Kitabı oku: «То, что помню», sayfa 2
6. Зрительная память
У каждого человека, наверное, было такое. Откуда-то из глубин памяти, из какого-то раннего, почти незнакомого детства то и дело всплывает воспоминание – смутное, странное, то ли правда, то ли сон. С годами оно не уходит, но чем дальше, тем больше становится сомнений – а было ли это со мной вообще? Или я так часто вспоминаю свой сон или чей-то рассказ, что помню его как будто правду?
И у меня такое было. Когда мы жили на Первой Мещанской (теперь это улица Щепкина), иногда мама водила меня гулять в ботанический сад. Старый ботанический сад тогда мы не знали под именем Аптекарского Огорода, он был просто ботанический сад, однако была жива легенда, что самую большую, самую толстую и развесистую ветлу на берегу пруда в свое время посадил прутиком сам Петр Первый. Ветла (или ива, точно никто из знакомых мне взрослых не знал, а я в шесть лет – тем более) была коренастой, развесистой, метра полтора в обхвате и состояла из десятка толстых, перекрученных, покрытых толстой рубчатой корой, стволов. Ее было видно еще с дорожки, ведущей к пруду, и мне всегда хотелось на нее залезть, но, разумеется, мама не разрешала. Это было отчетливое, обыкновенное воспоминание, о котором я точно знала – это было. Но когда однажды, когда я стояла под ветлой и смотрела на тихий заросший зеленью пруд, я услышала далекую музыку. Была весна, и я подумала – у кого-то окно открыто и радио играет. Я посмотрела – откуда же окна и радио здесь, в ботаническом саду? Посмотрела выше, над деревьями в зеленоватой дымке, и увидела золотисто-розовый дом с темными окнами, который будто плыл в голубом небе с облаками над ботаническим садом. Это было странно и таинственно – деревья, листва, облака – и этот дом, будто парящий в воздухе.
Потом, вспоминая этот момент, я много лет думала, что это все моё детское воображение – чтобы быть так высоко, дом должен был стоять на холме, а холмов там нет, и особенно высоких домов нет. С годами я решила, что, скорее всего, запомнила не реальный вид, а свою фантазию о чем-то. Ведь кроме меня этого никто не помнил – ни родители, ни подруга, с которой мы там когда-то гуляли.
И вот прошлой осенью, когда было у нас время в выходной, мы с мужем поехали посмотреть Аптекарский Огород. Главным образом, я надеялась увидеть, не осталось ли там чего-нибудь от памятной ветлы Петра Первого. Я знала, что это дерево погибло и было срублено в девяностые годы, была в то время статья в какой-то газете, в разделе занимательных новостей. Но может быть, остался пень или от корня что-нибудь выросло?
И вот мы подошли к пруду по той самой дорожке – и что же? От ветлы не осталось ни следа, а на том месте, где она росла, оказались какие-то странные широкие мостки из досок.
Вот они, и я на них. А старые вётлы сохранились только на противоположном берегу пруда но, конечно, совсем не такие старые и огромные. Но зато пруд остался все таким же тихим и заросшим кувшинками, и ветки ив такие же седые, и зеленые заросли ботанического сада стали с годами еще гуще и зеленее. А над ними…
А над ними плывет в небе золотисто-розоватый дом с темными окнами, только музыки не слышно, потому что осень и окна закрыты, и небо не голубое, а затянутое белесыми облаками. Но дом все тот же, и все там же, и он не сказка, не сон, а настоящая правда! Вот он.
И теперь я с гораздо большим доверием отношусь к своим детским воспоминаниям – даже если чего-то никто, кроме меня, не помнит, это не значит, что этого не было. Я же помню!
