Kitabı oku: «Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I», sayfa 7
Глава 9. Прощание с Дельмаром
Поездка в колхоз
После «отчёта у Берии» намерения руководства ГРУ и желания самого Жоржа полностью совпали. Сам он, конечно, нуждался в отдыхе и очень хотел встретиться с отцом, матерью и братом. И он был рад, что такую возможность ему дали. 5 мая 1949 года он получил отпускной билет сроком на 50 суток:
09.01. Отпускной билет Ж. А. Коваля.177
Любопытная деталь – подписан билет полковником Егоровым, а выдан он военнослужащему Ковалю. Почему же он без звания? Ответ во всё ещё закрытых материалах какого-то архива ГРУ.
Но кое-что об этом военнослужащем можно сказать на основании самого отпускного билета. Судя по сроку отпуска – 50 суток – «военнослужащий Коваль Жорж Абрамович» – офицер. Длительный отпуск предоставлялся
«офицерам Красной Армии и Военно-Морского Флота на срок до 30 суток, не считая времени на проезд к месту отпуска и обратно».178
Десятисуточный срок в пути от Москвы до станции Волочаевка-2, «заложенный» командованием в дополнение к 30 суткам основного отпуска, в то время был вполне достоверен. Но Жоржу, судя по отметке о прибытии на обратной стороне билета, уложиться в этот срок не удалось – начав отпуск 5 мая, он прибыл в «Колхоз имени 18 партсъезда» только 17 мая.
Подробнее «социальный статус» Жоржа был прописан в каком-то удостоверении личности. А таковым для военнослужащего является военный билет. Значит, в отпуск Жорж отправился, имея на руках военный билет офицера. Не может же он ехать через всю страну без удостоверения личности! Там же было указано и его офицерское звание. И жил он с этим документом с октября 1948 (прибытие в СССР) по июнь 1949 года (возвращение из отпуска), когда ему был выдан новый военный билет. Значит, пока он ездил в колхоз, в Москве начальство ГРУ ещё не решило окончательно его судьбу. И спектр этих решений мог быть весьма широким – от награды до расстрела…
Конечно, Жоржу и Миле очень хотелось поехать вместе! Но была очень важная причина, по которой Людмила Александровна поехать вместе с Жоржем не могла – она должна была пройти курс лечения в санатории, путёвка в который была ей обещана в ближайшее время, а получить на заводе два отпуска в одном году было, конечно, не реально.
И они с Жоржем решили, что её отдых и лечение важнее, чем совместная поездка на Дальний Восток. Жорж поехал один, а Людмила Александровна осталась, ожидая путёвки и поездки на лечение. Договорились, что она сразу же известит Жоржа о сроках своего отпуска.
И это сделало возможным сегодня подробно рассмотреть поездку Жоржа к родителям, поскольку все её этапы описаны в его письмах, сохранившихся в семейном архиве.
Жорж уехал из Москвы 9 мая. В 1949 году день 9 мая назывался не «День Победы», а, по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 23 декабря 1947 года, более скромно – «праздник победы над Германией». И был обычным рабочим днём.
Первое письмо отправлено с дороги 11 мая. И начинается оно с меланхолической констатации:
«Скучно, очень скучно – и ещё жарко и, кроме того, пыльно. Едем уже третьи сутки а ещё не вошел в обычное состояние безразличия, когда ешь и пьешь и спишь и тебе безразлично, какой сегодня день и далеко ли еще ехать и кажется, что всю жизнь так один и будешь ехать, без конца».179
Что же мешало установиться этому «обычному» у нас гоголевскому настроению длительной дороги по бескрайним российским просторам? Невольно ощущаемый контраст с хотя и длительными, но динамичными и напряжёнными деловыми поездками по Америке и, особенно, по Европе при возвращении? Вряд ли впечатления от них уже совершенно забыты. Да и воспоминания о бурных событиях «отчётного периода», прошедшие «игры» с Берией и Курчатовым, неопределённость дальнейшей судьбы, располагали не к меланхолическому безразличию, а к сосредоточенному самоанализу.
Конечно, Курчатова он не знал ни лично, ни по фамилии, но понимал, что его отчёт принимало высшее руководство советского атомного проекта.
