Kitabı oku: «Три крайности», sayfa 6
Интеллектуальная элита
Общество, очевидно не принадлежало этому миру, полному бессмысленности и суеты. Здесь действовали другие законы, правила и мотивы. Здесь обязательно говорить вкрадчивым шёпотом и только о чём-то умном, держа при этом маску абсолютной непогрешимой уверенности в себе. Поэтому я всё время молчала, внимательно отмечая про себя интересные детали. Они-то были интеллектуалами, а я – просто так.
– Как раз вчера перечитывал старикана Ницше, – возгласил Первый, элегантно облокотившись на стопку книг по религиоведению. Его тонкие паучьи пальцы держали серебряный подстаканник, неразрывно связанный в моём сознании с душными купе и раздражающим громыханием колёс по рельсам. В стакане плескалась какая-то тёмная субстанция: то ли коньяк, то ли чай. – Наткнулся там на интересную мысль. Вот только послушайте…
И дальше приводилась цитата на немецком. Все задумчиво закивали. Немецкого никто не знал, это было видно, но все старались держать лицо. Я тоже. Как мне дали понять, я попала в это общество благодаря чертовской удаче и победе на конкурсе сочинений.
– Ваша идея весьма интересна, – заявила Вторая, облачённая в длинное платье в стиле «неоготика» (это что, корсет?). – А я недавно при свете полной луны гуляла по аллеям своей души и обнаружила там это вот простенькое стихотвореньице. С вашего позволения, господа, прочту. Написано в декадентско-постмодернистском стиле, ритмика, как у Маяковского, слог от Мандельштама, метафоры гумилёвские, образы байронические, отсылки на Сапфо, бессмертная идея – моя, место действия – мир киберпанка.
И она прочла произведение очень глубокое, блиставшее оригинальными рифмами «кеда-полукеда», «шло-пришло», «было-сплыло». Время от времени Вторая останавливалась, чтобы сделать глоток чего-то бордового из хрустального бокала: то ли вино, то ли компот. Слушатели тем временем могли наконец-то перевести дыхание, остановившееся от осознания гениальности данного произведения.
После этого настало время обсуждения:
– Экзистенциально!
– Что за семантика!
– Вот это экспрессия!
Я лишь кивнула, с многозначительным видом выпятив нижнюю губу. Что тут скажешь? Экзистенциально, разве что!
– Позвольте высказаться, – равнодушно произнесла Третья. В глазах Второй блеснула ненависть. – Я, как критик, хочу выразить свою профессиональную точку зрения. Говно это, а не стихотворение!
Вторая с диким воплем бросилась на Третью, толкнув её прямо в книжный шкаф. Поэтессу и критика погребло под лавиной учебников за девятый класс, творений Шекспира и Твардовского, Бальмонта и Чехова, методическими рекомендациями по проведению занятий по финансовой грамоте, которые, кстати говоря, так никто никогда и не провёл. Остальные заворожено следили за извечным противостоянием Творца и Критика.
Раздался звонок. Общество вздрогнуло. Вторая, сбрасывая с себя четвёртый том «Войны и мира» и выплёвывая карманный справочник юного натуралиста, панически воскликнула:
– Дашка, ты решила задачи?
– Нет, – ответила Третья, выползая из-под груды бумаг. – А ты Серый?
Первый отрицательно покачал головой. Его глаза расширились от ужаса.
– Что же делать? – снова воскликнула Вторая. – Химичка нас сожрёт!
Общество подхватило рюкзаки и бросилось вон из библиотеки.
Интеллектуалы познали философию, поэзию, историю и поняли об этом мире всё. Ничто не могло больше их удивить или порадовать, таковы были правила игры! Но познать учебник по химии за восьмой класс им, увы, так и не удалось!