7. Лемешев и "лемешисты"
В детстве я вообще не знала, кто это. Помню только, как мама делает погромче радио, почтительно говорит: "Лемешев!" и мягкий мужской голос поет: «Вижу чудное приволье, вижу реки и поля…». Эта песня и этот чистый мягкий голос – вот это для меня и был Лемешев. Потом уже я узнала, что это один из двух лучших теноров советской оперы, ведь их всегда было двое, всегда рядом – Лемешев и Козловский.
Мама рассказывала мне, школьнице, как в студенческие годы, учась в Москве, она вместе с другими студентками была " лемешисткой". У студенток-поклонниц были две команды: "козловцы" и "лемешисты" (о "сырах" и "сырихах" я от мамы не слышала). "Лемешисты" ходили на спектакли с участием своего кумира, некоторые бегали после спектакля за его машиной от Большого театра до дома, где Лемешев жил, это было недалеко.
И конечно, целое событие было для них, когда во время войны Лемешев однажды спел в клубе МИСИ. Это невзрачное зеленоватое двухэтажное здание стояло еще и в мое время рядом с Разгуляем, а теперь его давно уже нет. В войну в нем практически не топили, зал обогревался только теплом самих зрителей, и у всех до последней минуты были сомнения: приедет или не приедет, будет петь или нет? Незадолго до того времени был приглашен Козловский, приехал, посмотрел на зал, побыл на сцене и уехал, отменив концерт, в таком холоде петь не стал. А вот Лемешев приехал, даже не осматривая зал заранее. Несмотря на холод и туберкулезный процесс, который у него был во время войны. Приехал и спел. "Лемешисты" вопили от восторга и поддевали "козловцев": "ваш" не приехал, а "наш" вот приехал и спел!
А когда я сама училась на первом курсе, я тоже попала вместе с мамой на концерт Лемешева. Его последний концерт. Лемешеву было семьдесят пять, а концерт был в честь пятидесятилетия начала его работы в Большом театре. Билетов на концерт было не достать – Большой зал Консерватории хоть и большой, но не настолько. А мама просто наудачу спросила билет у лотошницы в переходе около метро "Площадь Революции" всего-то за день до концерта, и оказалось, что есть даже два билета. Должно быть, какой-то бог поклонников помог.
Сидели мы в пятом ряду партера, а в первом, недалеко от нас, сидела жена Лемешева, и беспокойно за ним следила. А он вышел, совершенно обыкновенный пожилой человек, и начал петь народные песни и оперные арии. И вещи, которые он пел, были не самые сложные (все-таки семьдесят пять лет), и в голосе уже слышалось (хотя и очень немного) старческое подрагивание, но все, что он спел, проникало прямо в душу. От одной арии к другой, от песни к песне, он становился то одним героем, то другим, и все они сливались единый образ – добрый, великодушный и спокойный. И весь концерт меня не оставляла одна мысль: "Если в семьдесят пять он ТАК поет, то что же он мог в тридцать пять???".
Вечером следующего дня мы смотрели по телевизору старые записи того, что мог Лемешев в тридцать пять, и это определенно было великолепно. Я долго не могла понять, что же такого было у Лемешева, такого, что отличало его от других и ушло вместе с ним? Ведь Козловский, скажем, и дольше сохранял красоту голоса, и выступал чуть не до девяноста, и техника у него всегда более совершенна. Но у Лемешева было самое главное – артистизм, актерский дар, способность стать на сцене тем, о ком и о чем он поет. А еще – просто обаяние его собственной личности.
Лемешева уже больше сорока лет нет на свете, но под мемориальной доской на стене дома на Тверской, где он когда-то жил, все еще появляются цветы. "Лемешисты" не сдаются.
8. Из истории пищевой промышленности
На днях, проезжая по улице Гиляровского, усмотрела среди приличных новых домов не старше 10 лет несколько маленьких двухэтажных купеческих строений. Строили их, наверное, во второй половине 19 века: на первом этаже – лавка, на втором – жилье хозяев. Во времена моего детства они тоже стояли, и на первых этажах, вросших в культурный слой, еще сохранились маленькие магазины. Были магазины, разумеется, советские, государственные, и продавалась в них самая обыкновенная продукция советской пищевой промышленности: хлеб, печенье, селедка, соленые огурцы, квашеная капуста. Все это и теперь везде есть, но были две вещи, которых я со времен своего детства не встречала ни в Москве, ни в других местах.
