Яблоки горят зелёным

Мнение редакции не всегда совпадает с точкой зрения автора

Иллюстрация для 1-й стр. обложки любезно предоставлена художником Геннадием Артыковым.

На последней странице обложки фотопортрет Батяйкина Ю.М., выполненный фотохудожником Павлом Васильевым

Глядя с карниза

Я родился легко и жил до определенной поры легко. Поскольку воля у меня была из стали, а кулак наподобие молотка – эти два фактора позволяли мне жить относительно независимо.

Однажды мне пришлось пройти по карнизу 11 этажа размером с каблук. До сих пор вижу игрушечные машинки и каких-то муравьев внизу.

Поскольку у меня был всеми признанный литературный дар, я позволял себе сочинять от нечего делать «рассказики» с позиции стоящего на карнизе. Всерьез я к своей прозе не относился.

Но однажды я побывал в гостях у моей приятельницы, некоей Людмилы Борзяк, впоследствии ведущей московского радио, и она попросила меня написать «рассказик», что я тут же на ее глазах и сотворил. Этот рассказ назывался «Графиня де Кавальканти» и описывал в оригинальной форме реальный эпизод ее жизни. Всякий раз, когда я ее посещал, я что-нибудь сочинял.

Я также сочинял рассказы в гостях у других своих знакомых. Скорее всего, потому что сочинялись они не для печати, а для друзей, мысли в них текут спокойно, ничем не стесненно.

Какая бы то ни было внешняя или внутренняя цензура в них отсутствует совершенно. Ни их форма, ни их содержание меня никогда не волновали.

Помимо прозы я всегда сочинял стихотворения и долгие годы считал и считаю это занятие главным в моей жизни. Стихи я, напротив, пытался опубликовать, а поскольку у меня не сошлись точки зрения на творчество с советской властью, я попал под весьма заботливую опеку КГБ. В беседах со мной эти господа почти всегда упоминали о моих рассказах, так что благодаря им я начал думать, что они из себя что-то представляют, кроме развлечения для меня и моих друзей.

В этот период я написал первую свою фантастическую повесть «Старая рукопись», увезенную знакомым моих знакомых во Францию и, по непроверенным слухам, опубликованную в каком-то журнале. Мой экземпляр повести, к сожалению, пропал. А что касается повести «Яблоки горят зеленым», то я просто взял перо и одним духом написал половину повести. Потом я так же написал вторую.

Повесть имела оглушительный успех. Я чуть ли не ежедневно читал ее в домах маститых писателей, на нелегальных студенческих вечерах, на так называемых «квартирниках». Все, в том числе известные, великие люди, катались от смеха по полу, а я зарабатывал себе статью 190 прим. УК РСФСР.

Хотя в повести, на мой взгляд, ничего особенно антисоветского не было, но почему-то именно она как магнит притягивала к себе органы госбезопасности, пока они не выкрали ее из моей квартиры ночью, когда я находился на дежурстве в Доме-музее А.Н. Островского. Да еще один «друг», взявшись переправить ее на Радио Свобода, отнес ее в «контору». Поскольку от меня чекисты видели только ненависть и издевку, они арестовали мою питерскую знакомую у дверей квартиры. «Ну, раскалывайся, диссидентская подстилка», – сказал ей какой-то майоришка. На его невезенье, отец моей приятельницы оказался крупным партийным бонзой, и через несколько минут идиот «зело посрамлен был, и со стыдом велием в оцех бежаша»…

Началась «перестройка». «Яблоки» подрядилось опубликовать издательство МГУ «Прометей» совместно с «Воздушным транспортом». Эти господа обворовали меня на три тысячи рублей, которые матушка дала мне из «похоронных»…

Через пару лет после этого одиозная московская литературная дива Оля Ермолаева взяла у меня рукопись для «Знамени». Много восторгов было и якобы обещаний редсовета напечатать, а рукопись в результате пропала. Интересно, что в том же журнале в ранней моей юности у меня пропали четыре общих тетради стихов.

Тогда в Ленинграде мой друг и известный на весь мир литератор Виктор Кривулин принес в «Звезду» рассказы и «Яблоки…». Охали-ахали, но неожиданно замолкли и рукопись не вернули.