Однако, как видно из письма, ни меланхолия, ни умственная работа не овладели им. Жара, пыль и скука… Почему? Причин оказывается две.
Первая описана Жоржем с джеромовским юмором:
«У нас в купе больше никого не посадили. Так и едем – сосед мой Слава, замечательный мальчик, добродушный, чистоплотный, дисциплинированный. У него один недостаток – понос – правда он лучше кошки тем, что просится на горшок, но поезд качает и часто бывает так – раз и мимо, т. что вообщем результат почти такой же».180
А вторая – собственное самочувствие:
«Нос распух, голова болела, ноги ломали. Но ксчастье погода вышла горячая (26, 27 градусов) и все это солнце скоро выпекло и теперь почти нет никаких следов».181
Так что первые трое суток пути ничего приятного не принесли. К списку огорчений можно добавить и то, что из-за дефекта колеса в первые же сутки отцепили вагон-ресторан. Жорж сохранил о нем теплые воспоминания:
«Я один раз успел покушать в нем – было очень вкусно. Очень хорошо».182
И, со всё-таки берущей своё на третьи сутки пути меланхолией, философски замечает:
«Без него хуже, но жить можно вполне».183
После окончания насморка он начинает с неизбежной меланхолией оглядываться по сторонам:
«Публика скучная – почти все военные. Дуют в преферанс и вдурак – свободных дам почти нет, т. что любовь не процветает. Некоторые смотрят на проводницу и вздыхают но она (пока что?) никого не выделяет, со всеми одинаково любезна.»184
Наконец появляются и первые результаты осмысления дорожных наблюдений:
«Такая поездка очень стимулирует размышление – едешь и видишь, что наша земля почти не тронута: редко где земля возделывается – города и деревни серенькие присеренькие. Видишь какие есть нетронутые богатства и сколько нужно ещё делать».185
Это, конечно, отголосок невольного сравнения нынешней поездки со стремительным прошлогодним броском по Европе в «Восточном экспрессе».
Следующее письмо отправлено также с дороги 15.05.1949 г. «между Читой и Хабаровском».186 И продолжает тему российских просторов и их восприятия путешественником.
Поездка длится уже почти неделю. Как пунктуально отмечает Жорж,
«Скоро (часов через 5) будет неделья, как мы расстались. Скучно без тебя»187.
Но скучно не только от отсутствия близкого человека, но и от скудости путевых впечатлений.
«Мы находимся теперь между Читой и Хабаровском. На протяжении этих 2,500 километров, станции все маленькие, крупных городов нет. «Крупными» называются такие, как Ерофей Павлович, Сковородино, Шилка, Могоча и т. д. о которых я уверен ты даже никогда не слышала.»188
Единственным исключением из череды скучных безлюдных пейзажей за окном был, конечно, Байкал:
«Мы вчера проехали Байкал. Он был по обыкновенному великолепен, но я не пришел в свой обычный восторг».189
09.02. Вид на Байкал из окна поезда.190
По моим подсчётам, это была восьмая поездка Жоржа по железной дороге мимо Байкала. Эти притягивающие глаз пейзажи он видел уже семь раз, и они всегда вызывали чувство восторга.191 Но не в этот раз…
Почему? Ответ – в психологическом состоянии Жоржа. В этой поездке он не «путешественник в пространстве», он – «путешественник во времени».
Его прошлогоднее возвращение в Москву уже показало ему, насколько сложно срастаются ветви судьбы после девятилетнего перерыва. И он понимал, какую важную роль в этом сыграла его Мила, жена и друг, которая выдержала испытание разлукой, смогла понять его сегодняшнего и помогла сохранить «дней связующую нить».
Теперь же Жоржу предстояла новая встреча с прошлым, но груз настоящего на этот раз должны были принять его пожилые родители, пережившие годы войны не в благоустроенном Сью-Сити и солнечной Калифорнии, как их американские родственники, а у биробиджанских сопок, в лесах, степях и болотах. И он страшится, что этот груз окажется слишком тяжёлым для его ностальгических иллюзий.