Первая вещь называлась "Томатное печенье". Оно продавалось в картонных коробках, примерно полкило весом, было круглое, жестковатое (как современное печенье "Мария"), при этом солоноватое на вкус и красного цвета. Было оно из дрожжевого или из пресного теста, сказать не могу – в шесть лет я в этом мало разбиралась, – но даже шестилетнему едоку было ясно, что печенье сделано не на воде или молоке, а на томатном соке. Я специально просила маму сводить меня погулять к тому магазину, где оно продавалось, и деликатно уговаривала (громкие скандалы с моей мамой не достигали цели) купить еще коробочку того печенья.
Вторая вещь называлась "капуста провансаль" и всегда стояла на прилавке овощного отдела в большом эмалированном лотке, с одной стороны более высоком, чтобы легче было продавщице совком набирать ее. Съесть ее можно было, кажется, целую миску, не отрываясь. Это была не просто капуста, а целый салат. Кроме обычной клюквы в ней попадались темные толстые половинки кисло-сладких маринованных слив и целые круглые маринованные виноградины – терпкие, остро пахнущие, сочные и сладкие на вкус. Название "капуста провансаль" и теперь еще можно изредка встретить в магазинах и в книгах рецептов, но это только название – вкус к той самой капусте отношения не имеет. Несколько лет назад я постаралась, нашла приблизительный рецепт, добавила недостающее по памяти и воспроизвела чудо-капусту в домашних условиях, семья и сотрудники до сих пор помнят.
Вот как готовится капуста провансаль старого образца. Количество продуктов здесь – из расчета на 1 кг квашеной капусты.
1. Сама капуста для «капусты провансаль» готовится, как обычно, квасится при комнатной температуре 3–4 дня. Единственное, за чем надо следить, чтобы морковки в ней было не больше 100 г на 1 кг капусты. Если моркови много, капуста не получается хрустящей.
2. Маринованный виноград – 100 г, но можно и больше, и маринованные сливы – 6–8 штук среднего размера.
Если виноград темный (а по моим воспоминаниям он всегда был крупный и темный), мариновать сливы и виноград можно вместе.
Чтобы замариновать столько винограда и слив, надо 0,5 л воды, 50–80 г сахара и 2 столовых ложки яблочного уксуса. Сахар надо растворить в воде, влить в раствор уксус и вскипятить. Половинки слив без косточек и снятые с кисти виноградины надо залить маринадом, остудить и поставить под крышкой в прохладное место, можно даже в холодильник, на 3–4 дня.
3. Свежая или замороженная клюква – 100 г
4. Растительное масло – 50 г
5. Сахар – 50-100 г
Все это надо смешать и сразу есть.
9. Сладости, которых не стало
Ну, не стало и не стало. Подумаешь, сладости, вред один! Ни один приличный культурный человек не станет их есть! Все верно, но все-таки они были.
Почти сорок лет назад на Разгуляе, на углу, напротив дома Мусина-Пушкина, там, где теперь стеклянное здание какой-то районной администрации, стоял углом рядок двухэтажных купеческих домиков. В одном из них помещалась булочная, знаменитая не хлебом (хлеб был обычный, с хлебозавода), а пряниками. Были пряники все развесные, мягкие, только что испеченные, медовые, имбирные, с начинкой, с глазурью… Самые интересные – мятные. Белые, размером почти с ладонь, толщиной не больше сантиметра, с четкими печатными узорами, в форме бабочек, домиков, грибов, цветов – чего только не было! Мятные пряники засыхают быстро, но эти никогда не успевали засохнуть – их за красоту покупали все, и раскупали мгновенно. Однажды я услышала от продавщицы, что эти пряники пек в старой пекарне дворе их булочной очень старый мастер. И рецепты, и формы у него были еще с дореволюционных времен. Когда я училась на втором или третьем курсе, эти дома снесли, мастер ушел на пенсию, а от форм, должно быть, даже воспоминаний не осталось.
