Kitabı oku: «Твой след ещё виден…», sayfa 2
Сейчас, вспоминая свою первую поездку, Саша автоматически исключил производственные детали. Это потом ему станет интересной идея шефа, тогда же главным оказалось другое, чего он не ждал, а теперь вспоминает и живёт этим.
Только к вечеру господин Марчелло отпустил Сашу в город одного. Как смог объяснил меры предосторожности от всяких там соблазнов и просил не потеряться в огромном Каире.
– Никаких автобусов, – предостерёг он Сашу, – только такси. На автобусах приличные люди здесь не ездят. За три-пять долларов, тебя привезут куда угодно. Название гостиницы помнишь. А завтра уезжаем в Хургаду на заслуженные пять дней отдыха.
Изнутри Каир совсем не увиделся Саше выхоленным городом. Хотя в некоторых кварталах это могло показаться. Тем более, здесь попадались арабы, в которых без труда угадывалась склонность к чувственным удовольствиям и изнеженной жизни. Они не шли, а шествовали навстречу в длинных распашных хламидах-накидках или цивильных европейских костюмах. Иногда мужчины, идущие вместе, держались за руки, но – как объяснил шеф – у них так принято.
Тут же, за углом, вдруг обнаруживался другой город, где труженическая жизнь чувствовалась на каждом шагу. И струпья штукатурки полуразрушенных зданий здесь, в шелудивом Каире, быстро вытесняли праздные арабески, только что виденные минуты назад.
Тут, и там: рядом с многочисленными лавочками, магазинчиками, в которых сидельцами присутствовали хозяева, – витали в кальянных эмпиреях арабы, выглядевшие прилично и не очень.
Но целью прогулки Саши была Гиза и, конечно, пирамиды.
Среди транспортного хаоса таксисты вылавливали потенциальных пассажиров безошибочно. Не успел Саша подумать, а такси уже стояло перед ним с распахнутой дверцей. Рыдван был непонятной марки, но, видимо, ездил. Сторговались быстро, потому что сзади уже кучковались другие желающие заработать. За два доллара Сашу мчали в другой мир, если понятие «мчали» было применимо к дороге, на которой не существовало каких-либо правил передвижения – как для пешеходов, так и для водителей. Уже расплачиваясь, Саша с удивлением обнаружил, что таксист босой. Он, в такт музыке, шевелил грязными голыми пальцами и улыбался.
Даже вереницы туристов, – совершавших подобно тараканам свои механичные действия около и по самим пирамидам, – не умаляли одинокого величия пирамид. Менее всего Сашу интересовал анемичный пейзаж вокруг. Да его и не было. Лишь белая плоскость пустыни растворялась на горизонте в бледно-голубой поверхности безоблачного неба. И там, где они якобы сливались, дрожал жаркий воздух, предлагая лёгкие призрачные видения. Саша щёлкал фотоаппаратом, меняя ракурсы, но пирамиды не открывали никаких изъянов в своей безупречной геометрии. Женский возглас заставил его вздрогнуть и обернуться.
– Ой!
Молодой араб, настойчиво предлагал «круиз» на плешивом корабле пустыни какой-то девушке. Обнаглевший, как и хозяин, верблюд, уже бесцеремонно тыкался мордой в её лицо. И это её «ой!» было таким неподдельно-родным, что Саша сразу догадался – русская.
Девушка глядела васильковыми глазами, отороченными густой чёрной каймой ресниц, и растерянно молчала. Этот цвет в ослепительно-белом мареве на фоне бесконечной пустыни, да ещё сами глаза: распахнутые в нечаянном испуге, объёмные и словно подсвеченные изнутри, – так поразили Сашу, что он растерялся.
– Вы, русская? – всё-таки решил он удостовериться.
– Заметно?
– По глазам.
А араб всё наседал.
– Рашен, Наташка-перестройка, кэмел, садись, садись!
– Вас Наташей зовут? – удивился Саша осведомлённости араба.
– Для них все русские – наташки. А меня зовут Таис.
– Тая?
– Нет. С детства родители звали Таис. Отец так назвал, он у меня фантазёр, – она рассмеялась. – Хотя теперь объясняет всё гораздо проще. Тогда на талоны за сданную макулатуру продавали книгу «Таис Афинская» – ему очень понравилась.