«Эта поездка не веселая для меня. Думаю, основное – это почти боязнь увидеть маму и папу. Я их помню и могу представить только такими как они были лет 15 назад. Я их даже не помню в том виде, как они были в 40-м году, а как они выглядели раньше, когда отец и мать были в полном расцвете сил. Знаю, что они очень постарели с тех пор, и мне страшно увидеть это. Знаю, что будеть тяжело».192
Здесь следует обратить внимание на то, что Жорж не помнит, как выглядели его родители в 1940 году, когда он видел их в последний раз. Это свидетельствует о том, что его встреча с ними тогда была не эмоционально значимым прощанием на долгие годы, а именно деловым мероприятием, о котором говорилось в главке «Легализация» главы «Командировка». Он обсуждал с отцом детали возможного взаимодействия с американскими родственниками и друзьями отца в ходе выполнения его задания или в случае возникновения «непредвиденных обстоятельств». И оба не считали, что прощаются надолго. Командировка Жоржа не предполагала быть особенно длительной.
К концу поездки стало особенно тяготить дорожное безделье и невозможность сосредоточиться. Это безделье особенное – оно наполнено ненужной суетой и ненужным общением:
«… мне уже так надоело бездельничать, и в этом отношении хуже даже чем дома. Там есть возможность хоть почитать, подумать, а тут соседы, необходимость сходить на каждую станцию сделать покупки, вообще быть – не дают заниматься, чем-нибудь серьёзным. Если едешь после какой-нибудь активной деятельности, такое в сущности глупое существование, на некоторое время может быть даже приятно, а для меня на этот раз оно тяготно».193
Да, ехал он после весьма «активной деятельности», и в начале пути могло быть и приятно побездельничать пару-тройку дней, но именно тогда он страдал от своего насморка и поноса добродушного и чистоплотного мальчика Славы (понос, кстати, и до конца поездки не прекратился).
А после недельного пребывания в купе со Славой и его родителями («они славные…»), постоянными партнёрами по неизбежной в дороге игре в «дурака», конечно, уже хотелось «свободы и покоя».
И за два дня до окончания поездки финал письма не излучает оптимизма:
«Хотел написать длинное письмо, но очень болтает и настроение отвратительное…».194
Следующее письмо написано уже из родительского дома, на второй день после приезда, 18 мая. В Хабаровске Жоржа встретила колхозница, которую мама специально отправила для его встречи и сопровождения до дома. Приехали на местном поезде на станцию Дежневка в двух километрах от колхоза. Колхозница побежала сообщать, что Жорж приехал, и
«через полчаса, вижу идет моя мама с тремя девчатами.195 Мама еле ходит, спотыкается. Меня встретила, прижала к груди, горько и громко плакала. Девушки, смущенно, стояли не знали, что сказать, что делать. Вообщем, кончилось. Я осмотрелся. Мать начала более спокойно говорить. Она, очень постарела. вообще плохо выглядить – совсем старушкой. и ум у нее в многих отношениях старческий».196
Как видно из этих строк, дорожные опасения Жоржа были не напрасными. Во всяком случае, по отношению к матери. Встреча получилась действительно тяжёлой.
Жорж, вероятно, остался на станции с чемоданом и ждал мужской помощи отца с братом (за полчаса, если бы он пошел налегке вслед за колхозницей, он наверняка был бы дома). Но первой, несмотря на немощь, пришла мать – она наверняка хотела быть первой и велела мужу и сыну подождать дома, пока она сама не встретит и не наплачется. Не хотела, чтобы кто-то видел это.
«Девушек» (старшей было 13 лет) направили для того, чтобы ей было легче дойти и, «в случае чего», быстро вернуться за помощью домой. По всему чувствуется, что именно мать была «старшей» в семье, как это и принято в еврейских семьях –
«В делах домашних… мужчина должен следовать совету жены…».197
Дочь раввина, с возрастом она и должна была стать если и не религиозной (что нередко случается со многими пожилыми людьми любых национальностей и вероисповедальных склонностей), то уж точно более «консервативной» в соблюдении еврейских традиций, усвоенных ею в детстве. Конечно, иногда это порождало конфликты с более молодыми членами семьи – невесткой и внучками.