День великого хаоса
К своим ста двум годам Сигмунда пережила уже очень многое, и ничто, совершенно ничто не могло её напугать, даже такое жуткое событие, как крупный семейный праздник. Нет, были в её жизни потрясения большего масштаба, не столь, конечно, опасные, но всё же её, героиню трёх войн и одной революции, задача выдать замуж разом двух внучек смущать совершенно не должна была. Двойная свадьба – какая чушь! Но раз уж близняшки выходили замуж за близнецов, к тому же своих троюродных братьев, семья единодушно поддержала эту идею. Пусть уж так, ей же в два раза меньше работы.
Сигмунда знала, что эти браки продлятся недолго. У Эдитты – максимум года три, у Раймонды – от силы шесть месяцев. Но это потом, а пока всё должно было пройти великолепно.
Она вспомнила свой собственный брак, мысль о котором не приходила ей в голову уже много лет. Две недели, да, столько прошло с первой брачной ночи до таинственного исчезновения её мужа, которому никто, в общем-то, не удивился. В магических семьях чья-то необъяснимая смерть не была чем-то из ряда вон выходящим. Некоторые даже удивились, что этот брак продлился аж столько, ведь всем было известно, как сильно Сигмунда Блэкморт жаждет заполучить власть над ковеном, а сделать это при наличии живого мужа она никак бы не смогла. От мистера Блэкморта ей осталась только стопка его восторженных любовных писем и пятёрка здоровых малышей, которых она родила девять месяцев спустя.
Вопреки популярному мнению, к исчезновению мужа она не была причастна, хотя никого и не пыталась разубедить. Пусть считают мужеубийцей, зато никто в первые двадцать лет правления даже не попытался оспорить её власть. А что касается пропавшего благоверного, то он, наверное, и по сей день наставляет на путь истинный заблудшие души в маленьком горном монастыре страны, которой нет ни на одной карте. И, надо думать, вполне счастлив.
Сигмунда зачесала назад длинные прямые волосы, делавшие её похожей на высокую заснеженную гору, и нанесла на запястья капельку любимых духов, уже более полувека украшавших её туалетный столик. Волшебным образом количество жидкости за эти годы не сократилось ни на миллилитр. Криво ухмыльнувшись своему отражению, старая ведьма сделал глубокий вдох, вздёрнула острый подбородок и вышла из комнаты. Тут же её окружил гул голосов.
– Бабушка, я испачкала свадебное платье!
– Попробуй уксус и настойку боярышника. – Она неторопливо спускалась по узкой винтовой лестнице, одной рукой чуть касаясь перил, а другой придерживая подол платья. Родственники нелепо скакали рядом.
– А Карина!..
– Извинись.
– Но ведь это она…
– Всё равно.
– Фотограф опаздывает!
– Значит, будешь хранить всё это в своей памяти.
– Не могу найти свадебную диадему!
– Я положила её на твою подушку, милая.
– Наш кондитер покончил с собой!
– Библиотека, четвёртый ряд, пятая полка справа, книга называется «Некромантия». Я заплатила ему вперёд, пусть только попробует не отработать сполна.
Всё вокруг вертелось в безумной свистопляске – танец без смысла и содержания. Сигмунда решала их проблемы легко и непринуждённо, потому что свои все успела выжечь с корнем за сто два года весьма проблематичной и неспокойной жизни.
– Бабушка, он отказывается на мне жениться!
– Напомни ему, чья ты внучка, дорогая, и о том несчастном случае со сбежавшим женихом твоей тётушки.
– Бабушка, он согласен!
– Ну вот и славно, любовь всегда побеждает.
Помирить, поссорить, разрушить, воссоздать, воскресить, убить… День, поистине насыщенный событиями для всех, кроме Сигмунды. Всё то же самое она делала на протяжении последних восьмидесяти лет своей жизни – суровая властительница ковена и почтенная мать-бабка-прабабка-прапрабабка семейства. Каждый божий день. Только сегодня всё это суматошней.
– Я свергаю тебя, Сигмунда Блэкморт! – Он стоял на нижних ступенях лестницы, до которых ведьма так и не успела добраться, затянутая в водоворот предсвадебных событий.
