда нас кусают клещи, мы обращаемся к врачам, но что делать, когда паразит – твоя женщина?
– И что же ты сделал?
– Ничего. Она сама ослабила хватку, разжала в сердцах ядовитые клычки, и я вырвался. Я начну издалека, Петр Николаевич, надеюсь, вы не возражаете.
Тот «период» тянулся дольше обычного. Чаще всего они длились недели по две, ну, может, месяц, может – два, но тот «период» тянулся пять месяцев. Пять месяцев! Нина снова думала о смерти. Я боролся с искушением хотя бы раз, хотя бы один чертов раз, сказать: «А почему бы и нет? Раз ты так хочешь, почему нет? Вставай и прыгай, дорогуша, ты меня достала!» Но я держался – говорил заученные слова. Она обвиняла меня в том, что я ее не понимаю, что я просто не могу понять, что она испытывает. Что ж, это была правда, которую я слышал уже в тридцать восьмой раз за «период». В тот день, в четвертый день, я не выдержал. Сам не знаю, что на меня нашло. Видимо, «терпение лопнуло». Я начал собирать вещи. И она успокоилась. За минуту. Как по щелчку. Стала просить прощения, ласкаться, обнимать меня. Сложно верить в искренность человека, когда она так похожа на притворство… Я знаю, вы удивлены. Думали, я уйду прямо сейчас. Но нет, я остался. Я начал издалека.
Даниил провел пальцами по мутному от отпечатков стеклу. Нинины глаза были пустыми, бездушными, выпученными, как у рыбы. В то лето она была красивее, или так кажется. Даниил не мог вспомнить, как за пять лет менялась внешность Нины, и менялась ли она вообще, или все зависело от ее или его настроения, от падающего света, выпитого вина.
– Мы пошли в кино, чего не делали полгода, – продолжил Даниил-рассказчик. – Выпили кофе. Все как на первом свидании. Вернулись домой и она в очередной раз доказала, что вернулась в норму, если вы понимаете, о чем я, – его брови многозначительно поднялись. – Все наладилось. Нина улыбалась, смеялась. Представляете? Это было чудесно! Мне даже начало казаться, что я снова люблю ее. Мы поехали в Париж, в город влюбленных. Мы гуляли, пили вино, спали в одной постели – я храплю и чаще всего сплю в отдельной комнате…
– В этом доме очень тонкие стены, ни для кого не секрет, что ты храпишь, сынок, – перебил его Петр Николаевич, хохотнув в седые усы.
– Да, простите, – смущенно рассмеялся Даниил. На щеках его показались по-детски очаровательные ямочки.
На мгновение Даниилу показалось, что он счастлив. Знаете, эту беспричинно нахлынувшую волну мимолетного счастья? Она появляется неожиданно, совсем маленькой на далеком горизонте, молниеносно приближается, разрастается, накрывает с головой, засасывая в пучину все печали и невзгоды. Но море забирает свои дары, всасывает соленые волны, разбившиеся о камни. Море живет. Море дышит: после выдоха следует вдох. Вода уходит, оставляя лишь белую пену на мокром песке. И печали, эти злобные карлики, вновь выстраивают башни, преграждающие путь к морю, возвращая к реальности.
– Только мне показалось, что я полюбил ее как раньше… – сокрушенно, словно заново пережив все печальные воспоминания, прошептал писатель.
– Что же произошло?
– Знаете журналы в цветастых обложках, которые покупают только тринадцатилетние девочки и старые девы? Так вот, в одном из таких журнальчиков я наткнулся на «тест, определяющий тебя как личность» или что-то в этом роде. Там был вопрос: «Способны ли вы утешить близкого вам человека?» Глупый вопрос, ведь я не знаю, способен ли я, это должны сказать те, кого я утешал или же пытался утешить. Я спросил Нину, мол, как я ей в утешении, могу ли я развеять ее печали…
Они сидели в кафе, за столиком под зонтиком, не спасающим от слепящего солнца. Нина не переставала щуриться, недовольно моргать. В удивительно жаркое лето, в лучах солнца, Нина пила горячий кофе. Перелистывала «Крысолова».