Наконец рукописью заинтересовался московский журнал «Киносценарии». Там повесть почти опубликовали, во всяком случае, было очень много искренних объяснений в ее талантливости и пригодности для кино. А когда повесть прочел Леонид Иович Гайдай, он пригласил меня на «Мосфильм» и сказал: «Юра, я бы сам снял эту картину. Но я уже ничего не снимаю – не по силам. Я дам тебе другого режиссера, он снимет». При этом присутствовал Джигарханян. Он сидел на диване перед раскрытой дверью Леонида Иовича и поминутно куда-то звонил, справляясь о здоровье котенка или кошки.

Режиссера Гайдай мне действительно дал – Наумова, но последний, разыграв бурный восторг, по сей день ничего не снял, хотя много лет пыжился и заставлял пять раз привозить ему рукопись. А Гайдай через год после нашей встречи умер.

Я никогда не пытался «пробиться». Я считаю это ниже человеческого достоинства. Тем не менее мои сочинения как-то расходятся по свету, иногда в виде идей или кусков, присоединенных новыми гениями к их безвкусным созданиям.

То, что удалось придумать мне касательно рассказов, возможно, могло бы претендовать на открытие в литературе. Потуги на то, что мне шутя удавалось еще в юности, я вижу у множества претенциозных современных литераторов. Однако пока среди них нет по-настоящему талантливого человека и этот, еще не родившийся, в этом ключе еще ничего не сочинил и не напечатал, я вправе, думаю, претендовать на эфемерную пальму первенства.

Юрий Батяйкин

Октябрь 2012 года

Яблоки горят зелёным или Необычайные приключения старого большевика Малофея Бочкина и участкового уполномоченного Рома Погадаева

Однажды Малофей Бочкин, бывший член охраны царя и Ленина, сподвижник Ежова, Ягоды и Берии, разгадывая от тоски смешной кроссворд: «Кто еще из соседей троцкист и враг народа», услышал, как в прихожую уверенно позвонили.

– Не ожидал? – спросил Бочкина сыто выглядевший мужчина, от которого к тому же пахло гусем. – А я к тебе по делу: проверяю состояние жилфонда.

– Что ж, пожалуйста, – пропуская управдома вперед, уважительно кашлянул Малофей.

Войдя в комнату и увидев несусветную грязь и бесцеремонно совокуплявшихся на лбу у спящей супруги Бочкина тараканов, управдом осерчал.

– Не стыдно тебе, Малофей, – сказал он, – так обос…л жилье коммуниста. Смотри, не сделаешь ремонт, не посмотрю, что перенес меня, пьяного, через Сиваш, выселю тебя вместе с Катькой в дом престарелых.

– В богадельню?! – испугался Бочкин.

Ему представилось здание – помесь больницы с вокзалом, битком набитое вонючими сварливыми стариками и санитарами, работающими по совместительству в сумасшедших домах.

Еще он увидел оклеенный черным дерматином стол, за которым среди беспрерывно чихавших и кашлявших пожилых людей сидел он, Малофей, и клеил вместе с остальными пакетики для презервативов под присмотром огромного дядьки, раздававшего налево и направо оплеухи нерасторопным старикам.

«Каждый день небось похороны там», – с тоской подумал Бочкин.

Ему стало даже не по себе.

Он присел на край обглоданного табурета и пробормотал:

– Все сделаю, большевистское даю.

Когда за управдомом захлопнулась дверь, Малофей вернулся в комнату, ворча:

– Ирод партейный, сопля морская. Утопить бы тебя тогда, суку.

Но ругайся не ругайся, а ремонт делать надо. К слову сказать, Малофей подумывал о нем уже не в первый раз, но по дому двадцать лет ходили слухи, что дом не сегодня-завтра снесут. Малофей даже сам писал в ГПУ, чтобы уничтожили этот троцкистский притон вместе со всеми жителями, кроме, разумеется, Малофея и его супруги. На самом деле дом действительно собирались сломать, а на его месте, в центре Москвы, построить перевалочный элеватор для канадского зерна, поступавшего транзитом из Ливерпуля во Владивосток. Но побоялись. Дом-то принадлежал в прошлом царице Елизавете, а она известна была тем, что постоянно все прятала, так как была отчасти больна клептоманией. Поэтому власти не без оснований подозревали, что в доме полным-полно кладов; а так как в стране все воровали и никто никому не верил, со сносом дома всякий год откладывали до лучших времен.