– Александр, – представился Саша.
Отошли в сторону от такси-верблюда, разговорились и как-то сразу перешли на «ты».
Тогда, из необязательного разговора, Саша понял одно: она окончила художественное училище; её наградили путёвкой как победительницу какого-то конкурса; и – главное – они могут ещё увидеться в Хургаде, куда Таис приедет дня через два всё по той же путёвке. Обменялись названиями отелей и расстались, потому что группа, с которой приехала Таис, уже собиралась у своего туристического автобуса. Но в Хургаде, разбросанной по побережью в виде кэмпингов и отелей, – встретились дня через три, случайно.
В один из дней они с шефом выехали на снятом катере к коралловым рифам, далеко в море. Там господин Марчелло наслаждался плаванием с аквалангом, а Саша нырял с маской и удивлялся подводному миру, который открылся вдруг: неожиданный и великолепный своей разноцветностью. Радужные, полосатые, в крапинку, – плавали вокруг Саши рыбы, и было их так неестественно много, что казалось: попал в гигантский аквариум.
Потом Саша отдыхал на ослепительно-белом песке, спустив ноги в изумрудную воду, потягивал прохладное пиво, удивляясь тому, что уже декабрь. И это его удивление существовало ещё на генном уровне, заложенное в каждого русского человека, для которого декабрь – это, конечно, белый цвет, но другой: поскрипывающий, мягкий, объёмный. А не плоский цвет побережья: то ли материка, то ли острова.
Причалило очередное судёнышко с туристами, и Саша, лениво вглядевшись, обнаружил в толпе сходящих на берег «паломников», знакомую фигурку Таис с этюдником, висевшим через плечо.
Через минуту он стоял перед ней. Откровенно улыбался, а она – в белых шортах, белой майке, на белом песке: словно преломленный через стеклянную призму солнечный зайчик, в котором без труда различались красные, оранжевые, синие – глаза – лучи.
– При-и-вет! – как старому знакомому, произнесла Таис. – А я думала, что больше не увидимся.
– От нашего отеля до вас три километра, – словно оправдываясь, произнёс он, снимая с её плеча этюдник.
– А ты узнавал?
– Чего ты с ним? – показал на этюдник Саша. – Что тут рисовать-то? Всё белое, как лист бумаги.
– А ты на море посмотри. Долго смотри. Теперь на песок переводи взгляд. Какого он цвета?
– Оранжевого, – удивился Саша. – И ты, будто розового…
– А говоришь: «Белый», – она рассмеялась.
– Там рыб разноцветных! – показал Саша в море. Плывём?
Таис быстро скинула одежду и, не дожидаясь пока он опомнится, побежала к морю. Отплыла, перевернулась на спину. Он догнал её, – и среди всей палитры красок, которые предлагало море, оттенков, названий которых он не знал, – он опять в удивлении выделил глаза. Их синий цвет был для него прост и понятен. Ныряли, плавали рядом, улыбались друг другу, восхищаясь нереальностью предметов в нереальной среде, их окружавшей. Потом лежали на песке, болтали (он и не помнит о чём) и осталось у него ощущение, что она владеет другим языком, в их математической семье незнакомым, который к его, Саши, внешним впечатлениям, добавлял внутренний отсвет, даже одушевлял то, что казалось неодушевлённым.
Оставшиеся три дня Саша каждый день шлёпал по автостраде, которая буднично шоссировала пустыню, к отелю Таис: утром – туда; вечером, на красный круг, падавший в море – обратно.
– Любовь на первый взгляд, – подтрунивал над ним шеф.
Саша не поправлял его ломаный русский. Ночами, лёжа на спине в кровати, он смотрел за окно на чужие звёзды, запоздало пугался за себя – одинокого среди пустыни и бредущего неизвестно откуда и куда; тут же это странное ощущение себя – крошечного, усиливалось недавно испытанным в предночной Гизе, среди пирамид – неземной юдоли чужих гордынь и чужих печалей.