Особенно заметные изменения произошли в ней за последние годы, после тех жизненных испытаний, через которые пришлось пройти – это и гибель младшего сына Гейби, и гибель всех родных в Телеханах, и столь долгая разлука с Жоржем, и, конечно, все усиливающееся ощущение холода от дыхания власти.
Жорж, тоже, конечно, «хлебнул горячего» за эти годы, и новое «дыхание власти» в Москве ощущалось даже явственнее, чем в дальневосточном колхозе, но изменения, произошедшие в нём, были изменениями возмужания. И мать он помнил ещё в «расцвете сил». А теперь он с первого взгляда ощутил, что время её не пощадило: «ум у нее в многих отношениях старческий».
После встречи на станции с матерью встреча дома с остальными членами семьи, вероятно, была бурной и радостной. Но со стороны должна была выглядеть странной – домашние наперебой рассказывали Жоржу о себе, а он вряд ли сказал что-то внятное о своей жизни в течение почти десятилетней разлуки.
Странность для внешнего наблюдателя состояла в том, что такое поведение Жоржа не удивляло и не раздражало его собеседников. Они понимали причины его умолчаний. Но, конечно, было много деталей и намёков, по которым каждый строил свою картину событий минувшего десятилетия. Сам Жорж признаётся:
«Вообще все подробности встречи не опишу – впечатлений очень много: не мог заснуть вчера из за них, хотя я почти не спал целую ночь до этого».198
Об отце в письме только одна фраза:
«Папа тоже здорово постарел».199
Думается, что такая краткость и упоминание только одного, очевидного внешнего впечатления, свидетельствует о том, что Жорж просто умалчивает о неизбежно состоявшемся разговоре с отцом «с глазу на глаз», в котором они обсудили то, что не следовало обсуждать прилюдно даже в семейном кругу.
То же самое можно сказать и о брате. О нём Жорж написал тоже предельно кратко и дал только одну внешнюю характеристику:
«Шая совсем лисый».200
Но и с ним тоже наверняка был «приватный разговор». И итоги этих разговоров с отцом и братом во многом были причиной того, что Жорж долго не мог уснуть.
Гораздо подробнее описаны племянницы Гала, Гита, Софа и их мать Мария Петровна Шейнфельд (в семейном общении Муся) – жена Шаи.
«Ей тоже очень тяжело обошлась война»201
– немцы расстреляли отца, сестру и братьев. Узнал Жорж и о гибели всех своих родственников в Телеханах.
В тот же вечер произошёл и неприятный конфликт с матерью. Жоржа возмутило материнское отношение к внучке Софе:
«Отношение к ней почти как к падчерице (я не совсем уверен в слове) и тут в первой очереди виновата имено моя мама. Я ей уже сделал замечание, но это конечно мало поможет. Ну это подробно описать нельзя».202
Конфликт, очевидно, был следствием каких-то бытовых мелочей, подмеченных Жоржем, а его реакция на них объяснялась неприятием семейного авторитаризма «старшей женщины», от которого страдал и сам Жорж на Большой Ордынке.
Но дома в Москве он должен был смирять свои чувства, а здесь, в колхозе, ему показалось, что он может помочь несправедливо обижаемой племяннице. У матери, конечно, были свои представления о семейной справедливости и свои причины так или иначе воспитывать Софу. И вмешательство Жоржа в этот процесс, тем более в первый же день его приезда, было для неё неприятно. Так что обиделись они оба: Жорж на материнскую «чёрствость» к внучке, мать – на его неуместное вмешательство в дела семейные.
Конечно, и этот конфликт явился вкладом в причины бессонницы Жоржа в первую ночь в деревенском доме…
Но утро вечера мудренее! С утра жизнь пошла своим чередом. Май в деревне – месяц огородных работ. И с утра, пользуясь тем, что Шае и отцу дали отгул в связи с приездом Жоржа, все отправились на огородные работы. Правда, Жорж пробыл там недолго –
«я помогал на огороде, до тех пор, пока всем не стало противно смотреть на мою «московскую» работу и меня не прогнали…».203
Конечно, «прогнали» его не потому, что были недовольны помощью, а чтобы дать возможность отдохнуть после изматывающей дороги. Жорж воспользовался случаем и начал писать письмо в Москву. Но, как оказалось, спокойно отдохнуть и без спешки написать письмо не пришлось.