Но вернемся к нашему повествованию. Как тараканы узнают о предстоящем ремонте, можно только диву даваться. Но хотите верьте, хотите – нет, когда Бочкин по причине бессонницы вышел среди ночи на кухню, он увидел, как тараканы сплошной рекой, подобно перво-майской демонстрации, двигались на выход к продажным дверям бочкинской квартиры. Увидев такое, Малофей словно осатанел и стал поливать их кипятком из чайника и топтать ногами, обзывая эмигрантами, троцкистами, бандитами и прохвостами.

Он верил в переселение душ и потому думал, что в его доме под видом тараканов живут выданные им чекистам в разное время люди. Каждый таракан у него нумеровался и под соответствующей фамилией значился в списке. Дать им ускользнуть – значило обречь себя на постоянное беспокойство: не сообщат ли они кому-нибудь каким-либо остроумным способом о том, что с ними приключилось в свое время и какую роль сыграл в этом приключении Малофей.

Покончив с нежелательными свидетелями и пересчитав убитых тараканов, Бочкин немного успокоился: все были налицо. Пол он из-за плохого самочувствия не стал вытирать (сам высохнет), замел только мертвых тараканов и лег спать.

Проснулся он наутро с тяжелым сердцем. Ступил на пол и чуть было не упал: постеленный на гудрон паркет за ночь взбух и торчал во все стороны, словно кривые кочки на болоте.

«Ничего, – подумал Малофей, – натаскаю земли, забью щели и посажу левкои». (Малофей очень любил левкои.) С этой мыслью Бочкин поднялся и пошел в ванную. Не успел он, однако, умыться, как пришли маляры, неизвестно каким образом пронюхавшие о ремонте.

Морща красные от мороза носы, они придирчиво осмотрели комнату, время от времени делая замечания в форме глаголов повелительного наклонения, типа: «снять», «убрать», «накрыть», «запереть».

Поторговавшись с хозяином и взяв пятьдесят рублей задатка, они пошли похмеляться, а Бочкин тем временем, кряхтя, полез под потолок – снимать старую бронзовую люстру, которую он помнил еще с того дня, когда в 1917 году впервые пришел в этот дом, чтобы выкинуть из него законных владельцев.

Осторожно сняв люстру с крюка, Бочкин присел на одной ноге, суетливо пытаясь другой дотянуться со стула до поверхности спасительного стола.

«Короче, что ли, стала нога?» – подумал он.

Стул покачнулся. Чтобы не упасть, Бочкин стремительно выпрямился. От неожиданной нагрузки ножка стола, полвека служившая ему верой и правдой, подломилась, и Малофей полетел вниз, беспорядочно пытаясь зацепиться за освободившийся крюк. К несчастью, это ему удалось. По потолку пошли веретенообразные трещины, как по реке в половодье, и плафон рухнул вместе с Бочкиным на пол, произведя кругом разрушения, достойные Тунгусского метеорита.

Когда вбежала Катрин, муж лежал ничком среди развалин, а у него на спине, распластав крылья, словно орел-кречет, сидел раскрытый железный сундучок, из которого во все стороны сыпалась какая-то бижутерия.

Спустя некоторое время Бочкин все же открыл глаза и увидел, что лежит в постели, а у изголовья сидит ставший ненавистным ему управдом, нервно комкая в руках свою клоунскую клетчатую кепку.

Заметив, что Малофей очнулся, управдом наклонился к нему и ласково прошептал:

– Зачем же ты, дурачина, затеял ремонт-то?

– Ты сам велел, – буркнул Малофей.

При этих словах управдом благородно выпятил грудь и, задышав, словно турман перед почтовой голубкой, проворковал:

– Считай, что я пошутил. Ничего делать не надо. – И отвернул счастливое лицо.