* * *
В кабинете шефа висит теперь рисунок Таис, немного наспех исполненный карандашом портрет господина Марчелло. А в комнате Саши – его собственный портрет. Он видит, что его лицо использовали как удачную фактуру для оригинального замысла: его нос; нелепые уши; освобождённые от очков, растерянные глаза. Отводит взгляд от портрета, но непреодолимая потребность вглядеться, словно призыв прислушаться к своей душе и распознать самого себя. Уже сколько лет, Таис не даёт ему покоя, заставляя бережно вспоминать их редкие встречи за эти годы, первое впечатление от её глаз на белом зное африканского песка, – глаз синих, внимательных, восприимчивых, в пушистых ресницах. Но с каждым годом делать это становится всё труднее.
3
Зима не могла не взять своего. А в конце февраля озверела, нагрянув морозом. Именно в тот момент, когда все уже расслабились в предвкушении первого весеннего праздника: с цветами, вдруг укороченными юбками и тонкими колготками из-под них.
Кто-то, кому-то, за что-то не заплатил вовремя, этой промашкой зима и не промедлила воспользоваться. Отключённые от тепла трубы НИИ, где арендовал площади Кирилл, прихватило за ночь. В административном корпусе, облагороженном евроремонтом и кондиционерами с воздушными завесами, – было ещё терпимо, но наутро в цехе и в закутке Кирилла, торосами громоздилась наледь. А на двери цехового туалета появилась лаконичная, написанная мелом надпись: «Не срать!» Лопнувшие трубы, словно объевшиеся вспоротые удавы, висели вдоль цеховых стен, и лишь в холле, перед кабинетом директора издевательски журчал фонтанчик среди жухнущей на глазах зелени.
У Кирилла на станке разморозило систему охлаждения, и триста литров перемешанного с водой масла необходимо было теперь заменить, предварительно перебрав всю внутреннюю начинку системы. «Ну почему я не живу где-нибудь в Марокко?! – задавался риторическим вопросом Кирилл и тут же успокаивал себя. – Зато у нас жары такой нет. Тоже не подарок для термопластавтомата. Опять с хлеба на квас перебиваться», – грустно подумал Кирилл и побрёл в цех договариваться с рабочими о предстоящем ремонте.
Часть рабочих сидели вокруг круглой печи-термички, в которой обычно закаливались детали. Каждый навьючил на себя всё, что было в их скудном рабочем гардеробе: рваные промасленные телогрейки; вышедшие из моды китайские куртки с изломанными молниями и даже женские изношенные шубейки. Грелись.
– Мужики, помочь надо, – начал разговор Кирилл, присаживаясь в круг. Но никто даже уха не навострил. – Калым есть, говорю.
Тут уже физиономии повернули, хотя и не особенно приветливо.
– Упали твои акции? – ухмыльнулся один из рабочих с мелким, завистливым взглядом. Это он всегда пытался чем-нибудь насолить Кириллу: то кран-балку не поделят; то «оборотку» незаметно отключит – держал, в общем, для Кирилла кукиш в кармане.
В цеху, как на «зоне», все и всё друг про друга знали. Но Кирилл был для рабочих не разбери-поймёшь. Прошёл слух, что он бывший директор, да и сейчас, вроде, сам себе хозяин, но видели его здесь всегда в рабочей «спецухе», с утра до вечера за станком. Раз попросили за бутылкой съездить – не поехал. Газеты ещё читал у станка – иногда они видели это через приоткрытую дверь его автономного производства.
– «А я ведь к вам неспроста приехала-то, мамынька», – криво ухмыльнулся крестник Кирилла, явно кого-то цитируя и давая понять, что тоже – фрукт не простой.
– Ну, так, что? – ещё раз спросил Кирилл, пытаясь непринуждённо улыбаться.
– Сколько? – по-деловому осведомились двое рабочих.
Крестник тут же встрепенулся, поняв, что его могут обойти.
– Мне двоих нужно. Пошли на место, посмотрим, – Кирилл привстал и, уже уходя, не зло похлопал по плечу крестника. – Меня не раз в бараний рог гнули из-за того, что вот таких, как ты – работяг, в обиду не давал. Не согнули. А ты не дёргайся, кран-балку лучше сторожи. Или в туалет к начальству сходи. Навали им со зла кучу, можешь за меня тоже.