– Вальмонт, кажется, так? – пожилая леди прищурилась, будто пытаясь вспомнить. На самом деле она, разумеется, не могла забыть имени своего внучатого племянника, даже столь бездарного.
– Валентин. – Он гордо вскинул прыщавый подбородок. – Я свергаю тебя с места главы ковена, чтобы самому занять его. Я вызываю тебя на бой!
– По какому праву ты меня вызываешь? – Сигмунда чуть наклонила голову вперёд. Из какой-то щели выползла её домашняя сервалиха по кличке Анафема и потёрлась о ногу хозяйки.
– По такому, что одна и та же ведьма не может быть главой ковена больше пятидесяти лет согласно Великому закону.
– Что ж, должно быть, я запамятовала. – Она пожала плечами. – Ну, раз так, то я ухожу. Ты глава, поздравляю! А теперь пропусти. – Под гробовое молчание домочадцев ведьма величественно прошла мимо ошалевшего Валентина и опустилась в высокое кресло с прямой спинкой.
Сигмунда держала в одной руке чашку крапивного настоя с капелькой вытяжки из крокодила и свежей паприкой, а в другой – книжку «Жизиэль идёт на первый шабаш», и наслаждалась драгоценными минутами покоя. Правда, до первого шабаша Жизиэль так и не дошла: перед ведьмой выросла фигура Валентина.
– Ладно, можешь ты продолжать быть главой, – буркнул он.
– Что, только полчаса? – насмешливо спросила Сигмунда, отложив книгу в сторону. – Поздравляю, молодой человек, предыдущий продержался лишь семь минут. У вас хорошие шансы на успешную карьеру!
И суматоха пошла свои чередом.
Она стояла у алтаря в нежно-лиловой мантии и проводила брачный обряд. Ей нельзя было дать и семидесяти пяти в её-то сто два. Сигмунда была горда, действительно горда тем, какими чудными получились её отпрыски и прочие родственники, даже Валентин, хоть он тот ещё слюнтяй. Но семье этого знать ещё не полагалось.
Во время празднества она сидела в углу, попивая вино из мандрагоры, ею же и приготовленное. Сероватый кондитер вносил торт, звучала странная музыка дурной молодёжи, к ней то и дело подходили с поздравлениями и просьбами.
– Ба, я никогда не выйду замуж! – падая на соседний стул, плаксиво возвестила Марго, далеко не в первый раз. – Мне уже тридцать два!
– Твоя мать вышла замуж в пятьдесят.
– Не хочу в пятьдесят!
– Найдём кого-нибудь, можем и голема сделать.
– Не хочу голема!
– Он будет совсем как настоящий, даже лучше.
– Не хочу!
Сигмунда вздохнула, пригляделась. Вон он, в толпе гостей. Молодой, честный, юрист. Чуть глуповат, таким легко будет манипулировать, что очень хорошо. Невозмутимый, как покойник, для истерички Марго самое то. Лёгкое движение пальцев – и вот его заинтересованный взгляд уже обратился на самую младшую и самую некрасивую из её внучек.
Сигмунда откинулась на спинку стула, пригладила шерсть на загривке у плавно вскочившей на колени Анафемы. Многовато для одного дня даже для неё. Завтра придётся мирить новобрачных, хоронить кондитера, приводить в чувство пьяных гостей, благословлять на счастливую жизнь Марго и её нового ухажёра. И снова всё по кругу. Устала она. На покой не уйдёт, ни на вечный, ни на временный. Может, и в самом деле съездить в гости к мужу-монаху в горный монастырь страны, которой нет ни на одной карте? А почему и нет? В конце концов, всем нужен отдых, даже самым старым и могущественным ведьмам!
Трусливый лори
«Смерть – лишь одно из жизненных испытаний. Каждому, кто жил, под силу умереть».