А Малофей, глядя на громадную дыру в потолке, вспомнил авансированные пятьдесят рублей и заплакал. Поняв плач Малофея как знак восхищения его щедрым поступком, управдом обнял Бочкина и, словно малого ребенка, стал укачивать, а тот вырывался, тыкаясь покореженным носом ему под мышку, и сквозь слезы шипел:

– Сука ты… грязная большевистская сука… пятьдесят рублей…

Забегая вперед, сообщим читателю, что Малофей впоследствии, хоть и ругался, плевался, писал на ма-ля-ров в МГБ, что они троцкисты, денег своих обратно уже не получил никогда.

Правда, ему дали в том же доме в два раза большую комнату, в которую он и переехал на свое горе, не забыв прихватить уже упомянутый нами сундучок.

В образцовом отделении милиции имени В.И. Ленина царили предпраздничная суматоха и нервозность. Дело было в том, что старый год кончался, а до выполнения встречного плана пятилетки не хватало посадить одного человека. Поэтому, когда в дежурке раздался телефонный звонок, десяток пар грязных липких лап потянулись к телефону.

Быстрей всех оказался похожий на лошака участковый Погадаев, самый молодой и глупый из всех милиционеров.

– Ромушка, голубчик, приди, голубенок мой, сосед собаками меня травит, троцкист, ох.

– Иду! – крикнул Ром и выбежал на улицу.

По дороге ему встретились два вора, которых недавно условно досрочно освободили на поруки по просьбе продавцов магазина, в котором они совершили кражу. Они тоже куда-то спешили.

«Послежу за ними, – подумал Ром, – заодно и старичка как следует покусают собачки, а то ведь вывернется, подлец!»

Он крадучись пошел за жуликами.

А те вошли во двор радиомагазина и вскоре, поминутно оглядываясь, вышли обратно, сгибаясь под тяжестью огромного ящика.

«Телевизор цветной украли, – обрадовался Ром. – Ну, теперь из троих кто-нибудь да сядет».

Воры погрузили украденный телевизор в такси, а Ром, который едва сводил концы с концами, побежал следом (но успел) и, вытащив незаряжённый пистолет, на плечах жуликов ворвался в «малину».

– Руки вверх! – заорал он и кинулся к ящику, который стоял на столе.

Дрожащей левой рукой, не выпуская пистолета из правой, он вскрыл ящик и отшатнулся: там, словно приклеенная ко дну, стояла бутылка «Московской особой», которая не выпускалась заводами уже более ю лет, и лежал аппетитный шмат сала, нашпигованный крупным чесноком и обильно политый хреном.

Воры покатились со смеху, а обескураженный Погадаев с горящим от стыда лицом кинулся вон, зло думая про себя: «Ничего, на “собачнике” все вымещу, гады».

Теперь он спешил. Но решительно ему не везло в этот день: на Пушкинской ему преградили дорогу танки, готовившиеся к новогоднему параду. Однако служебный долг одержал в Погадаеве верх, и он смело перекрыл движение и перешел улицу, только на той стороне вспомнив про подземный переход.

Между тем строй танков нарушился. Задние, не понимая, в чем дело, стали налезать на передних. В образовавшейся суматохе началась паника, и кто-то отдал приказ стрелять.

Улица окуталась пороховым дымком.

Но Ром этого уже не видел. Он был у цели и только подумал: «Жаль, салют не удастся посмотреть». Он взбежал на третий этаж и позвонил.

– Где сосед?!

– Спрятался, гад, – ответил, как вы уже догадались, слегка покусанный Малофей.

– Так, – сказал Ром, вытаскивая из планшета измятую бумажку. – Протокольчик составим.

– У него, Ромушка! – вскричал Бочкин, загораживая свою дверь.

– Когда отменят конституцию, тогда у него, а пока – у тебя. – И, отодвинув в сторону протестующего старика, вошел в комнату.

Глазам его представилось настолько ошеломляющее зрелище, что у него отнялись ноги.

На круглом вращающемся табурете перед треснутым трюмо красного дерева сидела куча пахучего тряпья, из которого выглядывала лукавая старушечья головка, вся увешанная бриллиантами, сапфирами, рубинами и изумрудами в дорогих золотых оправах тончайшей ювелирной работы. А на столике трюмо беспорядочной грудой валялись жемчужные нити редкостной красоты вперемежку с Высочайшими орденами на выцветших атласных лентах.