Вечером Кирилл лежал на диване, размышлял – где брать деньги на ремонт. Подтрунивал грустно над собой: «Бур-жуй!»
Даже двоюродный брат Славка, сын дяди Толи, и тот (было время) недолюбливал Кирилла. С тех пор, как Кирилла выбрали директором, Славка – такой же, как отец извечный рабочий, стал желваками за редкими застольями поигрывать. Ну, не ездил никто в их родне на служебных машинах, за границу не ездил, по телевидению с умными речами, да критикой президентских указов не выступал! Не умничал, короче! Встал сутра, пол-литра воды брусничной опрокинул, и к семи – на работу. Вечером с ребятами из бригады по двести грамм залудил – к телевизору. Смотри, слушай, чего там умные люди говорят, которым по жизни положено, – но не Кирька же! Пивка ночью захотел – пожалуйста! Не при советской власти. Славка упрекал Кирилла, наверное, сам не зная в чём: за высшее образование; за директорский пост; за статьи в газетах с непонятными терминами; за то, что в детстве книги читали одинаковые, часто в очередь беря их в библиотеке, – а жизнь организовали по-разному. Но когда предали, сдали Кирилла, Славка сразу успокоился, даже червонцы стал стрелять у Кирилла чаще. И отдавал в срок, не как раньше, и хотя делить-то было нечего, всё равно за своего Кирилла не принимал, держал в почтительном отдалении. Особенно, когда был должен.
«Буржуй-то, буржуй, – всё размышлял Кирилл, ворочаясь с боку на бок, – а семью кормить надо».
Ревизия станка показала, что денег вложить в ремонт требуется куда больше, чем он предполагал с наскоку. Одного масла на замену надо прикупить тысячи на три, плюс – рабочим, плюс – ремонт системы… и этих «плюсов», что крестов на кладбище. А ведь совсем недавно жил иначе…
* * *
ГЮЛи вели себя в приёмной одного из помощников губернатора довольно вальяжно. Лёша Прокопович азартно гонял горнолыжников по трассе, безжалостно щёлкая по клавиатуре компьютера; Юлек – забалтывал секретаршу; Гриша – как всегда листал какие-то бумаги, попивая кофе и кроша печенье на стол помощника.
«Может быть, сам губернатор в учредителях нового предприятия?» – размышлял Кирилл, пристроившись в углу кабинета.
Почти три месяца, как Кирилла приняли на работу в научно-производственное объединение «Регионспецстрой», а он не переставал удивляться бесшабашной лёгкости, с которой решались многие, если не все, вопросы в их фирме. Начиная от претенциозного названия (не по Сеньке была шапка); кончая приобретением офиса и планами на будущее – прибрать к рукам \периферийный завод. Откуда пёр фарт: от хитрости, расчётливости; от избытка страстного желания, от которого еврейские, толстые губы Юлека были всегда влажными – прямо слюнки текли, – Кирилл понять не мог. Но и его охватил азарт сложной, не до конца понятной ему игры (так в детстве он с упоением участвовал в военной игре «Зарница»), где вместо паролей – экономические термины, а вместо незаряженных автоматов – приватизационные чеки. Генеральный штаб ставки находился здесь, совсем рядом с кабинетом губернатора, в приёмной его помощника, куда Кирилла сегодня и пригласили.
В учредительные документы «Регионспецстроя» Кирилл нос не совал, но схватил на лету, что помощники губернатора свои интересы в делах фирмы имеют. Недаром с такой лёгкостью заполучило их мнимо-научно-производственное объединение офис в уютной церквушке в самом центре города, стоявшей раньше архитектурным памятником.
– Кого ждём? – спросил Кирилл у Лёши Прокоповича, который с упоением продолжал играть на компьютере.
– Мистера Твистера! – весело ответил Лёша, не отрываясь от игры. – Есть, блин! Двадцать три секунды! Почти рекорд.