Еще были там фабричные, но самые простые сладости – круглая помадка и постный сахар. Кисловатые, тающие во рту кусочки, на ощупь похожие на ту глазурь, которой покрывают самые сдобные и самые вредные булочки. Постный сахар был квадратными кусочками сантиметра по два-три размером, а каждая помадка напоминала сложенные вместе две небольшие круглые пуговицы. Кроме сахара, эссенций-отдушек и закрепителя-крахмала в этих сладостях ничего не было.
А в Столешниковом переулке была еще одна старинная кондитерская с собственной выпечкой. И среди этой выпечки была одна вещь особенная, за которой приезжали туда со всей Москвы – ореховые трубочки. Сделаны они были из пресного жестковатого слоеного теста, осыпанного сахарной пудрой и ванилью, внутри помещались очень калорийные (ужас, ужас!) грецкие орехи с маслом и сахаром, и вкус был необыкновенный. В девяностых годах кондитерскую закрыли, а разные предприимчивые пекари пытались воспроизвести эти трубочки. Но увы! Если ореховая начинка еще как-то была похожа на знаменитый оригинал, то тесто никому из них не удалось повторить, что-то в нем было такое, какой-то секрет, который теперь забыт, да, возможно, и не интересен никому. Москва ведь город модный, все новое подхватывает, все пробует, чтобы потом забыть навсегда. Скорее бейгл канадский испекут, чем старинную трубочку с орехами или бублик.
Да, вот с бубликами вообще удивительно. Перевелись в Москве настоящие бублики. То, что сейчас пекут, это белый хлеб с маком в форме бублика, но никак не бублики. И ведь рецепт вовсе не утрачен. Все знают: чтобы бублики получились гладкие, плотные, сладковатого вкуса, тесто должно быть перед выпечкой обварено в воде (возможно, и еще есть какой-то секрет, но это уже не всем в интернете известно). Из такого же теста, кстати, делают и баранки. Но возиться в Москве, видимо, никто не хочет. А вот в Твери настоящие бублики еще сохранились! Иногда некоторые крупные московские магазины закупают их, и это именно такие бублики, как надо.
Может быть, где-нибудь подальше от Москвы сохранились и мятные фигурные пряники, и постный сахар, и трубочки… Если, конечно, здоровый образ жизни их не погубил окончательно.
10. Подарки из командировки
Во времена моего детства мой отец часто ездил в командировки. Названия мест, куда он ездил, звучали необычно и занимательно: Новосибирск, Ревда, Кишинев, Кагул… И отовсюду он привозил что-нибудь интересное.
Обязательно был "сахар из поезда", иногда он оказывался "из самолета". Теперь сахар в поездах и самолетах подают в виде песка в бумажных трубочках, а тогда это были плотные кусочки в маленьких пачках по два куска. Разумеется, мне они казались намного вкуснее, чем обыкновенный сахар из сахарницы.
Где-то на маленькой станции на полпути из Новосибирска в Москву была куплена у мастера-кустаря резная деревянная шкатулка, специально для меня. Мне было тогда шесть лет, и украшений, которые можно было туда класть, не было, но они появились позднее и часть их лежит в этой шкатулке до сих пор.
Однажды привезена была книга Яна-Янчевецкого "Чингис-Хан". Собственно, куплена она была только потому, что мой отец работал вместе с сыном Янчевецкого Григорием. Любопытно же, какую книгу написал отец твоего сотрудника, можно сказать, почти свой человек. Но книга оказалась и вправду отличная, я оценила ее, когда повзрослела.