Прошло немало времени, прежде чем Погадаев пришел в себя и смог, заикаясь, спросить:

– Где взял др-р-рагоценности?

– На развалинах родного угла нашел, – подбоченясь, отвечал старик.

– Что же ты их не сдал, сука ты полудохлая?

– Вот еще, – вознегодовал Бочкин. А ты бы сдал?

– Я-то бы сдал, если бы нашел, – соврал Погадаев. – А теперь я все конфискую и сдам, – сказал он, торопливо запихивая в ранец сокровища.

– Не смеешь! – кинулся к нему взбешенный старик, но, оглушенный рукояткой пистолета, отлетел в угол.

– Что у вас тут происходит? – раздался молодой мужской голос. – Собаки жрать не могут, – ив комнату вошел «собачник». – Так, – многозначительно сказал он, увидев драгоценности, – государство последние копейки проедает, а вы бриллианты у него издите? Рекс, тубо! – позвал он, и в комнату с оскаленными пастями вбежали четыре ротвейлера, о которых Погадаев знал, что это самые страшные собаки на свете. – Охранять! – велел сосед, а сам зашел к себе и вернулся с «дипломатом», в который бесцеремонно сложил сдёрнутые с кокетливо улыбавшейся старухи, а также находившиеся у Погадаева ценности. – Я скоро вернусь, – сказал он псам и ушел.

Когда они остались одни, Погадаев сказал немного пришедшему в себя Бочкину:

– Как бы он нас не пристукнул.

– Ты виноват, – крикнул из угла Бочкин, – ты и выкручивайся! Ей-то он небось ничего не сделает, – добавил от себя Бочкин. – У, дура! – и плюнул в сторону жены.

– Надо притвориться дураками, – сказал Погадаев, – тогда он нас не тронет.

Бочкин согласно кивнул, и когда вернулся «собачник», то увидел презабавную картину: Погадаев и Бочкин, разыгрывая сексуальную сцену, сняв штаны, целовались взасос, к удивлению ротвейлеров, которые не сводили с них умных глаз, ловя каждое движение.

– Собак бы хоть не развращали, придурки! – воскликнул «собачник», у которого, собственно, было имя: звали его Игорь, а фамилия Серебров-Окладов, доставшаяся ему от его ученого деда.

Хозяин увел собак и затворился у себя, а незадачливый Погадаев и простофиля Бочкин стали думать, как вернуть ценности назад. О том, чтобы сдать их государству, они больше не вспоминали.

– У меня есть один приятель, – осенило вдруг Погадаева, – истопником у нас в общежитии работает. Он найдет решение.

И новоиспеченные компаньоны бегом направились к истопнику. Истопник внимательно выслушал их, время от времени бросая взгляд на клетки, в которых он разводил серых крыс для института бактериологии, и думал: «Вот занятие, которое дает мне пятьсот рублей в месяц, а тут сомнительное дело, да еще криминал». Тем не менее природная любовь к приключениям в нем вскоре одержала верх над стерилизатором-разумом, и он согласился участвовать в корпорации.

Первым делом нужно было усыпить бдительность Окладова. Истопник позвонил в квартиру Бочкина и гнусаво произнес:

– Звонят из психиатрической больницы имени Ганнушкина. У вас проживает Малофей Бочкин?

– Да, – недоуменно ответил Серебров-Окладов.

– Так вот, они только что поступили к нам, с ним еще какой-то милиционер… Целуются, обнимаются и мелют какой-то вздор о бриллиантах. Это дает нам основание предположить, что оба больны тяжелой формой паранойи, а потому мы вынуждены заключить их под стражу в буйное отделение нашей больницы. К вам у нас просьба: передайте жене Бочкина, чтобы не волновалась. У нас очень хорошие врачи, и думается, что скоро, лет через пятнадцать – двадцать, они смогут вернуться к нормальной жизни.

– Мне это безразлично, – сказал Окладов, – а жене его я передам.

В телефоне щелкнуло и послышались короткие гудки.