Причина – привезённые из Москвы подарки детям.
«Не могу тебе описать как встретили наши кукли, и т. д. Эти ребята – не Таня204 – у них почти ничего нет такого, причем в колхозе они считаются самыми богатыми, т. что можешь представить, как остальные ребята – они такого никогда не видили. Сегодня (и вчера вечером) была нескончаемая вереница ребят – осмотреть и поиграть (в основном мальчики) с ними – меня совсем не дают покой – то требует книжку прочесть, то в лото сыграть – все очень удачно, – особенно кукля – я даже жалел, не найдешь минуточку поговорить, всегда кругом какие то ребята. Но это, конечно, временно».205
Здесь важны два момента.
Во-первых, то, что хозяйство Абрама Коваля считается в колхозе «самым богатым». Значит, усилиями Абрама, Шаи, Этель и Муси семья добилась признания односельчан.
Семнадцать лет назад Абрам и Этель решили начать новую жизнь в СССР и стали первопроходцами-колонизаторами дикого края. Жизнь там оказалась очень трудной, даже трагической, большинство из тех, с кем они покинули Америку, или вернулись обратно, или нашли более благоприятные места для жизни.
А семья Абрама добилась успеха именно там, где у других ничего не вышло. Это – победа твердости характера, трудолюбия и стойкости семейства Ковалей.
Во-вторых, то детское паломничество за книжками и куклами из Москвы в «самый богатый» дом колхоза показывает, чего недоставало в наполнении этого богатства даже у самых успешных дальневосточных колхозников в 1949 году. А само богатство на тот момент, как свидетельствует Жорж, состояло из:
«4 козлят, 2 поросят, корову, 3 козы, кошка и котёнок (5 недель)».206
И ещё в состав этого богатства входил месячного возраста мальчик, которого
«пока называют – «мальчик плачет», – «мальчик, кушать хочет» – и т. д. – Между прочим, парень, кажется, хороший – выглядит здоровый, плотный – плачет, правда, много».207
Это первое упоминание Жоржем своего племянника Г. И. Коваля. В этот день Геннадию исполнился ровно месяц и в этом возрасте он ещё не имел даже имени. В дальнейшем судьба распорядилась так, что с 1966 года Геннадий вошёл в семью Жоржа Абрамовича и занял в ней место сына.
Особенно тесными их отношения стали после смерти Людмилы Александровны в 1999 году, когда сыновняя забота Геннадия и членов его семьи стала для Жоржа Абрамовича жизненно необходимой.
Закончил это письмо Жорж с возвращением всего семейства с огородных работ. Наверняка после этого было и застолье, и продолжение разговоров с отцом и братом – им многое нужно было рассказать друг другу…
Следующее письмо датировано 26 маем. И написано оно в ответ на первое письмо от Людмилы Александровны. С момента отъезда прошло 17 дней, Жорж живёт у родителей уже 9 дней, волнуется за состояние дел своей Милы, и каждый день ждёт письма из Москвы.
Все домочадцы видят это, сочувствуют, но не показывают вида, поскольку понимают – тут дело личное:
«Конечно, я не сумел скрыть от ни<х>мое волнение на счет отсутствия писем. Все были очень тактичны: старались не упомянуть письмо. Когда пришло, все обрадовались, говорят: «Ну, Жорж, теперь ты будешь более веселым!».208
Причиной задержки письма от Людмилы Александровны, было, судя по всему, то, что она хлопотала об отпуске и путевке в санаторий, но пока безрезультатно. И не хотела расстраивать этим Жоржа.