Однажды после командировки в доме появился довольно большой тюк верблюжьей шерсти, настоящей рыжей, сальной, жесткой стриженой шерсти с верблюда. Мама не умела ни прясть, ни валять эту, бесспорно, полезную в хозяйстве шерсть, а потому распорядилась ею просто: заложила между двумя слоями ваты в новое ватное одеяло, которое шила сама. Получилась супер-теплая вещь, скорее, для дачи, а не для теплой городской квартиры. На даче оно и прожило свою долгую жизнь. Я выбросила это одеяло совсем недавно, ему было за пятьдесят…
Были даже живые подарки – кустик винограда для дачи, выкопанный потихоньку в аэропорту Кишинева, и странное растение-суккулент, найденное на холмах возле Ревды и на вид напоминающее сосновую шишку серебристо-серого цвета. Виноград на даче вымерз, прожив года три, а "шишка", посаженная в пластиковую баночку от плавленого сыра, прожила свою полную жизнь. Она выпустила стрелку высотой сантиметров двадцать, расцвела столбиком серебристо-белых пушистых цветов, осеменилась и потом погибла. Видимо, это была вся ее жизнь – растение-то травянистое, а вот собрать семена я не сообразила.
Много лет уже с тех пор прошло. Отца давно уже нет, муж по командировкам не ездит, и на этом можно было бы закончить. Но несколько лет назад мой взрослый сын, вернувшись из командировки в Азов, вручил мне простенький брелок для ключей с видами Азова. И вот тогда я окончательно поняла, что вырастила сына – он ведь привез мне подарок из командировки.
11. По России на лучшей в мире машине
В шестидесятых годах на автомобиль записывались в очередь. В организации, где работали мои родители, профком собирал местную очередь и связывал ее с очередью в магазине автомобилей (а может быть, и напрямую с производителями, точно не знаю). Это была тогда общепринятая практика. Доходила очередь за год-два, но отец год за годом свою очередь пропускал и записывался заново – деньги никак не могли собрать. Но вот, наконец, и очередь подошла, и денег собрали столько, что на них уже можно было купить машину. Не благородную "Волгу", ни приличный "Москвич", а машину, которую папин сотрудник К. величал "лучшим в мире автомобилем", а именно – "Запорожец". Какими только прозвищами в то время не называли это мелкое средство передвижения! "Израильский танк", "божья коровка", "горбатый", "два часа позора, и мы на даче" – в общем, издевались, как могли. Но родители решили покупать, потому что "Запорожец" был самой дешевой машиной, а собирать деньги еще несколько лет уже не было терпения.
И вот он куплен, и тот же энтузиаст К. довел его до нашего дома. Мы с мамой смотрели из окна и удивлялись – господи, какой маленький! Просто черепашка! Но когда из "черепашки" выбрался двухметровый и стокилограммовый К., мы удивились еще больше – впечатление было такое, что он вползал в "Запорожец", как улитка в панцирь, и выползал так же. Ну, мы все трое были размеров невеликих, так что размеры машины не особенно нас смущали. Правда, эти размеры, как выяснилось потом, провоцировали местных хулиганов из общежития напротив на разные шутки – "Запорожец" нашего соседа, например, однажды голыми руками (сколько было участников мероприятия, не знаю) перевернули на крышу в снег. Потом сосед вместе с моим отцом вдвоем перевернули его обратно на колеса.
Впрочем, время показало, что в такую маленькую машину можно уместить не только очень большого человека и еще несколько маленьких, но и многое другое, включая багаж для путешествий или стройматериалы для дачи.