Иногда Кириллу казалось, что Лёха парень легкомысленный, но, что он не считал ворон – это точно. Его трудолюбию можно было позавидовать. И всё это естественно сочеталось. Сядь, например, Кирилл поиграть на компьютере здесь, в губернаторской резиденции, точно сочли бы за Богом обиженного, а Лёхе ничего – сходило. Потому что он мог неделю сидеть, схемы составлять, с Гришей варианты просчитывать. Иногда Лёха кипятился, когда Гриша, раздумчиво поглаживая лысину, с чем-то не соглашался.
– Гриша, – возмущался Лёха, – ты ж на своём мясокомбинате, когда там работал, собаку съел на таких делах, чего же сейчас в ступор встаёшь? – Гриша соглашался, но медленно.
Сейчас Гриша допил свой кофе, доел печенье, стряхнул со стола крошки в ладонь, выбросил их в корзину, опять взялся за справочники. Он очень любил детективы и справочники, которые, как стены кельи позволяли ему уходить в самого себя и как бы фетишировали его замкнутость.
Кирилл, уставший сидеть без дела, пошёл покурить. В коридоре он нос к носу столкнулся с губернатором, который в сопровождении трёх человек быстрым ленинским шагом шёл по ковровой дорожке. Увидев, что Кирилл вышел из кабинета помощника, губернатор кивнул на ходу, спросил:
– Мистер Даймонд ещё не появился?
– Нет, – ответил Кирилл, нисколько не удивившись внезапному диалогу.
Губернатор был моложе Кирилла лет на десять. От его волос так и веяло морозом Сенатской площади, порохом восстания, но – неожиданно для него самого – обернувшегося удачей, победой, за которую ни виселиц, ни каторги. Ходить по коридору степенно, как подобало обкомовским работникам, которые высиживали здесь до его прихода, молодой властитель был не обучен, да и китайских церемоний вокруг него пока не наблюдалось.
Американский консультант, мистер Даймонд, появился минут через пятнадцать. Он, будто вспоминая, как это нужно делать, церемонно поучаствовал в непривычном для него обряде рукопожатий. Дошла очередь до Кирилла, и тот ощутил старческую, сухую, но ещё крепенькую ладошку иностранца. Выглядел он респектабельно, бестревожно.
«А чего ему? – с неприязнью подумалось Кириллу. – Не у них страну развалили. Вот бы от их» соединённых «несколько штатов оттяпать: Калифорнию, Аризону, Техас – например. Интересно, как бы закудахтали», – но вслух, осторожно пожимая руку, сказал с приязнью:
– Луисвилл, сэр?
– Йес.
Лёха не преминул сострить, подмигнув Юлеку:
– Вы, часом, не с Конотопа, товарищ?
– И шо? – поддержал Юлек.
– А я ж с Бахмача. Земляки!
Кирилл усмехнулся:
– Надо было ему сказать: «Янки, гоу хоум!»
– Слушай, Кирилл Николаевич, – Лёха дружелюбно похлопал его по плечу. – За что мы тебя все уважаем, так это за твои искренние коммунистические убеждения. Покури лучше сходи, не трепли себе нервы. Твой час впереди ещё.
Когда вернулся, все сидели, наморщив репы: как на халяву заполучить больше акций приватизируемого завода. Рисовал схемы мистер Даймонд, похоже, уже апробированные с его помощью в области. Вежливо, но настойчиво, по-английски, с ним дискутировал Лёха.
– Чего он говорит? – Юлек плохо знал английский язык и требовал от Лёхи перевода.
– Надо, чтобы наш «Регионспецстрой» стал стратегическим партнёром завода. Есть такое понятие в «Положении о приватизации». Тогда часть акций, которые не выставляются на аукцион, а остаются у коллектива, может быть передана нам по льготным, бросовым ценам, а не аукционным.
Юлек схватил на лету.
– Сколько процентов?
– Пятнадцать.
Кирилл поддался общему азарту, но задумался: «Что мы можем предложить заводу, в качестве стратегического партнёра? У нас же, кроме офиса, красных пиджаков, да амбиций – и нет ни хрена. Четырёх месяцев не прошло, как организовались».
– Залог надо платить, – сказал Гриша, почесав лысину.
– Ай доунт андэстэнд ю, – вежливо склонил голову американец, не поняв Гришиных опасений.
– Это мы между собой, – улыбнулся ему Юлек и повернулся к Грише. – Ты раньше не мог этого сказать?