– Так, – сказал истопник, – теперь следить!

Появившись в отделении, Погадаев первым делом зашел в библиотеку, но не простую, а золотую, в которой хранились досье на всех жителей микрорайона, включая грудных младенцев.

Но не успел он открыть папку с надписью «Серебров-Окладов», как вбежал дежурный и крикнул:

– Эй, Погадай, тебя начальник к себе требует!

Погадаев все бросил и пошел.

Вызов начальника не предвещал ничего хорошего. С бьющимся сердцем он открыл обитую дерматином поносного цвета дверь и замер по стойке «смирно» перед генерал-маршалом Дубосековым.

– Вот зачем я позвал вас, Погадаев, – не спеша начал генерал-маршал. В нашем отделении вы служите более семи лет. За это время вы не только не раскрыли ни одного мало-мальски приличного преступления, но, напротив, только путаетесь у всех под ногами, а то и вовсе не даете людям работать. Поэтому-то я и решил поручить вам самое сложное и запутанное дело, происшедшее недавно в нашем районе. Случилось следующее: во время репетиции новогоднего парада какой-то идиот перекрыл движение. В образовавшейся суматохе началась пальба. В результате прямыми попаданиями было сметено с лица земли издательство «Известия», разрушены здание Моссовета и два детских дома. Есть сведения, что злоумышленник был такого же примерно роста, как вы, волосы русые, как у вас, курносый нос, также похожий на ваш. – Начальник пристально посмотрел на Погодаева и продолжил: – Поговаривают, что он был даже одет в форму нашего отделения милиции, но я лично этому не верю: у нас все ребята из сельской местности, никогда не видевшие машин. Они и на улицу-то выйти боятся… Вам, Погадаев, предстоит раскрыть это дело. Вот вам пятьсот рублей на расходы. Идите и с пустыми руками не возвращайтесь.

Мрачнее тучи вышел Погадаев от начальника. Надо же! Впервые в жизни он знал, кто преступник, но не мог его посадить. К тому же это осложняло дело с отъемом драгоценностей. Нужно идти к истопнику: он все разъяснит.

И Погадаев рванулся на улицу. Там он едва не сбил с ног очаровательную, на его взгляд, девушку, к тому же на вид очень аппетитную: она была в темных очках, в красной итальянской пелеринке и в высоких, до ляжек, изящных сапожках.

– Нуты, му. к! – сказала она, отлетев к стене.

– Простите, – пролепетал смутившийся Погадаев, подбирая деньги, от толчка выпавшие из кармана.

Взгляд девушки смягчился.

И Погадаев решился задать ей первый пришедший на ум вопрос:

– Я тут за преступником гонюсь. Не пробегал он здесь?

– Как же, пробегал, – приветливо ответила девушка. – Он еще иголкой уколол меня вот сюда. – Она взяла руку Погадаева и, приподняв платье, приложила к своему пухленькому лобку.

У Погадаева подкосились ноги, в ушах поплыл малиновый звон, и он чуть было не испачкал форменные кальсоны.

– Идем, я покажу тебе, куда он побежал. Девушка потащила его за угол. Честно говоря, не только с такой хорошенькой, а и вообще с девушкой Погадаев имел дело впервые, поэтому, увлекаемый ее порывом, он послушно позволил привести себя на чердак какого-то полутемного подъезда.

Там они зачем-то обыскали весь чердак и, конечно, никого не найдя, присели отдохнуть на новенький пескоструйный аппарат, видимо, забытый рабочими при ремонте дома.

– А ты миленький, – вдруг сказала девушка. Она повернула его к себе и погладила по груди. Погадаев задрожал. – Хочешь, я тебя сделаю счастливым? – шепотом спросила она и, не дожидаясь ответа, расстегнула ему галифе и, вытащив, сами догадываетесь что, стала ласкать и мять в теплых волшебных руках.

Потом она приподняла платье и села на это пушистым лобком. Погадаев тут же содрогнулся, как мотор отечественного холодильника, и, словно кит, выбросил фонтан в девушку. Но вылезать из чудесного влагалища ему не хотелось. Это было первое в жизни половое сношение Погадаева.