И вот, наконец, первое путешествие – на Первое мая, за 400 километров, к бабушке и дедушке в Мичуринск. Интернета тогда не было, для прокладки маршрута в нашем распоряжении был "Атлас автомобилиста" и немногочисленные слухи. И разумеется, мы не знали, что нас ожидает по дороге. А ожидало нас ее отсутствие. Нет, на карте дорога была – Рязанское шоссе, потом трасса Москва-Волгоград. Правда, в одном месте, километров тридцать были как-то мутновато обозначены на карте, но знакомые водители говорили, что прошлым летом они там ездили, и ехать вполне можно. Но они ездили летом, а мы – в конце апреля, когда земля еще даже не просохла после зимы.
И вот мы добрались до того места, где кончился асфальт, потом кончилась бетонная подготовка трассы, и кончилось всё. Перед нами была замечательно черная (черноземная!), разьезженная грузовиками грязь, с колеями глубиной по колено. Маленький "Запорожец" первым делом сел брюхом на гребень посередине колеи, и нам пришлось браться за лопату, а потом отец повел его в наклонном положении – левые колеса на гребне, а правые – в колее. Временами грязь становилась настолько вязкой, что все колеса застревали, и мы просили у местных жителей доску или поленья и подкладывали под колеса. Один раз пришлось звать на помощь тракториста (за трешку) – нам повезло, что тогда уже начали пахать, но еще не начали праздновать.
Машин на дороге почти не было, только один раз, часа в три дня, нам попалась увязшая в грязи "Победа" с пожилой парой. Муж безуспешно боролся с колеей, а жена вытряхивала на обочину из большого китайского термоса осколки разбитой колбы (тогда они были из тонкого стекла). Мы спросили, далеко ли до хорошей дороги, и они оптимистично ответили: " Не так далеко, километров еще двадцать, к вечеру наверняка доедете!"
Мы не доехали даже к ночи. Хорошо еще, что "Запорожец" был такой маленький и легкий – мы буквально тащили его на руках, но так и не успели до темноты и завязли в грязи посреди самого натурального чистого поля. Пока вынимали из багажника (а у "Запорожца" он был довольно большой и помещался там, где у всех других машин был двигатель), отец уронил куда-то под кресло ключи, и найти их в темноте стало вообще невозможно.
В общем, легли спать. У "Запорожца" была еще одна особенность – у него были только две двери, передние кресла откидывались вперед, а к тому же спинки их могли полностью откидываться назад. Когда спинки обоих передних кресел и задняя спинка были откинуты, получался сплошной мягкий диван во всю машину размером. Три не очень крупных человека вполне уместились и спокойно заснули, ибо другого выхода не было. Проснулись мы на рассвете от какого-то жестяного бряканья. Мы думали, это люди с ведрами, но оказалось, это были четыре стреноженные лошади с большими колокольцами на шее. Хотя травы было еще совсем мало, их все же выгнали пастись на ночь. Их хозяев мы так и не увидели, нашли ключи под креслом и поехали дальше. Как потом выяснилось, мы спали в трех километрах от уже построенного продолжения новой трассы.
Обратно из Мичуринска мы возвращались через Тамбов, по другой дороге, где все было давно достроено, правда, тот путь был на двести километров длиннее. Ехали мы не быстро, потому что отец всего-то месяца два как начал водить, останавливались, отдыхали, и доехали до Москвы только к рассвету. На въезде в Москву нам попался грузовик, развозивший по улицам бочки с молоком – бочек к нему было прицеплено штуки четыре. А отец, когда, наконец, вышел из-за руля, не мог разогнуть руки, так долго сидел, вцепившись в руль.
