«Черно-белое кино (сборник)» kitabından alıntılar, sayfa 2

Мальчишки, умницы, российские поэты,

провидцы в двадцать и пророки к тридцати.

Мы всё их старше год от года, час от часа,

живем, на том себя с неловкостью ловя,

что нам те гении российского Парнаса

уже по возрасту годятся в сыновья.

Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,

где нет никого,

лишь одни ожиданья,

одни ожиданья.

Ребенок шел по полу, как по воде,

прощался со мной, уходил от меня

в такую безумную даль,

куда мне не только вовек не дойти,

но даже и глазом одним заглянуть

уже никогда не дано.

Я не участвую в войне —

она участвует во мне.

Годы куда-то уносятся, чайки летят.

Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Воспоминанье о НибелунгахЭто было

почти перед самой войной,

мы смотрели немецкий фильм,

Песню о Нибелунгах,

фильм, конечно, немой,

и веселый тапер

из студентов

наяривал лихо на пианино

что-то смешное,

и мы хохотали,

когда белокурый красавец Зигфрид

умывался кровью дракона

под мелодию

популярной в ту пору

спортивной песни.

Мы изучали тогда

немецкое средневековье,

миннезанг,

майстерзанг,

мы любили щегольнуть

каким-нибудь звучным именем,

каким-нибудь Вальтером

фон дер Фогельвейде.

Оставалось несколько месяцев

до начала этой войны,

с которой мы возвращались

долгие годы,

с которой не все мы вернулись,

мы,

от души хохотавшие

над этой отличной шуткой —

Зигфрид

умывается кровью дракона,

умывается

кровью,

ха-ха,

умывается

кровью!

ЗемляЯ с землею был связан немало лет. Я лежал на ней. Шла война.

Но не землю я видел в те годы, нет. Почва была видна.

В ней под осень мой увязал сапог, с каждым новым дождем сильней.

Изо всех тех качеств, что дал ей бог, притяженье лишь было в ней.

Она вся измерялась длиной броска, мерам давешним вопреки.

До второй избы. До того леска. До мельницы. До реки.

Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровей

стояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей.

А весною цветами она цвела. А зимою была бела.

Вот какая земля у меня была. Маленькая была.

А потом эшелон меня вез домой. Все вокруг обретало связь.

Изменялся мир изначальный мой, протяженнее становясь.

Плыли страны. Вился жилой дымок. Был в дороге я много дней.

Я еще деталей видеть не мог, но казалась земля крупней.

Я тогда и понял, как земля велика. Величественно велика.

И только когда на земле война – маленькая она.

Мое поколениеИ убивали, и ранили пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними, стали от этого поздними.

Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.

Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.

Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами.

Как я их скину со счета? Две у меня за плечами.

Были ранения ранние. Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней это люблю поколение.

Жесткое это каление. Светлое это горение.

Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили.

После победы – служили. Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.

Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.

Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.

Как отдыхает виноЗнаете, как отдыхает вино?

Сорок дней и ночей, погруженное в сон,

то бормочет оно, то вздыхает.

Винодел на дубовые бочки глядел

и почтительно так говорил винодел:

– Здесь вино отдыхает!

Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог!

Молодой и веселый языческий бог

в тесной люльке дубовой вздыхает.

До чего ж ему крепко намяли бока!

Он еще им покажет себя, а пока

он в покоях своих отдыхает.

Беспокойные сны его так неясны —

сорок дней и ночей он какие-то сны

непонятные видит.

Но однажды, презрев этот сонный покой,

он о днище дубовое двинет ногой

и на улицу выйдет.

У него вся рубаха расшита огнем,

и высокая черная шапка на нем

из бараньего меха.

Как швырнет он о землю ее сгоряча

и пойдет по дорогам бродить, гогоча

и шатаясь от смеха.

Приступая к язычески щедрым дарам,

будут жирных баранов колоть по дворам,

и под окнами, шуму наделав,

он пройдет, выгибая насмешливо бровь,

ощущая, как бьется в нем крепкая кровь

виноградарей и виноделов.

А пока в погребах ему зреть – в погребах,

где дощатый настил виноградом пропах,

он лежит до поры, отдыхает.

Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог.

Молодой и веселый языческий бог

в тесной люльке дубовой вздыхает.

...перешел я из возраста в возраст,

возраст лермонтовский миновал.

Я старел, я толстел, и с годами

начинали друзья находить,

что я стал походить на Бальзака,

на Флобера я стал походить.

Хоть и льстила мне видимость эта,

но в моих уже зрелых летах

понимал я, что сущность предмета

может с внешностью быть не в ладах.