Разумеется, его тут же охватило чувство любви и благодарности к милой незнакомке, и он сказал:

– Любимая, когда я служил в армии…

– Молчи! – перебила девушка, прикрывая ему рот. – Я все знаю.

– Родная, – выпалил Погадаев, – давай поженимся! Хочешь?

– Разумеется, – ответила девушка. – Так всегда полагается поступать порядочным людям.

– Мне еще замполит говорил, – встрял-таки в разговор Погадаев, – вые. шь кого-нибудь – женись, больше тебе никто не даст. А когда ты успела снять трусы? – вдруг неожиданно для себя спросил он.

– Это секрет, – ответила девушка, и Погадаев успокоился.

Потом они еще раз испытали счастье любви, и растроганный Погадаев на руках отнес свою невесту к метро «Беляево-Богородское».

Назначив свидание, он долго махал ей рукой, пока она опускалась по эскалатору.

Дежурная по станции окликнула его:

– Товарищ милиционер!

Он повернулся к дежурной.

– Вы где-то испачкались мелом.

Погадаев отошел в сторону и стал отряхиваться. И тут, о боже, ужасная мысль бросила его в холодный пот: прежде пухлый от денег карман оказался пустым.

«Потерял!» – подумал Погадаев.

Он диким взглядом обвел вестибюль, затем выскочил на улицу.

«Скорей на чердак, – говорил ему ум, – деньги там».

Только к вечеру следующего дня он разыскал тот подъезд, в котором познал приятную сторону жизни. Как вы, наверное, догадались, денег он там не нашел.

«Где я их мог потерять? – думал Погадаев, заглядываясь на луну, соблазнительно белевшую из туч, как женская жо…а. – Ничего, – утешал он себя, – отнимем бриллианты, будут и деньги».

Мысль о том, что он теперь не один, подстегивала его, звала на подвиги. Светлый образ любимой побуждал к действию.

Истопник Муромцев, сын бывшего действительного статского советника канцелярии Свешникова, слыл человеком опытным и трезвым.

Он носил бороду, от которой частенько попахивало тройным одеколоном.

«Следит за собой», – думало начальство, но ошибалось. Одеколоном Муромцев, по совету знакомого лагерного врача, лечил больную печень, подпорченную в свое время не очень хорошим питанием.

И когда Погадаев пришел к нему, Муромцев, как по расписанию, следовал заведенному ритуалу. На столе стояло несколько флакушек одеколона, частью полных, а частью уже выпитых.

Напротив, перед блюдечком, в которое также был налит одеколон, сидела ручная говорящая крыса Машка, верная собутыльница и интересный собеседник, – одним словом, та подруга, с которой истопник расстался бы только вместе с жизнью и которую правдами и неправдами пытался отнять у него институт.

Продрогший Погадаев выпил кружку одеколона и, обливаясь слезами, все рассказал другу.

– Повезло тебе, Погадаев, – смеясь, сказал истопник.

– Почему? – недоуменно переспросил Погадаев, надеясь, что истопник завидует тому, что он женится.

– Потому, что с бля. ю ты был, с воровайкой…

– Да как ты смеешь? – вскричал Погадаев и кинулся на близкого друга.

Однако тот с детства знал дзюдо и без труда справился с участковым.

– Иди лучше спать, – сказал он и подтолкнул Погадаева к печке. Сам он погладил по спине крыску, принимавшую участие в свалке, и подлил ей в блюдечко одеколона, не забыв по обыкновению и себя.

А Погадаев ворочался, ворочался на печке и, сося укушенный Машкой палец, думал: «А что, все может быть».

– Ты, му. к, – вдруг пьяно пробормотал истопник, – слышь, у нее наколки были?

Погадаев негодующе засопел и не ответил. Через некоторое время истопник захрапел.

Проснулся Погадаев от какого-то странного зуда между ног. Казалось, комары налетели в штаны и кусают нещадно.

Погадаев слез на пол и, отодвинув заслонку, снял брюки. То, что он увидел, было свыше его сил: мириады каких-то насекомых, похожих на черные абажурчики с беленькими кисточками ножек, суетились, поминутно скрываясь в волосах и вновь выбегая на свет. Это походило на муравейник, живущий своей жизнью, и Погадаев застонал.