– Она расхохоталась мне в лицо, – сказал наконец Даниил. – И сказала бесчувственно, бесстрастно: «Нет. Ты, конечно, стараешься, но твои попытки делают только хуже. Так что пиши: н-е-т». Ночью я собрал вещи и уехал навсегда, не попрощавшись, без записки. Я оставил смехотворную сумму денег – такую, на которую нельзя жить, но можно красиво уйти из жизни. Я не знаю, где она сейчас, жива ли она… Я ужасный человек, эгоист, эгоист!
Слезы хлынули из его глаз. Петр Николаевич сидел молча, насупившись, теребя засаленные подтяжки.
– Да, ты поступил эгоистично, оставив женщину с суицидальными наклонностями в чужой стране без денег, – ответил он с расстановкой, – но не мне тебя судить. В моих глазах ты герой и глупец, раз терпел ее столько лет. Ты поступил правильно. Давно надо было разорвать нити, связывающие вас. Так лучше для вас обоих. Ну, для тебя точно.
– Вы не осуждаете меня? – поразился Даниил. Слезы продолжали течь из его глаз. Но не от чувства. По привычке.
– Надо быть либо полным кретином, не знающим, как устроена жизнь, либо женщиной, чтобы осуждать тебя. Ты ведь не был счастлив. Ты терпел ее через силу. Только представь, какой была бы твоя жизнь, если бы ты не бросил ее? Был бы ты счастлив? Нет. Ты, Даня, до сих избегал бы ее, прятался в любых темных углах, вероятно, спутался бы не с той компанией, только бы домой не возвращаться.
Мне семьдесят шесть лет, и знаешь, что я усвоил за столько лет? Человека нельзя изменить. Вот нельзя и все. Это невозможно. Сколько ни пытайся, человека не изменить. Если твоей Нине нравится ни во что тебя не ставить и жаловаться на жизнь, лежа на диване, она не изменится. Никогда. Люди не меняются, если это им не выгодно. Любовь – это не самопожертвование и не готовность исправиться, подстроиться друг к другу, нет. Любовь – это совместимость, не больше. Не веришь?
Приведу пример. Зинаида Аполлоновна и мой брат Шурик, картежник и бездельник. Я был на их свадьбе свидетелем, так что смог хорошенько рассмотреть жениха и невесту. Зина стояла, кутаясь в фату, хвалясь собственной важностью. Она была уверена, что красотой и принуждением избавит Шурика от пристрастий к играм, приучит его к работе. Он же мечтал о том, как в браке научит женушку нежности и послушанию. Знаешь, чем все кончилось? Спустя тридцать пять лет, он лежал на смертном одре, пряча колоду под подушкой, а она клевала его в лысину за не помытую посуду. На похоронах Зина скрывала облегчение. Шурик нередко пил и проигрывал деньги, она кричала на него, била, выклевывала остатки мозга, изменяла ему. Не могу сказать точно, сколько именно раз, но измен за тринадцать ручаюсь – это был я. Да… Паршивая семейка, не стоило брать в пример. Но ты понял, к чему я. Глупо портить себе же жизнь, приковывая себя к неприятному человеку в надежде, что он когда-нибудь исправится. Это очень глупо. А ты хоть и романтик, писатель, но не дурак, Даня, и должен это понимать.
– И что же мне делать?
– Для начала, избавься от фотографии. Отдохни, поспи. Может, выпей, если очень захочется. Сходи в парк, или лучше в лес. Да, в лесу сейчас очень красиво! Желтеющая листва, птички не надоедают, тишина… Сходи в лес, Даня. Может, познакомишься с кем-нибудь. Сейчас же каникулы! Мамочки с детьми, молодые учительницы, старшеклассницы… Хе-хе, найдешь, чем заняться!