Когда Ларри Фирсу было двенадцать, он встретил своего близнеца. Неведомый двойник смотрел на него яшмовыми жалостливыми глазками, чей тревожно-депрессивный взгляд нёс в себе молчаливый упрёк слишком большому и беспощадному миру. «Толстый лори» – прочитав обидную вывеску, Ларри впервые понял, кем был неведомый четвероногий предок, основавший его род. В шлифованных камушках полных безнадёги и отчаяния глаз мальчик узнал тот же извечно нервный взгляд, который ловил в зеркале каждое нерадостное утро. Он тоже был толстым лори, теперь это стало очевидно.
– Смотрите, да это же наш Ларри, – гоготнул отец, в бывшем почётная офисная крыса, а теперь не слишком преуспевающий бизнесмен, чинный и хохлатый, как попугай какаду, обитавший в соседней клетке. – Кто это тут у нас? Толстый лори? Да-да, точно он! Узнаю трусливый взгляд своего сынка!
– Толстый лори, толстый лори, – в один голос подхватили сводные братья Рики и Мики, которые хотя и не были близнецами, но тем не менее что внешне, что по характеру казались единой и донельзя противной личностью.
Ларри вжал голову в плечи и впервые в жизни усомнился в том, что его детская полнота рассосётся сама собой, как то обещала бабуля, подкладывая внуку очередной жареный пирожок.
Миссис Фирс воздержалась от комментариев. Как обычно, её голова, установленная на слишком длинную шею, была чуть наклонена влево, что сообщало вечно удивлённо приоткрытым губам и излишне широко распахнутым глазам, по-настоящему птичье выражение. Вот эта точно произошла от павлинихи.
В Ларриной личной системе все люди занимали строго определённое место животной иерархии. Говорили, что миссис Фирс так перекосило из-за какого-то там нерва, чему Ларри нисколько не удивлялся. Попробуй-ка сохранить хоть какие-нибудь нервы, когда у тебя вместо детей Рики и Мики с их дурацкими мультяшными именами – вроде Чипа и Дейла. Бурундуки, одним словом.
А собственная мать Ларри ушла сразу после его рождения, испугавшись серьёзных отношений, как однажды с привычной прямолинейностью объяснил ему отец. Кошка, что с неё взять: гуляет, где хочет, и надолго не задерживается. Почему она осознала всю серьёзность отношений, в которые влипла, только после рождения первенца, Ларри так никогда и не узнал.
Мальчик понимал, что, называя его Толстым лори, отец не собирался оскорблять, просто констатировал факт, честно и безапелляционно, как делал всегда, так что Ларри не обиделся. Да и прозвище не прижилось бы, не поддерживай он сам этот образ, называя себя, правда, не толстым, а трусливым лори, так как детский жирок, вопреки собственным его ожиданиям, сошёл на нет. А самоидентификация осталась.
Тогда же он впервые встретил Анжелу. На ангела она однозначно была совсем не похожа, скорее напоминала маленькую сморщенную грушу с извечно недовольно поджатым подбородком. Впрочем, это не помешало Ларри немедленно возвести незнакомку в ранг своей пожизненной любви. Справедливости ради стоит отметить, что волосы у Анжелы и правда были похожи на вычесанную овечью шерсть, даже опережая последнюю по пушистости и воздушности. Такая причёска, говорят, в моде там, на Небесах, но сама юная обладательница белокурого сокровища была слишком независима и упряма, чтобы соответствовать по душевным качествам каким-то там волосам и моде Небес.
С Анжелой они сошлись уже позже, когда оба стали взрослее. Тогда Ларри трусил уже беспробудно, о чём не уставал ему привычным безэмоциональным тоном напоминать отец: «Мы неудачники, Ларри. Я неудачник, а ты ещё больший, только я давно смирился, а ты всё ещё боишься это признать. Не трать время, сын, не жди хорошего от жизни». Чайный бизнес отца успел за это время провалиться в связи с тем досадным обстоятельством, что вскрылось, какие ещё травы продавал он под видом чая. Выйдя из тюрьмы, Фирс смиренно принял роль жиреющей домашней крысы кривошеей жены, которая, отпустив в свободное плаванье двух бурундуков, взвалила на свои жёсткие плечи деревянной вешалки груз стареющего тела благоверного. Кем она работала и где брала деньги, составляло ещё одну из загадок жизни Фирсов.