– А вы спрашивали?
– Брэк, – скомандовал Лёха. – Пошли, покурим, – они вышли, а Гриша остался. Он не курил и следил за своим здоровьем.
Уже в туалете Лёха небрежно спросил Юлека:
– Может, подключим этого?
– Рано.
– Ну тогда…
– «А вот это давайте попробуем…» – оба, оценив известную шутку, рассмеялись.
Вклинился в разговор и Кирилл.
– Надо в учредители «Регионспецстроя» включить руководящий состав этого завода. Тогда у них интерес появится. Не только стратегическим партнёром нас признают, а… – он не договорил, потому что увидел, как переглянулись Юлек с Лёхой.
– Тебя, Кирилл Николаевич, вроде на подписании учредительных документов не было. Откуда всё знаешь? – Юлек глядел настороженно.
– Думаете, одни такие умные? Главбух есть в учредителях?
– Есть.
– тогда проще. «Чеченскую авизовку» сделать надо, – у Кирилла будто заклинило что-то. Словно в пределах души, лабиринта, где страсти и разум – разыскали потаённый уголок, в котором ларец с надписью: «Парень не промах». А все остальные двери закрыли на глухие замки.
– Я тебе говорил, что его в учредители надо вписать, – Лёха последний раз затянулся сигаретой и выбросил её в урну. – Вместе работать и этих мудаков окучивать. Ты, Юлек, усёк, чего он предлагает?
– Усёк, – ответил Юлек, удивлённо взглянув на Кирилла. – Давай Гришу сюда.
Гриша врубался недолго. Он похлопал наивными девичьими глазами и стал перечислять необходимые для фальшивой платёжки атрибуты.
– Компьютер здесь в приёмной есть, платёжки с банковским штампом – есть, ксерокс – есть… А деньги сейчас и по месяцу в банках гуляют. Поди, разберись. Им бы лишь копия платёжки о перечислении была, для оправдания если что. Главбух не выдаст – свинья не съест. Помощника губернаторского в курс вводить будем?
– А як же ж! – довольно потирая руки, уже радовался Лёха. – Письмо-то, что мы серьёзные стратегические партнёры – здесь подписывать будут. Ну, ты, Кирилл Николаевич, даёшь! А говорил: «Коммунист».
– Я только мысль подал, – но у него уже скребло на душе.
Всё вышло как нельзя лучше. Насобирали по цене «бутылка за штуку» у нежелающих верить, что приватизация всерьёз и надолго, ваучеров, которых не только на пакет для стратегического партнёра хватило, а ещё и руководящему составу завода осталось, чтобы и они солидный пакет отхватили. Всё вкупе уже позволило развернуть плечи и влезть в аукционы, где только очень ушлые люди могли разобраться в длинном перечне приватизируемых предприятий и сообразить, куда и как вкладывать странные бумажки достоинством в десять мифических тысяч, которых – если поодиночке – не хватало даже зад подтереть, да и бумага была неподходящая. Жёсткая была бумага.
* * *
Это потом, потом, через год-два Кирилл задумается над тем, что в порочную технологическую цепочку захвата конкретного завода, и он вставил своё, наверное, ключевое звено. А поначалу, уже к осени 93-го года, он с женой впервые отдыхал по путёвке на Кипре. И ГЮЛи с жёнами уехали от трудов праведных в дальнее зарубежье: кто в Испанию, кто – в Израиль. Уже три месяца завод находился в их руках, а после Кипра директором должен стать Кирилл. Но товарные потоки давно и прочно осели в «Регионспецстрое», принося немалые прибыли.
Заводу возвращали пока немного: себестоимость, за которой, впрочем, бдительно присматривал Кирилл. Иногда не возвращали в денежном эквиваленте и этого: немного подкорректировали папу Карла, изъяв из формулы «товарно-денежные отношения» понятие «денежные». Брали ходовую продукцию завода, а расплачивались бартером. Здесь рулил Лёха. В этом деле: поменять шило на мыло, да ещё с приваром – он был не просто ловок, но и плутоват. В общем – продувная бестия. Но делал он всё с такой искренней уверенностью, что Кирилл начинал верить: именно этих синюшных курёнков или «килек в томате», рабочие полухинского завода, а теперь уже открытого всем бедовым ветрам акционерного общества, – отродясь не едали. Только и ждут, когда этими деликатесами за их трубы расплатятся: «Батюшка ты наш, кормилец!»