А колхозная жизнь Жоржа текла своим чередом под аккомпанемент обычной в тех краях погоды – «холодные ветра, дожди».209
И «отпускное безделье» наполнялось полезной конкретикой – помощь в посадке огорода, занятия с племянницами, наблюдение за «мальчиком». Дело в том, что Мусю
«в связи с прорывом в работе овощеводческой бригады, ее назначили бригадиром и сегодня она уже приступила к работе – как выйдет не знаю. Ведь мальчика нужно часто кормить. Гита будет за ним наблюдать, но кормить его конечно, не может».210
За мальчиком стала присматривать Гита. Ну, и Жорж, конечно!
«Вообще существо забавное; за время моего пребывания здесь, он изменился очень заметно. Он довольно крепко держит голову, смеется. Поворачивает голову, чтобы смотреть на то, что ему интересно».211
В один из дождливых вечеров Жорж принял участие в колхозном собрании, на котором было решено озеленить посёлок 18 Партсъезда. И, во исполнение этого решения, они с Шаей отправились в лес, выкопали 8 молодых берёзок и посадили их около дома.
«Не знаю вырастут или нет: говорят, что полагается это делать раньше: пока, что они ещё не завяли».212
Произошло в эти дни и довольно комичное событие, которое также является типичным элементом мозаики тогдашней колхозной жизни. Вот как описывает его Жорж.
«Был тут вечер – празновали мальчика, моего приезда и «в шутке» – молодожёных. (Муся хотела стать «Ковалем», что она несделала, когда первоначально расписались. Когда пошли в сельсовет, оказалось, нет никакого запись в архивах об их браке и пришлось расписаться вновь).213 Собрались все почтенные люди – председатель колхоза, зам. председатель, пред. селсовета, парт орг и т. д. Выпили, закусили, пели, шутили».214
Конечно, все «почтенные люди» были не прочь выпить, закусить, и даже спеть и в честь приезда Жоржа, и в честь рождения сына у «молодожёнов» ☺.
Но вряд ли кто-то из сидящих за столом гостей догадывался, что через процедуру «повторной женитьбы» прошли и присутствующие здесь же родители «жениха» – Абрам и Этель. Они тоже повторно оформляли свой брак в Америке 11 июня 1911 года,215 за 7 месяцев 1 неделю и 4 дня до рождения (22 января 1912 года)216 своего первенца Луиса, который теперь сидел за столом в качестве молодожёна под именем Шая.
Не было у них 38 лет назад в Сью-Сити документов о хупе217 в Телеханах, но Луис не знал об этом, а Этель, почувствовав внутри себя его активность, решила, что нужно срочно оформить брак с Абрамом по американским законам.
В пуританской американской глубинке начала века это было необходимо для будущего ребёнка. В биробиджанской глубинке середины XX века общественные нравы были, конечно, попроще, но и здесь, как мы видим, и председатель колхоза, и председатель сельсовета (и парторг!) одобрили поступок Шаи и Муси.
Но, конечно, очень многое из увиденного оставалось «за скобками» письма:
«О том, что здесь делается, как живут, и т. д. есть много сказать, но это дело, не для письмо…».218
Дописывает письмо Жорж на следующий день и отправляет его с Гитой, которая в Волочаевке-2 сдает экзамен. В последних торопливых приписках («Отец зовет на огород спешу»219) категорический наказ:
«Мила, об’язательно возми отпуск. Нечего ждать… Нужно было, чтоб было только один: добиться путевку и все».220
За этим отчаянным призывом скрывается семейная драма Жоржа и Милы. Они очень хотели иметь детей, но в условиях работы Людмилы Александровны в 1941–1942 гг. в Уфе (обстоятельства эвакуации описаны выше), она заболела. Её мучила жестокая экзема. Но, что было гораздо тяжелее – материнство стало для неё проблематичным.
Врачи сказали, что при её болезни могут помочь санаторные процедуры на курорте в Серноводске. Тамошние воды и грязи, по их мнению, обеспечивали комплексное лечение. Путёвка в Серноводск в 1949 году – как они тогда верили в это! – была для Жоржа и Милы шансом восстановить полноценную семью.
Эти надежды не оправдались. Болезнь оказалась хронической и неизлечимой. Своих детей у Жоржа Абрамовича и Людмилы Александровны не было. Во всяком случае, во всех тех ветвях альтерверса, которые совместимы с памятью всех членов семьи Ковалей, всех их знакомых и всех документов семейного архива.