Проснулся истопник и, обложив милиционера площадным матом, никак не свойственным сыну действительного статского советника, приковылял к Погадаеву.

– Брить! – безапелляционно констатировал он.

Погадаев покорно взял станок с лезвием, которым брились не менее трех поколений Муромцевых и, превозмогая жуткую боль, сбрил между ног все волосы и, по совету истопника, для верности обильно полил керосином.

– Теперь сдохнут, – убежденно сказал истопник и моментально уснул.

«Так вот она какая, первая любовь», – размышлял Погадаев, морщась от нестерпимого жжения в паху.

Так прошло несколько часов. Но странно, зуд не унимался, а, напротив, становился все сильней и невыносимей. Не в силах больше терпеть Погадаев слез и снова наклонился над печкой.

Рассерженные, со сверкающими лютой злобой очами, насекомые предстали взору Погадаева.

– А, гады! – воскликнул, отшатываясь, Погадаев.

В это время из печки выпал уголек и упал на пропитанные керосином галифе участкового. Погадаев не успел охнуть, как пламя охватило его. Помня наставления замполита, Погадаев бросился на пол, сдернул галифе и швырнул прочь. Кто мог знать, что они упадут в опилки, которые Муромцев хранил на подстилки для крыс? Они вспыхнули моментально.

Проснувшийся истопник крикнул: «Ай!» – и первым делом открыл клетки со своими любимцами.

Жуткое зрелище преисподней возникло на месте котельной. Гудящее пламя, воняя керосином и одеколоном, разбрелось по углам, сжирая все на своем пути. Обезумевшие животные с визгом носились по полу в поисках выхода.

Истопник с лопатой в руках, с волосатой шевелящейся грудью, был подобен Вельзевулу.

Рядовой черт Погадаев, с обгоревшей промежностью, плясал на месте.

Сами видите, это был настоящий ад.

Когда через два часа приехали пожарные, они увидели на месте новенького трехэтажного общежития только небольшую кучку головешек на подталом снегу и вокруг нее – хоровод милиционеров в голубом форменном белье, ежившихся от холода и постукивавших ногой об ногу, как на остановке автобуса. Тем не менее они окатили их ледяной водой и умчались, завывая сиреной, восвояси.

А Погадаев и истопник в это время сидели на радиаторе в подъезде дома напротив, глядя друг на друга, как два злых таракана, и думали, где бы им добыть старенькие тренировочные.

Погадаев думал еще о том, что теперь он стал рецидивистом, а Муромцев размышлял, спаслась ли Машка.

Муромцеву было смешно. Глядя на озябших милиционеров в окно, чувствуя под задом горящие «щечки» радиатора центрального отопления, он радовался теплу и тихо, с сознаньем морального превосходства, мурлыкал как бы про себя:

– У, дур-раки, дер-ревенщина.

Погадаев был настроен иначе, философски. Он придумывал продолжение к пословице «Друг познается в беде». «А баба в изде», – добавлял он уже от себя.

В этот момент истопник слез с радиатора и с чувством собственного достоинства нараспев произнес:

– Е… твою мать…

– Что? – переспросил задумавшийся Погадаев.

– Бочкина-то мы забыли, – сказал истопник ужасным голосом.

– Как? – удивился Погадаев.

Вообще-то у него был хронический словесный понос, но в данном, исключительном, случае он предпочитал говорить односложно.

– Забыл я совсем про Бочкина, – сокрушался истопник. – Спал он, понимаешь, за печкой, с вечера еще спал.

– Так он сгорел? – наконец разродился Погадаев.

– Может и сгорел, – ответил Муромцев. – То есть я хочу сказать: хорошо, если дотла сгорел. А, впрочем, если не дотла, тоже хорошо.

Погадаев не понимал странную логику истопника – ведь погиб человек, однако поверил ему на слово, и, чтобы показать свой ум, сказал:

– Вот дурак-то Бочкин, ей-богу, дурак!

И оба затряслись безумным смешком: простодушный истопник смеялся себе на уме, а Погадаев (с хитрым выражением лица) – за компанию.