Трусливый лори побоялся взглянуть правде в лицо и признать свою неудачливость, поэтому и подошёл к Анжеле на той дискотеке, где она щеголяла красными лакированными туфлями и фирменным недовольным выражением лица. Ей здесь явно не нравилось, и это придало Ларри уверенности.
– Можно я тебя сфотографирую? – спросил он напрямую, и она зачем-то согласилась, хотя собственное обрамлённое тополиным пухом светлых волос лицо ей по итогу не понравилось.
Ларри тоже не был доволен тем, как сильно Анжела была непохожа на ту девушку, какой он её видел, с этим волнующимся недовольными складками поджатым подбородком и белёсыми бровями, сошедшимися короткошеими лебедями к переносице. Так, по крайней мере, он бы сам описал неистребимую хмурость её лба. Хоть она и была самой собой, всё-таки он её любил.
Как-то незаметно они съехались. Жили не то чтобы счастливо, не то чтобы в мире, но всё же эту постылую, полную скандалов, претензий и каждодневных разборок жизнь Ларри не променял бы ни на что. Он довольно быстро научился не перечить Анжеле, выработав золотую формулу, которую твердил регулярно, как мантру: «Да, дорогая, я полное ничтожество и хам, дорогая». И это на удивление хорошо работало.
Благодаря ли Анжеле или, скорее, вопреки ей, он добился успеха. Ларри, не посмевший принять свою злющую судьбу за аксиому и нерушимое правило, всё-таки последовал за мечтой, несмотря на всю её вопиющую глупость, и стал фотохудожником. Не наделённый особенным талантом к изобразительному искусству, он всё же видел в мире свою, особенную красоту, которую можно найти в любом теле, даже самом, на первый взгляд, уродливом. Именно этим он и занимался в своём творчестве, хотя и ненавидел, когда его называли таким пренебрежительным термином, ассоциирующимся с дилетантской вышивкой крестиком или кривыми подстаканниками из эпоксидки, но никак не с тем высоким искусством, которому посвяти себя Ларри Фирс, Трусливый лори. И он видел красоту даже в теле Анжелы, таком неприглядном, вечно недовольном и милом сердцу.
Второй фишкой Ларри было стремление сравнивать людей с животными, находить внезапных звериных предков у самых заурядных на первый взгляд личностей. Он и Анжеле подобрал архетип по её характеру: манул-альбинос. Тот же блёклый цвет, высокомерно-презрительный вид и вечное недовольство. А ещё – жизнь в постоянном риске, что тебе откусят руку, а то и всю голову.
Но не только возлюбленная стала музой для его творений. Гуляя по городу с камерой наготове, он вглядывался в лица прохожих, пытаясь уловить хоть малейшее, хоть самое незаметное и внезапное сходство. А если улавливал, то тут уже не останавливался, используя все слабые оттенки харизмы своей личности, чтобы упросить, уговорить, заставить человека дать согласие на фотографию. Если же таковое он не получал, то фотографировал, не спрашивая, исподтишка. Страшный он был человек, насильно обессмертивший сотни случайных прохожих в своих работах. И под именем Трусливого лори он даже снискал жгучую популярность в профессиональных и непрофессиональных кругах. Ему не хватило храбрости признать себя неудачником.
Но фотографий одних людей ему было мало. Нужны были животные, много животных, чтобы было с чем сравнивать человеческих подопечных. Одного зоопарка было мало. Тогда он решил отправиться в африканское путешествие, дабы в выжигающей роговицы сухой пустоте саванн наделать кучу незаурядных снимков зверей всех пород и мастей. Тогда-то его жизнь и повернулась круто, радикально и трагично. А ведь Анжела могла остановить его от рокового шага, бросив сухо и презрительно, как повторяла уж сотню раз за их совместную жизнь: «Куда ты лезешь, Фирс? Какая ещё Африка? Ты ведь трус, кишка тонка!» И он бы согласился с ней и никуда не поехал. Но она этого почему-то не сделала, видимо, впервые в жизни поверив в свою половинку. Зря.