Правда, по интернету «гуляет» версия, гласящая, что
«в 1939 году он женился на своей однокурснице, родилась дочка… а к концу 1948 года Жорж Коваль вернулся в Москву к жене и дочери, которые долгие десять лет ждали его, изредка получая небольшие письма, через незнакомых им военных».221
Где и как эта версия может стыковаться с известными нам волокнами судьбы Жоржа, может знать Илья Куксин, автор статьи. В самой статье ответов на эти вопросы нет.
Но истинный масштаб болезни Людмилы Александровны выяснился позже, а тогда, в 1949 году, казалось бы, получить путёвку для лечения жены действующего сотрудника ГРУ, только что вернувшегося из «командировки» после восьмилетней нелегальной работы, принесшей важнейшие результаты для атомного проекта, не составит труда.
Однако, как видим, «в нашей буче, боевой, кипучей»,222 руководство ГРУ не обременило себя помощью в решении личных проблем своего сотрудника даже тогда, когда эти проблемы возникли у него «в связи с выполнением профессиональных обязанностей».
Но я подозреваю, что в данном случае такое «невнимание» было специфическим проявлением повышенного внимания к проблеме «борьбы с космополитизмом». В этом случае, в рамках проводимых в отсутствие Жоржа в Москве «оперативных мероприятий» Людмиле Александровне отводилась роль «узловой точки» для отслеживания круга знакомств Жоржа.
Впрочем, такое предположение выявляет конспирологические ветви альтерверса, не имеющие большого статистического веса в суперпозиции действительностей, и я не буду развивать его подробно.
Последнее письмо из колхоза было написано 3 июня. И было ответом на очередное письмо из Москвы, в котором Людмила Александровна сообщала, что по-прежнему не может получить отпуска.
Жорж понимал, что это сильно огорчает Милу, но что он мог сделать? И вышло из-под его пера (точнее, из-под пера Гитиной ученической ручки, которую держал Жорж в своей руке и макал в синие школьные чернила) только горькое признание своего бессилия:
«Письмо, мне огорчило тоже: очень плохо, что тебе не дают отпуск. Плохо само по себе, во-первых, а во-вторых, очень обидно, что не поехала со мной – весь смысл решения был в том, чтоб ты отдохнула, а получается на оборот».223
Завершает Жорж «разбор полётов», неожиданно переходя на английский:
«It’s no use crying over spilt milk».224
Буквальный перевод гласит: «Бесполезно плакать над пролитым молоком». Но есть более глубокий и многозначный: «Нет пользы сожалеть о том, чего не вернуть». Первый перевод, как мне кажется, отражает конкретную ситуацию с их планами на летний отдых, а второй можно отнести к более общей оценке Жоржем всей своей предшествующей жизни. Что же вкладывал в эту пословицу сам Жорж «там и тогда», узнать не у кого…
Далее в письме продолжается тема «мальчика»:
«Нагляделся я на «мальчика» здесь. Парень – во,! На большой палец! пузатый, крепкий, рослый, с большой хорошей улыбкой; С большим удовольствием заимел бы такого, хотя, возни с ним, конечно, очень много и он довольно голосистый».225
Поразительная прозорливость и предчувствие: «такого» Жорж заиметь не смог, но он заимел именно его в качестве сына в конце своей жизни!
И, конечно, даются описания повседневных дел – работа на огороде, где Жорж тяпкой (в его орфографии «тапкой») обрабатывает картошку, походы на станционный «базар» Волочаевка-2, где к поезду Хабаровск-Комсомольск выходят 6–8 местных жителей и продают рыбу, дикий лук, дикий чеснок, черемшу.
«Все это очень дешево, но у народа денег мало».226
Ну, и «общий итог» —
«Загоряю, отдыхаю, балуюсь с ребятами…».227
Отпуск подходит к концу. Выехал обратно Жорж, как это следует из отметки в отпускном билете, 14 июня, и, значит, прибыл в Москву числа 22–23 июня, за две недели до своего увольнения.
Он ещё не знал о таком решении, принятом руководством, но, думаю, оно было принято ещё до его возвращения в Москву.