Ну а потом, в июне, были новые приключения. У "Запорожца" были одна неприятная особенность – относительно своей длины он был высокий и высоко стоял на колесах. Поэтому "Запорожцы" при резких поворотах часто переворачивались. Именно это с нами и произошло в воскресенье, буквально в километре от дома. По неопытности отец резко крутанул руль, чтобы уйти от столкновения с автобусом, мы ушли от удара, повернули на поперечную улицу и перевернулись. Нам повезло – "Запорожец" аккуратно лег на крышу, мама отделалась двумя синяками, отец – ссадиной на лбу, а я даже испугаться не успела. Двери открылись сами, когда машина легла на крышу, мы выбрались, а "Запорожец" все еще продолжал крутить колесами, как жук, которого перевернули на спину. Потом появился милиционер и составил акт, собрались зеваки, и когда все формальности были закончены, из-за спин зевак выскочил паренек лет восемнадцати и сказал, что у него двоюродный брат занимается ремонтом, вот тут рядом, в частном доме на Четвертом проспекте. Он помог нам перевернуть машину на колеса, и отец повел машину к этому самому брату. Мы с мамой отправились домой.
В следующие дни я носила отцу блины в мисочке во двор мастера – отец немного передвинул отпуск и помогал ему, потому что время поджимало. А поджимало оно потому, что мама должна была ехать в Мичуринск – дедушка был тогда очень плох, и бабушка одна не справлялась. Мама наладила нам жизнь и уехала на поезде, а нам предписала, как только закончится ремонт, самостоятельно собрать вещи для отпуска в деревне и ехать без нее.
Я осталась за хозяйку дома. В общем, получилось неплохо – только один чайник сожгла, только один раз испортила яичницу, и, собирая вещи, взяла для мамы только два старых летних платья вместо трех новых. Учитывая, что отец целыми днями заканчивал восстановление машины, а мне было одиннадцать лет, это было еще терпимо.
И вот мы поехали в Мичуринск снова, на этот раз обязательно через Тамбов и без всяких незапланированных ночевок в чистом поле. Ночевали мы в Шацке, городе небольшом и по окраинам жившем совсем по-старинному. На гостиницу не рассчитывали, бандитов не боялись, поэтому отец договорился с какой-то хозяйкой частного дома, чтобы она разрешила нам поставить машину возле ее забора. С вечера разложили кресла во всю машину, заснули, а проснулись еще до рассвета от холода и шума. Холод в четыре утра был делом естественным, шум тоже был естественный, природный. По улице шел пастух, хлопал кнутом и собирал стадо на день – коров, коз и овец. Наша хозяйка выгоняла овец, и они блеяли так, что могли спящую красавицу разбудить. Мы поняли, что спать больше не удастся, и поехали дальше.
И вот тогда я впервые увидела настоящий восход солнца. За Рязанью начинается настоящее Черноземье, знаменитая плодородная лесостепь. И за Шацком лесов уже совсем не было, а была только степь – и справа от дороги до горизонта, и слева тоже до горизонта. Точнее, это были поля – еще зеленой, не созревшей пшеницы. Было уже почти светло, но солнца не было, а потом слева от нас на горизонте небо позеленело, порозовело, и из-за кромки поля появился ярко-красный горящий сегмент, и начал расти, превращаться сначала в полукруг, потом в круг, и вот – ура! – солнце вышло целиком. Солнце было красное, лучи розовые и оранжевые, и все вокруг стало розовое и оранжевое. Я до сих пор это помню.
А потом романтика путешествия сменилась прозой. В одном поселке привязанный у дороги телок перешел на другую сторону и протянул поперек дороги веревку, которой его привязал хозяин. Отец гудел, я кричала, но упрямый телок-подросток продолжал жевать траву на противоположной обочине. Отцу пришлось выйти и устроить почти бой быков – вытягивать скотину на нужную сторону за веревку.
Потом нас нещадно трясло на ямах плохо отремонтированной дороги, а при въезде в Тамбов с нового, только что построенного моста, мы просто свалились с моста на дорогу – там была ступенька высотой чуть не в полметра. Или нам показалось, что полметра – нас так тряхнуло, что головами мы со всего размаху врезались в потолок «Запорожца».
Но часам к одиннадцати мы добрались до счастливого конца, то есть до Мичуринска, и лучшая в мире машина нас не подвела.