Ларри всегда водил весьма посредственнои, в общем-то, не слишком удивился, когда его фургон, нагруженный аппаратурой и значительным запасом провианта (Африка, как-никак, всякое может случиться), с мерзким скрипом тугих шин по шишкастой, как руки подагрика, поверхности перевернулся и слетел в обрыв. Трусливый лори не справился с управлением на повороте – занесло, бывает. Чёрт бы побрал эти африканские дороги!
Знакомый страх, та опухоль, которая столько лет упорно разъедала его внутренности, теперь резко расширился, заполнив его всего, с макушки и до кончиков нервно подёргивающихся пальцев ног. В голове крутилась лишь одна мысль: «Мамочки, я же сейчас умру! Я не хочу, я боюсь!» Сокрушительный удар о камни выбил из водительского кресла (а ведь знал, знал же, что надо пристёгиваться!) и с противным треском приложил о землю. Сознание покинуло Ларри легко и радостно, даруя самозабвенную тишину и темноту. Последней мыслью угасающего разума было: «Мне страшно. Мне очень-очень страшно умирать».
* * *
Но Ларри не умер. Пришёл в себя уже на больничной койке шесть недель спустя. Запах лекарств, пресловутой Chanel No. 5 и сигарет, тонкое попискивание аппаратуры, а также песня I Will Survive Глории Гейнор, играющая где-то в отдалении, навели его на мысль, что он на родине и что Анжела где-то поблизости. Только она могла так смачно душиться и так бестактно дымить в палате умирающего.
Анжела сидела напротив, закинув ногу на ногу, и курила, всё так же щеголяя дико нездоровым цветом лошадиного лица. Да, это вытянутое сероватое лицо точно походило на лошадиное, как же это он сразу не сообразил!
Мысли прервала сама спутница его чуть было не угасшей жизни.
– Я ухожу от тебя, Ларри.
– Но почему? – едва прошелестел он сухими и непослушными губами. – Я ведь выжил с таким трудом.
– Твои травмы не были совместимы с жизнью, – ответила она, не глядя в его сторону. – Ты должен был умереть. Ты просто испугался. Ты трус, лори, – произнесла Анжела с нажимом, немилосердно вжала сигарету прямо в металлический подлокотник своего кресла и вышла, не оборачиваясь.
Так он понял, что теперь бессмертен и абсолютно одинок.
* * *
Умирали все. Все, у кого хватало на это смелости и совести. Отец умер той же осенью от инсульта, миссис Фирс – три года спустя, после того, как похоронила Рики и Мики, ушедших один за другим в мир наркозависимости, а потом и в мир иной. У Ларри же умирала только его любовь к жизни, и без этого не слишком-то сильная. Каждое утро он видел в зеркале одно и то же гладкое, как колено, цветущее, как японская слива по ранней весне, и недовольное, как у его дражайшей недоневесты, лицо, которое вот уже на протяжении семидесяти лет и не думало стареть. Старости он тоже очень боялся.
Творческая карьера, поначалу сделавшая стремительный прыжок вверх, быстро пошла на убыль, как только слухи о его чудесном спасении просочились в газеты. «Как корабль назовёшь, так он и поплывёт: Трусливый лори и правда оказался трусом» – гласили самые нежные и безобидные из заголовков. Волна хейта накрыла его своим зловонным кошмаром. Кому интересен художник, не способный смело взглянуть в лицо смерти? Настоящее искусство должно стать победой над нею, её преодолением, а не трусливым побегом, тут критика была неумолима. И Ларри отступил под её нажимом. Его выставки сворачивались, количество подписчиков в соцсетях неумолимо сокращалось, больше им никто не интересовался. Лишь изредка какой-нибудь случайный хейтер-дилетант оставлял ленивое «трус» в комментариях под его новыми постами.