Но было бы смешно, если бы иногда не становилось Кириллу грустно.
В жизни его пороли один раз. А надо бы, как минимум – два. Теперь понимает – три.
Они – погодки сталинской и послесталинской эпохи свалились на шею бабушки не по своей воле. Кирилл с сестрёнкой, двоюродный брат Славка – с сестрой. Жили в одном частном доме, питались с одной кастрюли.
– Паразиты, свалились на мою голову! – часто, устав от раннего вдовства, от незаживающих ран за двух погибших в «Отечественную» сыновей, бурчала бабушка, не зная чем их накормить. – Что же вам каждому наособицу готовить?! – и угрожающе гремела у печки ухватом.
Однажды, держась, кто за подол, кто друг за друга, – они выходили с рынка и клянчили у бабушки на мороженое.
– Какое мороженое! Опять дохать будете! – не зло пыталась отвязаться она, украдкой пересчитывая в кошельке мелочь.
Стояло лето, и чёлка прилипала ко лбу под панамкой Кирилла. Он брёл, цепляя рантами сандалий пыльную землю, и слушал, как канючит Славка. Увидел, как идущая впереди женщина обронила деньги. Не заметила. Бумажка оказалась рядом. Он нагнулся, будто вынуть камешек из сандалии, подобрал бумажку, на которой стояло число «100». Зажал в левом кулаке и догнал бабушку. Она всегда водила его с левой стороны, держа за руку. В другой руке – сумки. Старшая двоюродная сестра Галька тащила на руках маленькую Нинушку, а Славка плёлся рядом, продолжая ныть. Кирилл мог вернуть деньги, но левая его рука не разжималась. Так и шёл: в левом кулаке – деньги; правая ладонь – в ладони бабушки. Но перед единственной на их Песках асфальтовой улицей, по которой иногда ездили машины, бабушка решила поменять сумки. И он, перебежав к правому её боку, сунул сжатый кулак в её руку.
– Кулак-то разожми, держись крепче, – тут всё и обнаружилось. Кирилл и рад был уже вернуть «сотню», да женщины-то след простыл.
– Это почти половина моей пенсии! И молчал пар – разит! Вот, смотри, Николай. Вырастили. Копейки сроду чужой не брали! – бабушка сама наказать не взялась, любила Кирилла и прощала многое.
Отец порол неумело. И как сейчас понимает Кирилл – не за то, что подобрал, а от отчаянья: вкалывают с матерью сутра до ночи, а детям на мороженое в шоколаде не всегда хватает; если и покупают, то в бумажных стаканчиках по девяносто копеек. Куда на сто мороженых деньги подевались, Кирилл так и не узнал. Через месяц, правда, сандалии новые купили и бархатную с красно-зелёным орнаментом феску, в которой он не узнавал себя сам. Смотрел в зеркало, а оттуда глядел на него незнакомый турчонок.
С тех пор закрыл чулан души с корявой надписью «корысть» и никогда не открывал больше. Всегда казалось, что заросло там всё, как чердак паутиной, замок заржавел и ключ потерян. Так нет – открыли.
И кто? Само государство сняло с ржавых петель дверь, спросило: «Это что за подклеть? Вывеску – сменить. Напишите – „предприимчивость“. Закуток – использовать. Весь Запад так живёт».
И не посоветовало, а приказало даже. А ведь у каждого такой чулан своего часа дожидался.
В последнее время у Кирилла бессонница. Или же будто спит, но каким-то тревожным сном: в страхе за семью, детей особенно; в поисках себя самого – больше прежнего, генного уровня, когда Будда помнил себя козлёнком, а Толстой – как его пеленали. Но Кирилл в поисках пошёл в такой космос, которого пугался сам. Хотя тяга к поиску была наследственной, от отца. Он был человек, физически несовершенный, изуродованный в детстве полиомиелитом, от которого остался горб. Отец не мог самоистязать себя физически и получать от этого удовлетворение или приносить пользу обществу, но Всевышний наградил его другим – дал право на благородство, проницательность, совесть и скромность, и, странную для его времени – мечтательность.