Фирс закрыл все страницы, переехал в другой город и забыл о том, что когда-то собирался стать великим. Он знал, кто был источником для жёлтой прессы: тут уж, конечно, Анжела расстаралась, обиженная на то, что чуть не связала свою жизнь со слабаком. Её-то муж оказался мужчиной правильным и скончался через два года после свадьбы, вроде бы, тоже в автомобильной аварии разбился, оставив Анжеле двоих детей и неплохое состояние.
Лари ещё пытался фотографировать что-то для себя, но делал это реже и реже. Какой смысл, если его работы всё равно никто и никогда не увидит, а сам он больше не получал от этого удовольствия? Жизнь исчезла из его фотографий, как и из него самого. Да и смерти тоже не было. Он просто существовал в двадцати метрах своей квартирки, живя на случайные заработки фотографа-фрилансера. Ничего серьёзного, ничего настоящего.
Ларри честно пытался умереть. Несколько раз просто ложился на диван и ждал, пытаясь угомонить отчаянный долбёж никак не желающего останавливаться сердца о стенки грудной клетки. Он внушал себе, что бояться смерти глупо, что нет ничего более естественного и придающего смысл его бессмысленной жизни, но всё без толку. Смерть не приходила, в отличие от мандража. Трусливый лори всё ещё боялся. И в голове у него звучал спокойный и холодный голос отца: «Я же говорил, что ты трус и неудачник. Даже этого не можешь сделать, даже на смерть не способен! Я-то смог». И крыть было нечем.
Жизнь вокруг него потихоньку исчезала, только он оставался прежним, молодым до ужаса.
Однажды Лари пришёл навестить Анжелу, жившую, как он выяснил, в доме престарелых, куда её поместили подросшие детишки от двух браков. Дважды вдова подняла тяжёлый взгляд потухших глаз на смятом недовольном лице. Её волосы стали реже и ещё белее, чем Лари помнил, спина – чуть кривее, но в остальном она осталась прежней. Всё так же курила свои сигареты с тягучим сладковатым запахом и носила Chanel No 5, которая укрывала её высушенное годами тело больше, чем старушечья одежда, на удивление ей шедшая.
– А, ты, Лори? – сказала она равнодушно. – Всё ещё жив и молод?
Он кивнул неуверенно, переминаясь с ноги на ногу. Протянул ей букет чертополоха, знал, что оценит. Анжела приняла подношение, и даже что-то похожее на улыбку исказило её губы.
– Мы могли бы быть счастливы, Ларри, но ведь ты не смог умереть!
Сама она скончалась через полтора месяца после этого разговора. От вредности. Надгробие увенчала та самая фотография, с которой и началось их странное знакомство.
* * *
– Эй ты, хомяк, – сказала Смерть, вырисовавшись за спиной Ларри, пока тот брёл по проезжей части, глядя в никуда. – Не устал бегать от меня?
– Ась? – спросил он, во все глаза пялясь на внезапную спутницу. Теперь Лари как никогда был похож на лори.
– Да, говорю, всё никак не доберусь до тебя, маленькая ты обезьяна. Давно бы уже пора на тот свет, а ты всё стесняешься. Я такое упрямство ценю, но надо и честь знать, не думаешь?
– Да я бы с радостью, – рассеянно произнёс Ларри, – но не получается! Ничего у меня не получается.
– Это ерунда, – решительно отрезала Смерть, скалясь белокостной улыбкой. – Сейчас пойдём выпьем кофейку – а я знаю одно хорошее местечко, – расслабишься, перестанешь меня бояться, а там уже и отчалим в Небытие. По рукам?
– По рукам, – девяностопятилетний юноша счастливо улыбнулся. Страх отступил, он больше не был Трусливым лори, а просто толстым лори.
Через полчаса по шоссе прошла размеренной походкой Смерть, неся на сгибе костлявой руки пучеглазого зверька, крепко вцепившегося длинными пальчиками в крошечный фотоаппарат. Ведь смерть, в конце концов, лишь одно из жизненных испытаний.