Только теперь, когда в своей горячности и поспешности, уже Кирилла дети, возвращали ему то, чем он так бездумно, упрямо, несправедливо и неразумно истязал когда-то отца, Кирилл стал искать пространство, где ветры позволяли дышать. Паролем к входу туда были всего две согласные буквы в корне их фамилии Баратхановы. Этим редким для русских просторов гортанным сочетанием «тх» – словно удар молнии из туч – занимался ещё отец. А теперь – Кирилл. Но если для отца поиск своих корней был частью жизни, то для Кирилла – только отдушина и попытка распахнуть окно в тесной, душной келье.
Заполночь Кирилл взял рукописи отца и стал перечитывать цитаты из древних философов, которых отец любил: «Много ветров скапливается вместе, вращается с силою и воспламеняется, а потом часть их обрывается и с силою рушится вниз, образуя молнии… Облака трутся и рвутся, образуя громы, наполняющие пространство»
И знает, что надо уснуть, но не может. Тогда по придуманной для себя схеме он взбирается на шершавую, широкую, надёжную, как диван в детстве, спину слона и, покачиваясь в такт мыслям, плывёт по Земле к своему прошлому…
СЛОН № 1
Раб
Шёл триста сороковой год дохристовой эры. Люди не знали, что пирамида их перевёрнута: они спускались по её ступеням, но им казалось, что – взбираются по ним. Их годы отсчитывались от большего к меньшему. Они жили племенами, брали в полон рабов и радовались этому.
Но уже ушёл от войн Иехония и переселился в Вавилон, чтобы дать жизнь Салафиилю, от которого родится сын Зоровавель, а от него – Авиуд, сыном которого станет Елиаким родивший Азора, ставшего отцом Садока – и от него уже начала существовать последняя из девяти групп устной памяти рода Христова, возглавил которую Ахим – сын Садока – радовавшийся сыну своему Елиуду, родившему ему внука Елиазара, род которого продолжит Матфан, передавший память рода сыну Иакову – отцу Иосифа – он, в любви с Марией и принесёт миру Христа, от которого и начнётся другая эпоха.
Но это будет потом. Пока же колесницы и кони гортанных персов покрывались чужеземной пылью, храпели и дыбились под своими горластыми всадниками, и развлекались вместе с ними, беря в галоп, и не ощущая тяжести привязанного на верёвку раба, кувыркавшегося позади, и окропляющего своей кровью убегавшую из-под него родную землю; и в восторге взвивались ввысь стрелы лучников, превращаясь в точки; и доставали непокорные спины рабов жала длинных копий; и бичи, погоняя, заносились над спинами рабов, змеями извиваясь над ними.
Но и эти игры надоедали животным, тогда они переходили на рысцу и, бредя медленным строем, клонили храпящие морды влево, навстречу красному, падающему в степь, солнцу.
– Камар! – раздавался в предвечернем походном шуршании голос шахе.
Повелитель войска привставал в колеснице, взмахивал рукой в направлении синевшего вдали холма, который стал теперь виден; и все, ведомые шахе, пришпоривали своих коней.
И опять раб, индус Ратхама из последних сил прибавлял шаг, переходил на бег; натянутая верёвка резала запястья, но он уже знал, что скоро крикнут: «Бахтан!», – и это будет означать остановку на длинной, непонятно куда, дороге. Рядом с подножьем холма так и происходило. Спешивали коней, ятаганом обрубали верёвку, потом, полоснув по спине раба бичом, смеялись:
– Якши, батур! – и кидали под ноги кусок лепёшки.
– Ратх… ма, – вскинув голову, произносил в ответ раб.
– Ешь, собака, – смеялся один из персов, ещё раз опуская бич на спину раба.
– Ратх… ма – упрямо повторял тот.
Вольный звук «а» вдруг проглатывался пересохшим горлом вместе с болью от ещё одного удара: исчезал и не показывал эту боль. Горек был этот глоток, как вытоптанная копытами полынь на майдане у холма; и короток, как степная ночь перед утренней, дальней дорогой.
